Кристина, прекрасно зная все-все про эту женщину, спокойно посмотрела снизу вверх. Бабка осела на пол и зарыдала.
Муж ее был отставным военным, подполковником, гипертонию он без конца заливал водкой, доказывая, что хочет умереть первее всех, но Лидия, дочка, его обогнала. Всю жизнь они с семьей мотались из одного конца страны в другой: ни дома, ни привязанностей, скрипучие морозы с разводами блеклого северного сияния или степной колючий жар, бесконечные переезды, коробки и тюки, потерянные друзья и оставленные кому-то в подарок вещи, игрушки. А еще мать, которая без работы превращалась в размякшее нечто и без конца плакала, лежа в кровати и уставившись мутными глазами в потолок, а на службе за два месяца изматывалась так, что едва волочила ноги. Мать трудилась то товароведом, то продавщицей, то нянечкой в садике, и Лидия помнила, как надолго застывала от невинного вопроса: «А кем у тебя мама работает?»
Маша первой нашла темностекольную бутылочку с каплями, которыми Лидия отпаивалась после очередного скандала с мужем. По комнате потянуло спиртом и травами, бабку напоили из кружки, она тряслась и охала, всхлипывала почти без слез. Ее усадили на диван, укутали в одеяло.
– Оставьте мне… доченьку… одну.
Маша сидела с горестным лицом и гладила бабку по руке.
Та чуть пришла в себя и разъярилась еще больше, насухо вытерла лицо, заорала что-то ради самого крика. Собрала старые записи, фотографии и рамки в пакеты, кое-как отодрала от сердца вязаную крючком салфетку, залитую свечным воском, оставила высохшие спиртовые маркеры. Ни один из проб-рисунков не отдала, сказала, что могут ей руку отрезать, сердце вырвать, но она не дастся. Даже пустые глиняные горшки из-под умерших цветов забрала из коробки.
Останавливать ее, конечно, никто не стал, хотя Кристине очень понравились керамические блюдца со сложным этническим узором – муж тогда признался Лидии, что полюбил другую, но уходить не спешил, потому что Лидию якобы любил сильнее. Она промочила сапоги по дороге домой, наорала на какую-то девчонку, зашла в первый попавшийся магазин и купила хоть что-то, показавшееся ей прекрасным. Лидия любила пестрый рисунок и гладкие, будто обточенные морской водой края у блюдца и чуть успокаивалась, расчерчивая их пальцем.
Писать по памяти было сложно, и Кристина искусала древко кисточки до тонких светлых заноз. Молотком теперь били как будто ей по голове, грохот вопреки здравому смыслу становился все громче, в подъезде орали и свистели, тряслась железная дверь.
– Они замок пытаются вскрыть, – паническим шепотом сказал Юра Кристине.
Она побултыхала кисточкой в стеклянной банке с водой.
– Там же щеколды.
– Они отмычкой ковыряются, понимаешь!
– Много назанимал?
Он отвернулся. Перебросил сковороду из левой руки в правую, примерился, будто и правда смог бы ударить ею человека по лицу, проломить череп. Кристина не в первый раз видела его таким, пошатывающимся от болезненного напряжения, но больше не собиралась успокаивать.
– Так сколько?
– Двадцать тысяч! Я все, просто сейчас…
– Вот иди и скажи им это.
– Я говорил. – Нижняя губа выпятилась. – Они не слушают. Говорят, что на счетчик поставят.
– Рада за тебя.
Юра ушел.
Будь ее воля, Кристина вообще запретила бы ему иметь друзей, – словно чувствуя его мягкотелость и доброту, которая быстро превращалась в слабость, к Юре тянулись столь мутные личности, что хотелось унести Шмеля из квартиры и никогда больше не возвращаться. Улыбочки, цепкие пальцы и ничего не выражающие глаза – один другого лучше. Кто уже отсидел, кто еще бегал, кто приторговывал. Когда у Юры получалось подкопить или найти работенку, все деньги он спускал на друзей – занимал и тут же прощал долги, кормил и поил, водил в рестораны или кальянные, помогал с покупкой машины или мотоцикла. Даже сигареты у него исчезали, не успев появиться. Юра был щедрым до безмозглости, говорил, что лучшее для него – помочь другу. Покупал какие-то запредельно дорогие игрушки для Шмеля, а Кристина вспоминала про последний кусок хозяйственного мыла в ванной.
Друзья пользовались им чаще и хуже, чем сама Кристина, – появлялись в день зарплаты или сразу же после нее, обирали любимого Юрчика до нитки и исчезали на месяц. И снова по кругу, и снова, а потом Юра терял работу, и становилось спокойней.
До той поры, пока в его голову не приходила очередная отличная идея. К примеру, построить приют для бездомных собак – передержка была одна на весь город и едва держалась на волонтерах, администрация назначала тендеры, искала подрядчиков, пока голодные псы сбивались в стаи и рвали штанины случайным прохожим. Приют – это, конечно, хорошо, но Кристина прекрасно знала Юру – он занимал денег у одного друга, потом у другого, оплачивал аренду участка, закупал доски и крепеж, утеплитель, а потом кому-то вдруг срочно требовалась Юрина помощь. Бабушка заболела, у другана юбилей, тачку разбил – они редко придумывали что-то новое, шли по одной и той же истоптанной до литосферных плит тропинке, и деньги у Юры заканчивались.
Аренда слетала, доски мокли под дождем. Приют откладывался.
А вот любящие и верные друзья Юре задолженностей не прощали – то и дело он возвращался домой с разбитым носом и долго промывал его проточной водой или прятался в квартире от кредиторов, и Кристина сидела с ним, потому что друзья караулили под дверью, расписывали ее баллончиковой краской, обещали и саму Кристину… Впрочем, пока ее не трогали. Но это пока.
Юра брал кредит или находил столько подработок, что засыпал прямо за столом, и отдавал все деньги. Друзья хлопали его по плечу и говорили, что он настоящий пацан. И Кристина тоже оформляла микрозаймы – иногда просто на еду или на вещи для Шмеля, иногда чтобы Юре не оторвали голову в подъезде. Кредитов становилось все больше, росли проценты, долги, отдавать их было нечем. Так и пользовались марлей вместо подгузников и ели бесконечные макароны с кетчупом.
Потом Юра загорелся снимать обучающие ютуб-видео, и ему понадобился телефон с мощной камерой, потом он захотел поступить на сталевара и принялся копить на колледж, а потом… Идеи в его голове разрастались за пару дней, перекрывая малейшую здравую мысль, разговоры с Кристиной не помогали. Он не выбирался из долгов, но многочисленных приятелей считал своей семьей и отказывался говорить по этому поводу.
Юру воспитывала бабушка – мать его мотала срок на зоне (судя по всему, до сих пор. Зарезала, что ли, кого-то по пьяной лавочке?). Отец пропал еще до Юриного рождения. Всю жизнь бабушка твердила внуку, что, если что-то пойдет не так, он мигом загремит в детский дом, она старая и больная и никакие выкрутасы терпеть не намерена. И Юра изо всех сил старался ее не расстраивать: учился на пятерки, участвовал в соревнованиях по волейболу. Только заслужить бабушкину любовь было не так-то просто – ни волейбол, ни олимпиады по математике, ни спасенные галчата, вывалившиеся из гнезда, бабушку не могли растрогать, но Юра не терял надежды и брался за новое дело.
Друзья, как думалось Кристине, стали для него новой бабушкой. Есть деньги – никакого детского дома. Да и со Шмелем… А вот об этом точно думать не хотелось.
И вот оно, обострение. Однажды очередные его друганы поступили по-умному – слетели по лестнице, когда Кристина возвращалась из магазина, швырнули ее так, что покатилась по ступенькам, потом ворвались в квартиру и заперлись изнутри… Кристине пришлось наращивать отколотый зуб, а Юре сломали руку, он отдал в два раза больше, чем занял, и сердечно друзей простил.
Хоть бы соседи почаще полицию дергали, может, и забрали бы тогда «друзей»… Кристине хотелось сбежать из квартиры, сказать, что собирается написать город с натуры и продать эскиз подороже, но она вспомнила, что уже дважды за неделю использовала этот предлог. Ничего она, конечно, не рисовала – бродила по улице с баночкой пива, ездила в трамвае туда-сюда, дремала между остановками, заявлялась к кому-нибудь из приятельниц. Потом делала маленький набросок углем за полчаса, а Юре жаловалась, что вдохновения нет: столько бумаги изорвала, столько перепробовала, не получается.
Можно было собрать картины и якобы пойти продавать их на остановку. Можно было прикрыться волонтерством, или сказать, что Галка просила приехать помочь, или… Хотя какое тут «или», когда квартира на осадном положении.
Кажется, Юра расплакался – тонкие всхлипы из коридора били по нервам сильнее, чем грохот. В подъезде взревело что-то, напоминающее болгарку, и Кристина равнодушно подумала, что сейчас им с петель срежут дверь, потом изобьют Юру, потом бросят ее саму на кровать, а ведь в соседней комнате Шмель… Она настолько устала от всего вокруг, что просто рисовала дальше. Легкие блики на холст, бело-желтые, напоминающие улыбку. Маркеры в запаянной упаковке – это мечта, которая не сбылась. Сзади мутная, словно бы призрачная бутылочка успокоительного, за ней другая и еще одна. Порой Лидия чувствовала себя пьяной от одного лишь этого сиропа со спиртом, глотала и глотала его, но легче не становилось. Край серо-казенной справки о клинической депрессии, воспоминания, которые невозможно забросить на спину и просто нести с собой, от них тяжелели веки и смертельно хотелось спать.
Спать. Спать…
Может, болгарка и молоток не помешают Кристине спать?
Душа у Лидии была насыщенно-синего цвета. Кристина долго разглядывала оттенок на дне стеклянной банки, мечтая перенести его на холст. Без конца замешивала краски, подбирала тона, доставала старые баночки и тюбики, лила воду и растворитель, но цвет не получался. Не такая уж темная душа, но боли внутри у Лидии было предостаточно, как и у любого другого их «клиента». Кристина макала пальцы в краску, пробегалась смазанными отпечатками – она и сама не понимала, почему так хочется оставить здесь что-то, врасти в этот скрежет сминаемого бампера, в хруст дробящихся костей…
Лидия ускользала – все вроде бы так: и композиция, и цвета подобраны верно, и синева вышла похожая, но человека там нет. Вокруг Кристины бегал Юра, верещал и не попадал пальцами по экрану телефона. Ревела болгарка, наверняка высекая искры из их железной двери, – Кристине захотелось выглянуть, всмотреться в них, запомнить. Разрывался криком Шмель.