– Настучали уже?
– Ну чат-то я читаю. Периодически.
– Да просто кто-то с семьей уехал из города, вот и все.
– Коля, да?
– Да.
– А вы с ним общались?
– Не особо. Но его издалека видно, как бы он ни горбился. Просто интересно стало, куда пропал…
– Уехал и уехал. – Оксана облизнула чайную ложку со сметаной, единственной разрешенной заправкой для салата (нежирная, совсем капелька, просто для вида). – Голову не забивай.
У Маши внутри загудело тонкой сиреной, звякнуло – обычно Оксану не интересовали Машины друзья-подруги (несуществующие), она скорее спрашивала про деньги на жалюзи в кабинет, потому что шторы запретили после очередной проверки, про школьные обеды или драки, в которых Маша все равно не участвовала. Когда тебя не замечают, трудно влезть в чужой скандал. А тут вдруг – Коля.
Почему?
На кухню сунулся Сахарок, и Маша склонилась над ним, сложилась пополам, погладила по шершавому загривку, и кот дернулся, отбежал. Мяукнул требовательно. Оксана набросала ему в миску пресных куриных волокон, и кот зачавкал.
Мысли о Коле не ушли, наоборот, они стали приходить все чаще, звучали все настойчивей – в переезд Маша не особо поверила, а если учесть Оксанин интерес, то дело и вовсе принимало странный оборот. Наевшийся Сахарок привычно забился под диван и орал оттуда дурным голосом, а Маша снова поддалась приступу тоски, безграничного своего одиночества, и сосредоточилась на расследовании.
Она прислушивалась к чужим разговорам, слухам, шепоткам. Попробовала расспросить Юлю-моль – та в любую карантинную перемену, когда нельзя было выходить и нельзя было спускать маску с носа, сидела, таращась перед собой, и в кровь расчесывала воспаленное лицо. После того случая с пирожком Маша надеялась, что обретет если не подругу, то приятельницу, – они будут перебрасываться пустыми фразами о тесте по литературе, о разыгравшейся метели с ледяным дождем, о чем угодно, лишь бы поговорить, но Юля упрямо молчала. Молчала и Маша.
Про Колю одноклассница ничего не слышала, зато взглянула так, будто Маша встала перед ней, прорвала пальцами кожу и раздвинула ребра – загляни, мол, что у меня внутри. Больше вопросов Маша не задавала.
Выяснила немного о Колиной семье: сестренка, как и прежде, ходила в садик, мать работала в разливной пивнухе, а это значит, что переехать они никуда не могли. Вряд ли Коля сделал бы это один – в графе «отец» в школьном журнале у него стоял жирный прочерк.
В конце концов один из Машиных одноклассников с родителями побывал на кладбище – недавно у него умерла бабушка, и надо было подсыпать земли на зиму, чтобы могила не провалилась. Одноклассник заметил неподалеку свежий бело-золотистый крест, возвышающийся над остальными могилами, словно ангел с нарисованными крыльями. Венки густо укрывали землю и снег, пряталась в пластиковых венчиках выцветшая фотография, а на табличке блестело Колино имя.
Даже если бы Маша и не играла в детектива, этой новостью ее наверняка сшибло бы с ног – оба класса гудели так, что эхом отзывалось в каморке у поварих и в подвале, заваленном списанными партами и коричневыми досками. Маша не вмешивалась, только чутко слушала, ощущая себя слоном с огромными ушами-локаторами. Версии строились самые разные, одна другой кровавее, жадные слушки мелькали то тут, то там, на время все забыли и про карантин, и про учебу, и про влюбленности – остался только силуэт сгорбленно-рыжего Коли и его высокий белый крест.
– Хватит вам, – не выдержала Машина классная руководительница, закатывая глаза в приступе нервного тика. – Да, в параллели у вас умер мальчик, царствие ему небесное. Сердечный приступ, клапан митральный у него плохенький был, с детства лечили, наблюдали, но не спасли. Может, перед экзаменами волновался сильно, я столько раз повторяла – пересдать ЕГЭ на другой год вы сможете, а вот из петли в случае чего… Не надо мне, в общем, такого. Плохо вам – топайте к психологу или к врачу, а то вся школа на ушах, первоклашки шепчутся, господи, прости наши души грешные.
Классная, проговаривая все это, хрустела тонкими, испачканными в мелу пальцами и смотрела то в сторону, то на облезлый потолок, то в окно, лишь бы не на своих подопечных. Маша попыталась поймать ее взгляд – глазки под толстыми учительскими линзами выглядели крошечными и беззащитными. Маша снова не поверила ей.
А потом слухи разом перестали крутиться вокруг расчлененки, убийства из-за материнских долгов в пивнухе или донорства органов и сошлись на единственной версии, пересказанной столько раз, что Маша чутьем поняла – это правда.
Коля повесился.
Никто не знал почему, и слухи стремительно потекли в эту сторону, но Маша понимала, что поиски ее зашли в тупик, до правды уже не докопаешься. Может, он был бесконечно одинок, страдал без отца или ревновал мать к младшей сестре. Может, близкое окончание школы пугало его сильнее, чем Машу: экзамены, поступление и взрослая жизнь, где не будет помощи от Оксаны и надо решать все самой… Может, он уже пристрастился к выпивке или к чему покрепче, такое тоже бывало.
А может…
Только вот мысль о том, что человека далекого и, по сути, незнакомого, пусть и ходил он, растрепанный и рыжий, по тем же школьным коридорам, больше нет, ударила неожиданно хлестко. Вечерами Маша рано уходила в спальню, ложилась на кровать и рассматривала комнату, заполненную тьмой и бледными тенями. Был себе человек, покупал пирожные-корзиночки в столовой, получал тройки или пятерки, а потом повесился. И нет его, и больше никогда не будет.
Маша даже зашла в ту самую пивнуху, где работала его мать, – обычная женщина с тяжелым, набрякшим подбородком, облезлым носом и ловкими руками. Она выслушала сбивчивую Машину просьбу взвесить сто грамм сушеных кальмаров, одернула пуховый свитер и сделала все так быстро, что Маша не успела ее толком разглядеть. Никакой печати горя на лице, никаких черных запавших глаз – может, она не сильно плакала по единственному сыну, или хорошо держалась, или не раскисала ради дочери. Маша и тут не смогла ничего понять – глупо было надеяться, что она припрется и прочтет чужую женщину с первого полувзгляда, поймет ее боль, сможет найти нужные слова.
Лезть с расспросами Маша просто физически не смогла бы, а поэтому поблагодарила, взяла кулек с кальмарами и вышла на безлюдную улицу. Со скрипом качались железные листы на крыше, деревья отбивались друг от друга голыми ветвями, ветер пах снегом, стояла чернота.
Маша поежилась и выбросила пакетик в ближайшую урну.
Операция Сафара прошла хорошо, и кто-то из волонтеров – может, Галка или добросердечная Дана – даже съездил к нему, прислал в общий чат фото серой больничной стены с горящими желто-белыми окнами. Сафар стоял в одном из них, улыбался и махал рукой, будто ему не вскрывали грудную клетку, не давали наркоз, будто вырвали зуб и отпустили домой. Маша перевела немного из карманных денег в общий сбор – никакой помощи Сафар, конечно, не принял бы, но апельсинам и персиковому соку обрадовался, а палкой индюшачьей ветчины потрясал так, будто был охотником, а это – его желанная добыча.
Маша до сухости в горле переживала за него – когда шла операция, был урок русского языка, и Маша поняла почти с ужасом, что разучилась писать. Ручка в нерешительности царапала тетрадную разлиновку, Маша обгрызала с губы мертвую кожицу, а голос у доски казался далеким и гулким, как из железной трубы. Юля-моль не обращала на Машу внимания, как и все вокруг, но сегодня это было благом. Едва очнувшись от наркоза и не попадая пальцами по кнопкам, Сафар написал волонтерам: «Жив. Рад».
И Маша снова вспомнила, как пишутся буквы, и торопливо переписала с доски все до последней запятой, пока не стерли тряпкой, не уничтожили, не превратили во влажную меловую пыль. На тетради остались мокрые отпечатки ее ладоней.
Пока она беспокоилась за Сафара, умер Коля. Остались в Машиной памяти только буйная шевелюра, рассыпанные по щекам крупинки веснушек и худые плечи. Даже голоса не было – она не слышала, как он разговаривал хоть с кем-нибудь, а может, просто раньше не обращала на это внимания.
Это была первая смерть, с которой взрослая Маша столкнулась не лицом даже, так, по загривку пробежалось дыхание, но встреча потрясла. Да, Маша без конца ездила на волонтерства, забирала память покойников и переживала вспышку чужой смерти, иногда горячей и яростной, иногда сливочно-сладкой, иногда недоуменной, – не может такого быть! Но все это было издалека, как сериал или фильм, в который Маша погрузилась на вечер, пережила яркие эмоции, выдохнула и легла спать. Даже тот мужик из дачного, безвкусно обставленного домика быстро забывался – и синеватые ступни, торчащие из свернутого в рулон ковра, и собственная глухая ярость, перетекающая капля за каплей в спокойствие. Четвертинка чужой памяти, даже черной, даже с душком, растворилась в Маше без остатка – иногда ночью ей не верилось, что это было правдой и мало чем отличалось от концовки скандинавского триллера.
Здесь все было по-другому. Маша не видела, как Коля болтался в петле, не помнила выражения его лица, и даже крест, золотисто-белый, стоял на далеком кладбище невидимым, нереальным для Маши, а она поднималась по ступенькам на третий этаж, к кабинету русского, и застывала, схватившись за перила.
Несколько месяцев назад за эти же перила мог держаться и Коля.
Она находила рыжие волосы на подоконниках, которые технички часто «забывали» протереть во время уборки; она будто бы слышала шарканье Колиных шагов (конечно, это был другой человек) или вспоминала, как он дергал куртку с крючка, и Маше казалось, что такими рывками он рано или поздно оборвет петлю. Что подумывала вообще подойти к нему, такому же тихому, одинокому, как и она сама, а теперь он лежит в гробу и через пару лет превратится в белые хрупкие кости.
Мысль эта пугала, завораживала. Сколько бы Маша ни ездила по зову Виталия Павловича, ей как-то не думалось, что рано или поздно умрут и папа, и Оксана, и даже моль-одноклассница Юля умрет, а потом (или даже до всего этого) умрет и сама Маша. Если рыжий Коля из параллельного класса смог оборвать свою жизнь, значит, все они смертны. Смертна и Маша.