Обычно Кристина продавала рисунки через соцсети или сайты с объявлениями, но иногда сбегала из квартиры, прикрываясь извечным «мне деньги надо зарабатывать». Чаще всего это бывало перед праздниками, Восьмым марта или Днем матери, когда быстрые натюрморты-наброски, ветки мокрой, поникшей сирени или фальшивые пейзажи расхватывались, едва Кристина успевала выложить их на клеенку.
Или вот под Новый год. Кристина специально намалевала всяких заснеженных елок, каминов с желто-оранжевым огнем, собак в дед-морозовских шапках и рассчитывала заработать за один вечер на праздничный стол и подарки для Шмеля. Картины шли потоком – она рисовала их небрежно и быстро, просто чтобы занять чем-нибудь руку и стрясти побольше денег, но иногда против воли получалось хорошо. Как вот этот ночной лес: лунный серебристый свет, будто выпуклые тени на синем снегу и слабый хвойный запах от масляных красок… Расставаться с этим холстом не хотелось, а поэтому на ценнике, криво налепленном на двусторонний скотч, она заломила огромную цену.
Елки купили первыми – мужчина в добротном пальто все поглядывал на часы и притоптывал ногой, пока она искала сдачу по карманам пуховика. Вокруг музыки и красок столпились работяги: кто-то смеялся во всю глотку, кто-то отколупывал ногтем присохшую каплю, а Кристина зазывала всех невыразительным голосом и подкручивала громкость на колонке. О чем-то спрашивали, и она отвечала, приподнимала картины и крутила их, как кусок нежирного мяса на рынке, отчего-то успокаиваясь. Ей нравился этот гам, ярмарочность – быть может, за этим она сюда и сбегала. Кто-то из теток хвалил Кристину тонким голосом, кто-то фыркал и кричал, что вызовет полицию, устроили тут базар-вокзал, людям после смены отдохнуть не дают…
Один лысоватый паренек крутился рядом с Кристиной, сколько бы она ни стояла на морозе, сколько бы ни растирала варежками онемевшие щеки и губы, – обычный такой человек с усталыми глазами и простецким выражением лица. Шапка у него была дешевая, из нее кудрями торчали нитки, он горбился и сплевывал, много курил, а потом предлагал подвезти Кристину на своей старенькой иномарке. Кристина поначалу отказывалась, мало ли что у такого в голове, а в один из дней устала настолько, что просто махнула рукой. Он довез до подъезда, даже не шевельнув пальцем в ее сторону, и Кристина считала его теперь кем-то вроде личного водителя. Они собирали рамы, сминали одеревеневшую клеенку и прятались в салон, где к тому моменту уже вхолостую работала негреющая печка.
Работягу звали Ильей, и ей сразу ударило по ушам сходство с Ильясом, а поэтому она насмешливо звала его Ильей Михалычем, не спросив ни разу настоящего отчества. Илья Михалыч не сопротивлялся, сторожил ее, довозил до дома и ничего не требовал взамен. Она знала, что это только до поры до времени, но не торопила события. Помогает, и на том спасибо.
Почернело, зажглись холодно-белые фонари, разлился по сугробам их холодный свет. Люди почти иссякли, разве что трудоголики мерзли и приплясывали на остановке, дожидаясь автобусов или захудалого трамвая. Кто-то еще прогуливался мимо клеенки, словно на выставке, и Кристина опять полезла за термосом. Пальцы ног кололо даже в валенках, бутерброды бурчали в животе, а чай, от которого теперь ныл кончик языка, почти закончился – Кристина пила его мелкими глоточками из крышки, грея об нее побелевшие пальцы.
Она не обратила внимания на женщину, которая присела на корточки за чьими-то ногами и хищно вытянула над клеенкой голую скрюченную кисть. Вот рука эта почему-то отпечаталась в памяти до самых мелочей: глубокие шершавые трещины между пальцами, объеденные до мяса ногти и резиновая, плотная кожа. Пока Кристина разглядывала эту руку, пальцы схватились за самую маленькую из картин, котенка с голубым бантом и глупо-стеклянными глазами, рванули на себя, и женщина бросилась бежать.
Кто-то вскрикнул. Последние прохожие озирались в удивлении, с места сорвался Илья Михалыч, а Кристина осталась стоять, нахохленная, втянув голову в плечи. У нее раньше никогда не воровали картины, ни на автобусной остановке под теплым летним дождем, ни на городской ярмарке, где холсты со всех сторон окружали баночки золотистого меда и переспевшие дыни.
Ни здесь, на проходной.
Колючей снежной крупой ударило в глаза, и Кристина медленно пошла следом – ей казалось глупым и жалким бежать с криком, выдирать котенка из потрескавшихся пальцев, драться за него. Подталкивало почти что любопытство – зачем этой женщине воровать, тем более самую мелкую и неказистую, самую «коммерческую» из картин, как называла их Кристина, оттопырив нижнюю губу?
Воровка не придумала ничего лучше, чем запрыгнуть в салон рейсовой газели, которая стояла с настежь распахнутыми дверьми и лениво дожидалась, пока в салоне наберется хоть немного народу. Следом за женщиной влетел Илья Михалыч, выволок ее на холод и вырвал подрамник из рук. Женщина не сопротивлялась, только щурила воспаленные глаза и прикрывала голову рукой – Илья Михалыч толкнул ее в плечо, и воровка послушно повалилась в снег. Присела, глотая слезы.
Кристина подошла, постояла в молчании. Илья Михалыч замахнулся картиной, будто хотел пробить ее о голову плачущей женщины, но Кристина остановила его:
– Холст-то пожалей.
Он обернулся. Глаза его то ли от охоты, то ли от злобы изменились, и в них так явно и неприкрыто мелькнул Ильяс, что у Кристины все вспыхнуло внутри, и уголок рта пополз вниз, безобразно, как при инсульте. Илья Михалыч тут же отвернулся, прокашлялся и протянул ей глуповатого котенка.
Кристина, не глядя на него, подала женщине руку и помогла подняться, отряхнула тонкое осеннее пальто – левый карман, плотно пришитый темно-синими, не подходившими по цвету нитками, оказался оборван, рукава и воротник засалены, а маленькая сумка шелушилась черными пятнами, словно кожа слезала от солнечного ожога.
Женщина дрожала и извинялась через слово.
– Полицию вызываю, – буркнул Илья Михалыч.
Кристина фыркнула. Спросила у женщины:
– Зачем вы?
Та смотрела в продавленный собственным телом сугроб. Неухоженная и растрепанная, с залысинами – там, где слетела вязаная шапка, светились заплатки белой кожи. Кристина уже видела такое у одноклассницы – та сначала от нервов просто грызла ногти, потом начала выдирать волосы и скручивать их колечками, а после летних каникул вернулась в бандане, которую не снимала даже на уроках. И все равно ее пальцы по-паучьи лезли под ткань, дергали тонкие бесцветные ресницы, и глаза у нее становились такими непроницаемыми, мертвыми… Кристина встряхнула головой.
Женщина забормотала что-то о дочери – скоро праздники, а у них шаром в кошельке покати, а она ведь работает, но ипотека и два кредита, на холодильник и телефон, они все сжирают, остается на еду и квартплату, а хочется праздника, вот она и сглупила, вы пощадите ее…
– Врет, – влез из-под руки Илья Михалыч.
– Лучше бы и правда врала, – сказала ему Кристина.
Женщина вскинула лицо:
– Вы простите, я не должна была так, хотите – пусть полиция приезжает, пусть меня оштрафуют или посадят, я виновата… Я дочери только один подарочек купила. И знаете какой?
Лицо ее прорезало кривой ухмылкой.
– Какой? – Кристина смотрелась в нее, как в зеркало.
– Вафельное полотенчико с тигром, они по тридцать рублей на остановке… Отличный подарок для восьмилетней девочки, правда? Да о чем я вообще… Я поеду. И больше… больше так не буду.
Илья Михалыч противно, издевательски расхохотался – знаем, мол, таких вот, бывалых. Принялся доказывать, что женщина пьет – лицо у нее и правда было распухшее, а тело костлявое, но запаха не было. Дочери, скорее всего, тоже не было – но мало ли для кого она хотела взять картину в подарок. Кристина зажмурилась, потому что в голосе женщины мелькнуло такое сожаление, такое отвращение к самой себе – нищей и взвинченной, сутками пропадающей на работе, но не способной ничего сделать, что Кристина молча протянула ей картину, ткнулась рамкой в легкое осеннее пальто.
Женщина отшатнулась.
– Я не буду брать. Ни копейки нет, я не могу, я и так ведь…
– Тогда я ее выброшу. – Голос стал хриплым и вязким, как от простуды. Кристина прямо смотрела ей в лицо.
– Не возьму, правда, не жалейте нас. Мы бедные, да, но я придумаю что-то. Не сворую, нет, займу, смену возьму лишнюю, хоть сережки пластиковые…
Кристина обогнула ее, почти зашвырнула в салон картину и помогла женщине подняться в газель – та, словно ослабев от стыда и короткой пробежки, вцепилась в протянутую руку. Ладонь у нее была очень сухая и твердая, как холщовый мешок.
– Если вы сможете повесить кота на стену и не вспоминать каждый раз про этот вечер, то берите, – сказала ей в спину Кристина. – А если нет, то пусть кто-нибудь другой забирает.
И сама захлопнула тяжелую автоматическую дверь.
Илья Михалыч стоял рядом, сопел недовольно – сколько он таких встречал и слышал, проработает месяц-другой, вылетит и снова будет жить на пособия, и ладно бы, если правда бездетная, а то дочку ее, быть может, несуществующую, все же жалко… Кристине его «жалко» было безразлично. Подумалось про клеенку, про разложенные на морозе наброски и огромные холсты, про марлевые подгузники у Шмеля и виновато-заискивающий Юрин голос, который твердил, что еда закончилась, готовить не из чего, еда – закон… Она на негнущихся ногах вернулась к картинам и, кое-как присев, принялась их сгребать. Полноватая низенькая тетка в норковой шапке и лыжной куртке отрапортовала, что они приглядели за другими холстами, и Кристина поблагодарила между делом, даже не поняв смысла сказанного.
Кристина думала не про женщину даже, а про ее, возможно, существующую дочь. Какой она видит собственную маму? Какая она сама, с жалобным взглядом или слишком взрослая, прожженная на вид, тоже рвет с головы волосы или режет руки тоненькими лезвиями? Вытаскивает маму из запоев или уходит, чтобы не замечать? Даже если та и не пьет, то каково дочери знать маму такой, хватающей на улице картину и бегущей к газели, словно на соревнованиях, а потом застывающие на морозе слезы, сопли, извинения?.. Всегда ли мама тащит то, что плохо лежит, или это и вправду впервые? Каково ей самой видеть дочь в ворованном? Стыдятся ли они, кричат до хрипа или просто не замечают друг друга? Целует ли эта женщина свою дочку перед сном?