Душа для четверых — страница 30 из 71

И Маша любила его в ответ так сильно, как только могла.

Он все это время сидел и задумчиво рассматривал ее, чуть склонив голову. Она видела всполохи света в его зрачках, он будто бы вместе с ней видел искореженную, словно изжеванную коляску, которую оставили на обочине; как маленькая Маша в этой коляске, словно под панцирем, ползла до первого папы, настоящего; как фельдшер скорой помощи наспех обрабатывала раны и всю дорогу до приемника гладила Машу по слипшимся от крови волосам.

– Кот. Сахарок. Он жил у той бабули, где мы вчера убирались. – Маша усилием воли вернулась в реальность.

– Лысый? – Папа склонился, пытаясь заглянуть в переноску.

– Да, чуть-чуть шерстка есть на шее, но у Оксаны ничего не должно, ну, из-за аллергии появиться… Он старенький уже, болеет. Будем уколы ему делать.

Щелкнул замок, и переноска открылась. Сахарок, будто только этого и дожидался, зашелся рыком. Папа разглядывал кота, лицо оставалось расслабленным и спокойным. Прошла минута, две, а затем он резко сунул руку в переноску, схватил Сахарка за загривок и, не обращая внимания на кошачий визг, выволок на свет. Сахарок сжал тонкие морщинистые веки, взбрыкнул всем телом, выгнулся, но папа держал крепко.

– Сахарок, значит… – сказал он в задумчивости.

Маша ждала. Она сразу убрала переноску на пол, чтобы не дать коту шанса на отступление, прислушалась. Папа рассматривал расчесанные болячки на голове у Сахарка, впалые бока и раздутый живот, серо-розовую бархатистую кожу. Кот глядел черными, сузившимися от ярости глазами, он явно хотел вырваться и вскрыть папе горло.

Папа погладил кота пальцем по хребту.

– Ты уверена? – спросил у Маши.

И Машу прорвало. Она столько репетировала речей, подбирала слова, думала, как будет оправдываться перед Оксаной и вымаливать для Сахарка жизнь в их квартире, что теперь фразы эти, невысказанные, потрескивали внутри горячим красным углем. Маша вскочила с места, Маша бегала из угла в угол, Маша размахивала руками. Она барабанила, как гвозди заколачивая, надеясь, что хотя бы пара из них прошьет папу насквозь.

Она говорила о том, какая чудовищно несамостоятельная, слабая, что ей скоро поступать в институт в другом городе – да, обязательно в другом, – а она ничего не может сделать сама. Что боится лишний раз попросить в автобусе об остановке, что стесняется своей робости, несамостоятельности, диабета. Даже выглядит Маша как мясистый хряк, ей надо побольше гулять и поменьше жрать, но даже этого она сделать не может! Как беда – она бежит плакаться к папе, и папа долго с любовью гладит ее по жирным плечикам. А когда надо в школе разобраться с документами, приезжает Оксана и все делает сама.

А ей, Маше, пора бы научиться быть человеком. Научиться брать ответственность хотя бы за небольшое, но дело, готовиться к новой жизни и взрослеть, в конце-то концов.

– Вот это вот чудо – то самое небольшое дело? – Папа приподнял Сахарка, и тот взглянул на Машу почти с обидой. – Старичок с уколами и диетой?

– Да! – гаркнула Маша, переполненная волнением и страхом.

Это, в конце концов, один из последних ее шансов решиться на что-то большее, чем не сделать домашку по русскому или съесть кусочек шоколада с сахаром. Если она в очередной раз сдастся, даже не попробовав, – откуда ей наскрести в себе хоть немного уважения? Она уверена, что справится. Научится ставить уколы, будет кормить Сахарка по часам. Снова завела разговор про Анну Ильиничну и снова не нашла слов, чтобы описать ее любовь к коту, махнула рукой.

– Ну, – дождавшись, пока она выговорится, выдохнется и встанет перед ним, глядя влажными и печальными глазами, он освободил одну руку и поскреб переносицу, – значит, полная самостоятельность. Потом не жалуйся только. Лекарства я куплю, чего ему из продуктов надо, тоже напишешь. Но всем будешь заниматься сама, договорились?

– Да!

Он поднялся, спустил Сахарка на пол и попытался погладить его за ушами, но кот пулей влетел под диван и забился в угол. Маша крепко обняла папу двумя руками – она и не сомневалась, что он поддержит ее решение, но отчего-то без конца тряслись поджилки. Выглянула из спальни Оксана, прошла мимо них, словно не заметив. Папа гладил Машу по спине.

– Но я тебя предупреждаю, что будет очень тяжело. Ты не представляешь себе насколько. И ты должна быть к этому готова.

– Я готова!

– Ничего ты не готова. Но и эту проблему мы, если что, решим…

Оксана вернулась в спальню, и папа, шутливо Маше отсалютовав, ушел за ней. Маша опустилась на ковер – ей казалось, что квартира вертится и перекручивается, что сил у нее осталось ровно на один взмах ресницами, что день этот не закончится никогда. Спать она легла не у себя в комнате, а в гостиной – расстелила простыню на собранном диване, под которым прятался Сахарок, только бы быть с ним рядом. Лежала в темноте и шепотом рассказывала воспоминания, эмоции Анны Ильиничны, будто он мог ее по-настоящему услышать, понять.

Услышала Оксана, пришла и отправила Машу в ее комнату, заявив, что нечего бормотать по полночи. Сахарок так и не появился.

А наутро Маша проснулась первой, и в этом ей повезло – Сахарка рвало всю ночь, и ковры, полы и даже кресло оказались перемазаны розово-желтой жижей. Кот принципиально стороной обошел старый лоток и в довершение всего наделал кучу в нескольких сантиметрах от песочного наполнителя. Так что вместо измерений сахара, быстрой зарядки и завтрака Маша все утро бегала с тазом и тряпками в руках, уговаривала Сахарка не расстраиваться, со всеми бывает.

Это и правда было только начало, но Маша была настроена на дружбу, любовь и счастливый конец.

Молоковоз угодил колесом в яму, кабину встряхнуло, Сафар пискнул и расхохотался от этого. Маша улыбнулась ему – в кабине было уютно, не хотелось даже думать о плохом. На зеркале покачивались замызганные одноразовые маски, Сафар недавно переболел и все еще не чувствовал запахов, но тут, в молоковозе, для Маши было куда безопаснее, чем в автобусе. Поняв, что никаких откровений от нее он так и не дождется, Сафар прокашлялся:

– Я это, чего попросить-то хочу… Разделишь мои воспоминания с родственниками?

– Тебе лет-то сколько? – хмыкнула Маша, но Сафар не ответил шуткой или привычной для его усталого лица улыбкой.

Он вообще не ответил – сосредоточенно смотрел на дорогу и двумя руками держался за руль.

Тишина повисла скверная, липкая. Маша проснулась окончательно, взглянула Сафару в лицо:

– Ты чего… правда, что ли?

– Да все нормально. – Он отмахнулся, но нервно, с напряжением. Маше стало не по себе. – Сердечко пошаливает, оно у меня увеличенное чуть ли не с детства, мать смеется: «Большое сердце, большой человек». Колоть стало, ну, как иголочкой, я – к терапевту. Операция будет, в общем. Месяц и семнадцать дней. Я так уточняю, просто на всякий случай…

– Ты, – Маша надавила на слово голосом, будто это оно было во всем виновато, – просто на всякий случай не стал бы ничего говорить.

– Так заберешь или нет?

Маше хотелось ударить кулаком в стекло и закричать, что он не умрет, потому что такие улыбчивые и полные радости Сафары обязаны жить до ста лет, радоваться и радовать всех вокруг своих светом. Что он молодой и, как бы ни барахлило сердце, врачи вылечат. Что про эмоции и память стоит говорить, только когда совсем плохо, а с ним все хорошо, хорошо-хорошо, ХОРОШО! Это невозможно. Так нельзя, неправильно.

Зарыдать, в конце-то концов.

Вместо этого Маша шмыгнула носом, вытерла его рукавом и кивнула:

– Заберу. Точно.

Он глянул на нее странно, но согревающе:

– Спасибо. Взрослеешь, Маш. Правда, что ли, кот на тебя так действует…

– Еще как действует, – вздохнула она и, собравшись, начала свой долгий и тяжелый рассказ о том, как они с Сахарком пытались привыкнуть друг к другу, сжиться, справиться. Смириться.

И как ничего у них не получалось.

Глава 11История из общаги

– Ножками шевелим, – буркнула Дана, дергая Алю за руку.

Младшенькая изо всех сил бежала следом, сбивалась, повисала мешком. Лешка брел за ними, длинноногий и сутулый, с великоватыми для его худого тела руками. Он вечно вырастал из брюк, рубашек и курток, а мама жаловалась, что у них нет столько денег ему «на шмотье». Лешка шмыгал носом, как будто был в чем-то виноват. Он то и дело заглядывал в телефон, но с легкостью поспевал за Даной.

От ветра ныли зубы, и ей казалось, что каждая щетинка на бритой голове покрылась ледяным панцирем. Солнце ползло к горизонту, огромное и рыжее, как вылинявшая собачья шерсть. Надо было успеть добежать до темноты.

– Слушай! – прикрикнула Дана на брата, злясь на себя, на всех вокруг и понимая, что неправа. – Может, без телефона быстрее будем идти?!

– Не будем, конечно, – философски ответил Лешка, – а так еще и с удовольствием топаем.

– Если ты не уберешь мобильник, я тебя убью, – пообещала Дана. – Будет тебе удовольствие.

– А долго еще? – Аля запыхалась.

– Почти пришли. Каждый день тут ходим, а ты все спрашиваешь и спрашиваешь.

– А мы же к папе идем, да?

– К папе.

– А папа сегодня добрый или злой?

Дана задумалась.

– Если успеем, то будет добрый.

В кармане, не умолкая ни на минуту, жужжал мобильник. Волонтеры ждали Дану в новой квартире, и сама она с нетерпением ждала, когда передаст малышню с рук на руки и уедет в наступающую ночь, в новую человеческую память. Машину она решила сегодня предусмотрительно не брать, слишком уж мрачный ходил отец в последние дни. Ей пришлось сбегать в садик за Алей, Лешку сунули в довесок, чтобы Дана проветрила брата, растрясла его, но Лешка упрямо не хотел трястись и переписывался с кем-то, сохраняя таинственное выражение лица.

Дана резко остановилась посреди улицы, Лешка ткнулся ей в спину и отступил. Аля дернула сестру за рукав:

– Ты же замерзнешь…

Только сейчас до Даны дошло, почему телефон не успокаивается. Звонили не девочки, не злой Виталий Палыч. Звонил отец.