Слишком много чужих эмоций для одной лишь Маши.
– Я буду заботиться о тебе, – хрипло и уже от себя пообещала Маша коту. – Прости, что пришлось тебя в клетку запихивать, но надо ведь как-то нам до дома доехать…
Сахарок зашипел, и Маша не решилась больше совать к нему пальцы. Ранки припухли, заныли, и она без конца растирала их, сидя на теплом полу из больших мраморно-блестящих квадратов кафеля и не видя ничего, кроме нового питомца.
Что же она наделала…
Пришел Виталий Павлович и сел рядом, скрестил по-турецки ноги.
– Ты как?
– Хорошо.
– Он никогда не привлекался по уголовке, даже штраф административный у него всего один, древний. Ни скорость не превышал, ни пьяный не дрался – святой, если по документам. Мне откуда знать?
Маша пожала плечами и снова хихикнула, сухие смешки сыпались у нее изо рта сами собой. Конечно, Виталий Павлович не знал – иногда и родственников спросишь, и документы проверишь, а как вдохнешь чужую душу, и хоть вой, хоть под кровать забивайся: не слышать, не слушать, не вспоминать.
– У тебя кровь…
– Кот царапнул, я сейчас заклею пластырем. – И без паузы: – Когда жена у него пропала?
– Она не пропадала. Мать ее подала заявление на розыск, но этот… – Виталий Павлович выматерился. – Извини… В общем, заявил в полиции, что она с мужиком новым сбежала. Показал, какие вещи забрала и чемоданы, деньги со всех карточек сняла, уехала, а ему записку оставила, ну из принтера. Полиция и послала мать подальше, мол, сами свою дочурку по мужикам ищите. Вот… Никто не искал.
– Не искал… – эхом прозвучала Маша, протолкнула в глотку смех и снова заглянула в переноску.
Сахарок нервно саданул по прутьям лапой, зашипел.
– Поможешь ребятам карту составить, где кости закопаны? Или я слишком о многом прошу?
– Вы же не вызываете никогда полицию.
– Не вызываю. Но родственница говорит, что мать ее жива до сих пор, вроде как появилась на горизонте и попросила вещи дочкины, если найдут, передать – этот даже на порог мать не пустил. А тут тело, похоронят ее хотя бы по-человечески… Поможешь?
– Да. Но потом. Мне домой надо.
– Я подвезу. – Сафар все это время, как выяснилось, стоял в дверном проеме и слушал.
Лицо у него было расслабленное, но глаза чернели воспаленно, глухо. Он не улыбался, хоть и пытался подбодрить одним лишь взглядом. Это же Сафар, он по-другому не умеет.
Маша поднялась, снова замотала переноску в тряпки и простыню. Она не понимала, как избавиться от чужой памяти, – занесенная рука и затылок жены, блестящие от лака волосы, которые затем слипнутся и побуреют, ковер, торчащие узкие голые ступни, тряска, тяжелый стук в багажнике… Она хотела развестись и могла отсудить у него деньги, а он больше всего на свете боялся хотя бы копейку потерять. Она сама толкнула его на это, ушла бы – и жила бы спокойно. Он не виноват. Его мысли, не Машины.
Она свернула чужой голос, как коврик, и придавила его ногой.
Столько раз читала о похожем в книгах или соцсетях, но увидеть своими глазами, прожить, как оттягивал руку строительный молоток, и потом, когда все закончилось, как наступило облегчение…
Она не могла. И не знала, сможет ли.
– Маш… – окликнул Виталий Павлович, когда Сафар распахнул перед ней дверь. Обернулась. – Прости.
Она кивнула и вышла в беспроглядную ночь.
Глава 8Все люди умирают
– Мам, я пришла!
Нет ответа. Галка составила на пол банки с вишневым компотом и помидорами в сахарной заливке, которые Людмила все же сунула ей в конце, прошептала заговорщически: «Ешь, пап, и я тут за тебя есть буду».
Галке уже тогда показалось, что вся эта история отдает сумасшествием, – не было больше никакого Михаила Федоровича, остались только мертвые его воспоминания, но обижать Людмилу не хотелось, и банки Галка все же забрала. Поставила под кровать, надеясь, что в особо голодный месяц запасы ей помогут, но, даже спрятанные, банки не давали уснуть, и Галка решила перевезти их к матери.
Она заглянула на кухню, потом в спальню, надеясь, что мама просто крепко спит, – так и вышло. Сморщенная, уменьшенная в размерах мама лежала на подушке почти всем телом, серые щеки ее ввалились еще больше, она дышала через силу, с трудом вгоняя в легкие затхлый кислород. Отечность после химии прошла, как облезает с газонов весенний снег, и обнажилась сырая почва, бесплодная, неживая. Галка отвела взгляд. С каждым приездом мама угасала.
Главное, что дышит. Галка сняла со стула плед, осторожно укрыла выпирающие косточки под синюшной кожей, за которые все еще каким-то чудом держалась душа. Или дух, или сознание, черт их знает… Галка видела только, что мама еще здесь, и уже этого было достаточно. Она забила холодильник продуктами, наспех пожарила картошку и натерла свежую капусту с морковкой на салат, раньше мама его очень любила – с укропом, правда, с маслом… Может, ей и нельзя было сейчас это есть, но Галке хотелось порадовать маму хотя бы запахом. На всякий случай она быстро почистила луковицу, соорудила суп на куриной косточке, жиденький и пресный.
Лилии Адамовне, по-видимому, маму подкармливать было некогда.
Часы поторапливали Галку, напоминали о ночной смене, но будить маму не хотелось. Пусть отдыхает. Галка доказывала себе, что это забота, но это опять было малодушие – так легко было представить себя маленькой, дожидающейся маму с работы. Вот придет она, пахнущая ветром и терпкими духами, обрадуется ужину. Они поедят и будут смотреть какую-нибудь глупую комедию, обнявшись на диване, пока мама не уснет, а потом Галка выключит телевизор и долго будет лежать, радуясь своей взрослости и самостоятельности.
Она прибралась в квартире, то и дело заглядывая в маленькую комнату с наглухо закрытыми шторами, во мрак и тьму, в кисловатый запах мочи и старости у молодой еще мамы. Чаще всего в последние дни Галка задумывалась о смерти: понимала, что не встретилась еще с ней, что мысли эти наивные и расплывчатые, картинки – страницы чужих представлений, но не думать не могла. Лучше бы мама уходила без боли, в спокойствии, не растягивала бесконечно свою предсмерть. Эгоистичная часть Галки радовалась, что время еще есть и можно все же попытаться подобрать слова, и проститься, и подготовиться. Для нее, конечно, больная, умирающая мама была лучше мертвой. Но другая ее часть, бо́льшая, не желала матери таких мучений.
Только мама никогда не признается, каково ей самой.
При виде запыленных полок вспомнилось, как Людмила торопливо надиктовывала Галке свой номер телефона, совала в руки истертые на пятках вязаные мужские носки, как просила взять баночку острого лечо, и в желудке у Галки холодело.
– Бери, пап. Все, что захочешь.
– Это Галина, – повторял усталый от волнений Палыч, – не твой отец. Просто воспоминания, понимаешь?
Галке хотелось поскорее оттуда сбежать, и поэтому она кивала на все и, спрятав руки за спину, пятилась к двери. Потом, правда, ругала себя за пазлы – любовь Михаила Федоровича проросла в ней корнями, и пришлось идти в магазин, брать самую большую коробку, стоящую для Галки каких-то фантастических денег. Железная дорога, угольный состав с белым облаком дыма, осенний лес с еловыми лапами… Это тоже перешло от Михаила Федоровича, который обожал ездить в душном плацкарте, бродить среди выставленных в проход чужих ног, среди запаха горячей лапши и запеченных с чесноком куриных бедер, глядя на мелькающие за окнами пасторальные пейзажи…
Соседки доказывали друг другу шепотом, что Галка сошла с ума.
Она была с ними согласна.
Михаил Федорович прорывался, влезал в голову и выталкивал Галку в безвоздушное пространство, висеть в солнечном свете и кружащих пылинках, и тогда ее тело не понимало, чье оно вообще – старика, горюющего по дочери и прежней жизни, или молоденькой Галки? Она то заставала себя бродящей под окнами квартиры (не своей, нет, Михаила Федоровича!), то пугалась включенного в комнате света – кто там, неужели Людоедик забежала в гости? То падала на лавку посреди проспекта и, оттягивала шарф, а мокрые снежинки впитывались в ее вытянутое, расплющенное даже по ощущениям лицо, и билась мысль – зачем он едет к матери?! Мать давно померла, ее похоронили на деревенском погосте. Старушка ушла тихо и незаметно, два года готовилась к смерти и копила деньги, подшивала передничек. Михаил Федорович приезжал к ней на родительскую, полол траву, раскладывал крашеные яйца и рассыпчатый куличик по блюдцам…
Нет, она – Галка! Она едет к маме. Своей, живой. Пока что.
Мама все чаще капризничала, только капризы у нее были недетские – она просто не хотела умирать. Собираться к ней стало еще сложнее, день за днем Галка с матерью ругались из-за любого пустяка, шипели друг на друга, но обе далеко обходили тему смерти и похорон. Спрятаться под мамино крыло уже было невозможно, и Галка считала это очередным признаком взрослости, надвигающегося одиночества.
– Соседушка? – хрипло и наугад позвала мама, и Галка бросилась к ней.
Остановилась в дверях, успела сохранить в себе удивленную и полную счастья мамину улыбку, еще не омраченную болью, – после сна в ее тело как будто не сразу возвращалась болезнь.
– Лучше, чем грымза эта старая! – сияя, сказала Галка.
Они так и не пообщались: мама то и дело проваливалась в сон, одурманенная лекарствами, и Галка сидела на краешке ее кровати, поглаживая высохшую, словно кленовый лист, ладонь. При маме обычной она стеснялась этой ласки, стеснялась своих воспаленных, припухших век и смущалась говорить о любви, но спящую маму можно было поцеловать в высокий лысый лоб под очередной кислотной банданой или подержать за руку, даже шепнуть что-то. Мама не злилась, не рычала и не смотрела так пусто, будто в ней совсем кончились силы жить. Галка любила эти сонные часы.
Мама мерзла, в полудреме натягивала на подбородок плед. Плотные темно-коричневые колготки то и дело выглядывали из-под одеяла, виднелись тонкие щиколотки, будто готовые сломаться от любого взгляда, и Галка быстро укутывала их обратно. Она развела чай с облепиховым вареньем и поставила в изголовье, чтобы запахло ягодами. Мама морщилась во сне, вздрагивала, потом приходила в себя ненадолго, бормотала что-то и снова засыпала. Повторяла, что это сон и Гала ей снится. Галка не противилась.