Бананы расстроили ее едва ли не больше, чем все остальное за этот вечер.
Глава 7Приют
Машиного запала хватило ненадолго – к тому времени, когда она выпала из автобуса на нужной остановке и сверилась с адресом, носки в ботинках промокли насквозь, шарф колол беззащитную шею, а глаза горели от запаха потных тел в зимних куртках и чьих-то ядреных духов. Маша забралась под козырек, коснулась лавочки перчаткой – сырая. Не посидишь, прикидывая, стоит идти или нет.
Больше всего ей хотелось дождаться нужного трамвая, своего, домашнего, признать поражение и уехать домой. Только воспоминания о том, как Анна Ильинична присаживалась на кровать, как звала Сахарка, а он нехотя, даже не шевельнувшись на подоконнике, переводил на старушку взгляд, не давали Маше уйти.
Тем более что на телефон пришло сообщение от Палыча: тот собирал волонтеров к пяти вечера в новой мертвой квартире. Первым заявку одобрил татарин Сафар, темноглазый и улыбчивый, старше Маши, она очень любила его смех и не боялась разделить с ним любые воспоминания, поэтому согласилась без раздумий. Теперь от мыслей о вечерних разговорах даже мокрые колготки уже не казались ей такой бедой, и, подбодрив себя парой мотивирующих цитат, вычитанных в одном из психологических пабликов, Маша почти побежала к приюту.
Ей хотелось бы думать, что кошки и котята в таком приюте живут дружно и весело, что для них высаживают газон с ярко-зеленой травкой и подвязывают шеи алыми бантами, когда приходит кто-то из будущих хозяев, без конца чешут за ушком и кормят рыбными консервами. Она понимала, что если бы такой рай на земле существовал в их городе, то наверняка каждый житель знал бы о нем. Поэтому, пока Маша петляла по одинаковым, будто залитым серым киселем дворам, зеленая лужайка перед ее мысленным взором становилась все призрачнее. С деревьев на Машу пучеглазо таращились прибитые на гвозди мягкие игрушки, мокрые, со слипшейся черной шерстью; тянулись к небу грязные стебли пластиковых цветов, выпирали лавочки, напоминающие инвалидные кресла. Маша уже начала думать, что заблудилась, когда впереди раздался визгливый собачий лай, оборвавшийся от окрика.
Она пошла на звук.
Лужаек, конечно же, никаких не нашлось, но Маша все равно немного расстроилась. Стоял покосившийся двухэтажный дом с рытвинами сырой, отслаивающейся побелки, незаживающие раны на кирпичной стене, были крохотные, словно бойницы, оконца ни в одном из которых не горел свет, а еще деревянный забор, щелястый, но с виду крепкий. Из-за забора не просто пахло, а несло влажной собачьей шерстью, разваренной перловкой и гниением.
Маша потопталась у калитки, не решаясь позвонить. Справа, за забором, будто почуяв ее сомнение, завыл один из псов.
Дверца распахнулась сама – перед Машей стоял человек в бушлате со слежавшейся опушкой, в дырявых спортивках и резиновых сапогах, будто он только-только вышел из коровника и сейчас пойдет пить парное молоко в хате у бабушки. Из волос его, светлых и коротко стриженных, торчали тонкие перышки сена.
– Чего? – грубовато спросил он, шаря по карманам в поисках сигарет.
– А Сахарок тут живет? – глупо спросила Маша и еще глупее улыбнулась.
Желание сбежать стало физическим, плотным и концентрированным. Она вздрогнула, но устояла, разглядывая костлявую фигуру в распахнутом бушлате. Сначала человек показался ей немолодым, с потекшим усталым лицом, но выбился из-за туч прозрачный луч света, и Маша с удивлением поняла, что перед ней почти ровесник. Из самой Маши можно было вылепить сразу трех таких, мосластых, с острым подбородком и хрящеватым носом.
В груди заскреблось. Желудок все еще не смирился с пирожком, и Маша сгорбилась, заталкивая урчание поглужбе.
– Кто? – Человек фыркнул, и кожа у него на лбу собралась белой гармошкой.
Это получилось так привычно, что Маша догадалась – он почти всегда недоволен.
– Кот, – объяснила, чуть заикаясь. – Лысый и старенький, Сахарок. Ему уколы надо делать.
– А, этот, от бабки дохлой?
– Ну да.
– А зачем он тебе?
Маша набрала полные легкие холодного осеннего воздуха:
– Забрать хочу.
Он ухмыльнулся, и лицо его расправилось, помолодело. Он предложил ей сигарету, а потом махнул рукой:
– Ну заходи. Тетя за кормом поехала на базу, скоро вернется. С ней и будешь говорить, я тут что-то вроде уборщицы, только говно за ними разгребаю. Пошли-пошли, там чайник есть, в приемной…
Маша замешкалась – идти куда-то с этим типом в бушлате и сапогах ей не хотелось, тем более что низенький дом выглядел едва ли не заброшенным. Но она знала, что на улице тетю не дождется, замерзнет и сбежит, а поэтому выбора не оставалось. След в след за провожатым проваливаясь в глубокую, чавкающую грязь, она пошла к перекосившейся двери.
Выкошенную поляну у кирпичного дома застроили, как деревенское подворье, – громоздились вольеры из железных прутьев и крепкой сетки, из старых досок и проволоки, и отовсюду из щелей светились жадные и тоскливые собачьи глаза. Маша и представить не могла, что кошек и собак держат в одном приюте, – а где бы им еще быть, у них по всей области этих приютов и не найти даже, никто не хочет заниматься бездомными животными. Денег это не приносит, а затрат и времени требует немало… Только волонтеры и справляются. Маша нащупала в кармане несколько мятых стольников и испугалась вдруг, что Сахарка придется выкупать, а у нее с собой ничего нет… Ответственность, взрослость!
Маша решила не расстраиваться раньше времени.
И все равно расстроилась.
На крыльце стояло алюминиевое ведро с горячей кашей, из которой то тут, то там, как черные гнилые стволы из речного потока, торчали кости, и незнакомец попросил Машу подождать. Он убрал лопату и рабочие рукавицы, плеснул половником по пестрым мискам, чашкам и тарелкам. Псы забегали взад-вперед, заскулили, залаяли, и одному из них, безухому и припадающему на лапу, Маша даже улыбнулась, хотя побаивалась собак. Тот в ответ добродушно завилял хвостом, а когда ему в вольер спустя мгновение влетела миска с кашей, то радостное тявканье разнеслось по всем окрестным дворам.
Псы были неухоженные, в струпьях и с густым слежавшимся подшерстком, но никто из них не выглядел отощавшим или больным. Маше захотелось тоже покормить их чем-нибудь, хотя бы огурцом или грушей, но она постеснялась лезть в сумку за овощами и фруктами – засмеет ведь. Обед подходил к концу, псы довольно чавкали, вылизывая пустые миски, каша в ведре закончилась.
– Заходи, второй этаж, первый кабинет. Можешь чайник щелкнуть, я переоденусь пока.
Маша поднялась по лесенке, озираясь по сторонам. Кажется, это была старая контора, которую неловко переделали в офис, и теперь комнаты стояли пустые, заколоченные, лишь кое-где висели распечатанные на принтере таблички: туристическая контора, замерщики окон, установка кондиционеров. На стене под огромным, кое-как прикрытым листом картона окном пестрел масляный затертый пейзаж. Художнику не хватало ни умения, ни таланта, но рисовал он искренне и с душой. Маша любила такие картины. Непропорциональный и какой-то весь выгнутый мужичок шел по песчаной дороге, а вокруг него цвели тюльпаны и ирисы, свисали сочно-зеленые лианы, облетали кленовые листья, и небо с облаками-перышками казалось высоким, недостижимым… Маша долго разглядывала выпуклые мазки, даже трогала их рукой, и ей казалось, что картина эта – хороший знак. Не обязательно во всем быть идеальной. Надо просто делать свое дело и верить, что получится. Улыбка против воли растянула губы, и Маше захотелось скорее увидеть Сахарка.
В нужной комнате стояло несколько деревянных кресел с вязаными накидками, стол с подпорками вместо ножек, а на побеленной серой стене – календарь с котятами за прошлое тысячелетие. С подоконника едва слышно хрипело радио, рядом с чайником в пакете лежали сахарные крендельки и песочное печенье, пахло пылью и старостью.
Маша не глядя зажгла электрический чайник и присела на краешек одного из жестких кресел. Сквозняками тянуло со всех сторон, незаклеенные окна тоненько дребезжали и позвякивали, но то ли от толстого старушечьего ковра под ногами (на который Маша смогла наступить, только разувшись), то ли от неубиваемых, расползшихся алоэ в пластиковых ведерках из-под майонеза кабинет казался ей на удивление уютным.
А потом появился незнакомец в растянутой футболке и даже наспех причесанный, без сена в волосах. Буркнул, не глядя:
– Стас.
– Маша, – быстро ответила она.
– Сладкое будешь?
– Нет, спасибо. – Маша понадеялась, что он не станет расспрашивать.
Стас и не расспрашивал. Налил две кружки крепкого чая, проглотил пряник одним махом и упал за теткин стол:
– Рассказывай.
– Что?
– Ну, почему кота этого решила забрать, он же облезлый, дикий. Где живешь и с кем, хватит ли у вас денег на уколы, на питание ему, нет ли детей маленьких. Прорепетируем перед тетей.
И Маша, отхлебывая горький кипяток из кружки, принялась рассказывать. Она ничего не утаивала, говорила обо всем: о волонтерстве и муже Анны Ильиничны, о вычищенной слабыми руками квартире, о мисках Сахарка у стены, которые теперь лежали в Машином рюкзаке на всякий случай, и о том, как они обычно разбирали вещи. Как Галка пререкалась с Палычем, Кристина рылась в поисках чего-нибудь для картины, а сама Маша… «ну, тоже помогала». Ни слова о слезах, которые сопровождали каждый ее вечер с чужой «душеводицей», как любила повторять Дана, – значит, все же спрятала от Стаса немного. Щеки потеплели от смущения.
Стас смотрел на нее внимательно и даже с интересом, часто кивал – Машу вообще редко когда так слушали.
Остыл чайник, за окном столпились сумерки, и все чаще и чаще Маша поглядывала в телефон. Стас отвел ее на первый этаж в «кошатницу»: огромный и гулкий зал в мелких клетках и переносках, несколько вручную сделанных когтеточек с намотанной на тонкие древесные стволы пеньковой веревкой, запах мочи, влажной стружки и чего-то кислого… Коты встретили гостей молчанием – в отличие от прыгающих и чересчур дружелюбных псов, они глядели исподлобья. Стас провел Машу к дальней стене, где в плетеной корзине на мягкой детской пеленке лежало почти с десяток котят – слепых и нервно запищавших, стоило только электрическому свету вспыхнуть у них над головами. Они копошились, тыча друг в друга влажными носами, тянули почти невесомые лапы, и Маша не выдержала, присела к ним, накрыла клубок рукой – котята примолкли и замерли, словно бы почувствовали ее тепло.