Галка подумала, что неиспользованное мыло надо будет отвезти на кладбище.
В соседней квартире каждый вечер ругались Лилия Адамовна и Иван Петрович, гремели тарелками и врубали звук у телевизора так, чтобы орать во всю глотку. Галка лежала на диване – материнская комната стояла законсервированной, нетронутой, – и слушала их крики. Соседские ссоры, или песни Ивана Петровича, или даже телевизионный шум ее немного успокаивали. Обычные люди, обычные крики, и все такое простое и понятное, как эти два старика, смертельно уставшие друг от друга, но несогласные расстаться даже на несколько дней…
Только бы не вспоминать.
Голова болела все сильнее – вирусы росли в ней на пару с Михаилом Федоровичем, и Галка иногда слабо делала ставки, кто же убьет ее первым.
В очередное утро, проснувшись, она сперва подумала о похмелье – спекшиеся глаза не открывались, нос не дышал, а тело ныло, словно избитое. Галка застонала, перевалилась на твердом диванном боку, взмолилась и вспомнила. Обмякла, полежала немного и встала за горячим чаем. День встречал ее ярким негреющим солнцем и кислотным небом, от которого горели глаза. Хотелось проспать столько, чтобы забыть и о болезни, и о себе, и о матери, но… Нет, о маме забывать не хотелось.
Мамины эмоции она оставила на потом, на выздоровление, заранее договорилась обо всем с Палычем. Ела аскорбинки, желтые и круглые, сладко-кислые на языке, отключала звук на телефоне и забывала про него на пару дней. Пила антибиотики, пару раз позвонила в поликлинику, и ей фыркнули:
– Задыхаться начнешь, так звони в скорую. Дышишь нормально. Терпи.
Осколки материнской памяти, даже запертые в одной из стеклянных банок у Палыча, резали до крови, стоило наткнуться на них в пустой гулкой квартире. И обои вроде бы все те же, и мебель никуда не делась, даже ковер на одной из стен висит, приглушает чаячьи крики Лилии Адамовны, а нет же, будто в ремонт вынесли, вывезли, будто душу этой квартирки мама забрала с собой, и бьется глухо эхом под потолком, и Галка ловит его взглядом и плачет…
От Михаила Федоровича негде было спрятаться.
И нет бы это была милая, уютно-широкая бабулечка вроде Анны Ильиничны с ее больным котом и любовью к давно умершему суровому мужу, нет. Галка согласилась бы даже на одинокую тетку из тех, которые часто забредали к ним в кафе, орали матом на подчиненных по телефону, а потом шли домой, вязали спицами носки и плакали над сериалами. Но это был Михаил Федорович, желчный и брюзжащий, которого ничего больше не интересовало в жизни, кроме пазлов и солений. Он открывался перед ней понемногу, словно старику не занимать было кокетства.
Галка то и дело порывалась закатать аджику, лечо, сделать овощной салат, накупить подорожавших к зиме баклажанов или перцев или… Останавливалась на пороге, дергая себя за щеку, била кулаком в бок. Сползала по двери, не веря себе.
Что это, сумасшествие? Чем глубже ее всасывало в другого человека, тем сложнее было вспомнить себя. Собственные Галкины мысли расползались, как выпрыгнувшие из ведра мальки на рыбалке, и она хватала их ледяными от температуры пальцами, засовывала обратно в голову, но казалась самой себе все более и более далекой.
Михаил Федорович был человеком подлым, а Галка ненавидела подлых людей. Волонтерам разные попадались, запрет стоял исключительно на осужденных, кто еще не отбыл срок, на людей с психическими заболеваниями (но сколько попадалось их, без справок и лечения), на самоубийц и детей, но оставались алкаши, домашние тираны и кто только не… Галка все еще помнила мужика, седого до серости, с одной ногой и погашенной судимостью за разбой: он пил по-черному, растерял за жизнь все потомство, зато под хмельком рвал яблоки на чужих огородах и раздавал сладкий белый налив окрестной детворе. Малыши хрустели яблочными дольками, а мужик смотрел на них и этим спасался. И надо же, память свою захотел оставить, завещание написал, – правда, и самому ему эта память не особо-то понадобилась, а уж волонтерам и подавно…
Галка заблудилась в мыслях, растерла виски и чихнула в наволочку. Диван утешающе скрипнул ей.
Михаил Федорович ходил на работу, только чтобы кого-нибудь нагреть, неважно кого, даже приятеля можно, лишь бы поживиться. Сама Галка, конечно, вовсе не была святой: по ночам в баре она нахлебывалась из дорогих бутылок до рвоты, или просила кухню приготовить ей жюльен «мимо кассы», или не делилась чаевыми ни с кем, кроме Юльки, но всему был предел. Михаил Федорович лебезил и заискивал перед начальством, а вот коллег за людей не считал. Ему много где довелось поработать: и в автосервисе, и на заводе слесарем, и на птицеферме, и грузчиком… Везде он находил «лошочков», как ласково их называл, и к завершению жизни остался не то что без друзей, даже без мало-мальских приятелей. Ему не подавали руку при встрече, старались выдавить из коллектива. Только огромная и бескорыстно-искренняя любовь к Людоедику делала его для Галки человеком, да вот внезапно проклюнувшееся под старость чувство к Насте чуть утешало. Но и тут было не без гнильцы: сколько их, женщин, прошло через его руки, скольких он обокрал, за счет скольких жил, а потом переезжал и находил новую «лошочку».
Иногда бил их, и Галка чувствовала собственную горящую ладонь, чужие глаза с пленочкой застывших, как несвежий яичный белок, слез, расходящуюся внутри желчную, подлую радость. Иногда от воспоминаний ее рвало, но облегчение не приходило. Казалось, что такие моменты Михаил Федорович собирал с особой бережностью, и Галке хотелось плюнуть ему в лицо, но лицо напротив, отраженное зеркалом, всегда оказывалось ее собственным.
Температура взлетела почти под сорок, глубокий вечер сквозил воспалением и краснотой, а от прикосновения к простыне становилось больно. Галка прошаркала в ванную, сунула голову под кран с ледяной водой. Горячий воздух распирал легкие, словно гелий, – Галке казалось, что она вот-вот задохнется. Умрет здесь, как мама.
Мысль успокоила.
Накатило чужое, и Галка успела заметить это, но не отшатнулась, втянулась в пустоту. Михаила Федоровича били – озеро с лужицу в пустом парке, светлячки далеких фонарей и жар от мангальной решетки. Во рту привкус перченых обугленных шашлыков, от водки внутренности ходуном ходят, а самого Михаила Федоровича пинают в ребра – один, второй удар, он плачет, закрывается, умоляет простить…
Галка повалилась на колени и глубоко зарылась пальцами в топкое дно. Его оттащили за подмышки, швырнули в холодную сентябрьскую воду, он попытался выбраться и тут же пинком отправился обратно, в ряску и кувшинковые листы.
Человек, стоящий напротив, казался щуплым и слабым, но кричал с такой яростью, что Михаил Федорович всерьез подумывал переплыть холодное озеро и спрятаться на другом берегу. Сначала они с товарищем долго сидели на траве, закусывали мясные угли половинками бордовых помидоров и мелкими горькими огурчиками, потом спорили до хрипа, кто и чего украл, потом человек поднялся, подбадриваемый злобой, и посыпались удары…
– У меня у дочери ДЦП! – орал он, возвышаясь над Михаилом Федоровичем. – Хоть бы копейку оставил!
– Так ты бы и ее пропил! И вообще, ничего я у тебя не брал, – швырялся в него враньем Михаил Федорович.
Если зачерпнуть полную ладонь грязи, кинуть в глаза, то можно выбраться из топкого берега и побежать к дороге, но разве хоть одна попутка остановится… Человек присел, скрючился, зарыдал горько и визгливо. Михаил Федорович вылез, отряхиваясь от воды и цепких водорослей, присел рядом с ним. Вылил из ботинок холод, поежился.
– Что ты, Миша, делаешь? Кого из меня, а? – полузадушенно спросил человек.
– Каждый сам себя делает, – как ему показалось, сумничал Михаил Федорович, но парк отозвался брезгливой тишиной, даже лягушки молчали.
Михаил Федорович поднялся, пошел по пустой аллее прочь. Пусть попробует докажет, что Миша у него хоть копейку взял. Не получится, все чисто.
Из рваных луж на брусчатке на Михаила Федоровича смотрело изумленное Галкино лицо.
…Она кричала. Лилия Адамовна ломилась в дверь – ключи у нее Галка предусмотрительно забрала, – требовала открыть, ванна гудела и позвякивала. Галка стояла перед зеркалом и зажимала руками рот, кажется, даже бросалась чем-то в стены, визжала и вопила, просила прекратить… Ей чудилось, что в легкие заливается горькая вода, что человек клянется ее (его) утопить, что ночной холод скользит за шиворот…
– Вы же умерли, – прошептала Галка, глядя себе в глаза. – Вы мертвый, на кладбище, вас нет. Остались только мысли, но почему… Зачем они меня топят?!
Тишина. Соседка побежала или вызывать полицию, или искать слесарей. Черт бы с ними, не до того.
…Ванная пульсирует красным, хлещет из крана ледяная вода. Стены зябко шевелятся, будто живые, но Галка не отрывается от выражения лица – глаза в бордовых прожилках, землистое худое лицо, взгляд. Это она или?..
– Это мое тело. – Она уговаривает себя и обращается к нему: – Ты не можешь забрать мое тело. Ты вообще больше ничего не можешь, ты же умер…
Михаил Федорович не может ответить, но Галка хотела бы, чтобы заговорил. Рассмеялся своим мелким, хорьковым смехом, с хрипотцой, обнажил желтые зубы в ухмылке, объяснился.
Он. Не может. Говорить.
– Ты не человек, – шепчет она и понимает, что из прокушенной губы течет кровь. – Ты вообще не существуешь. Ты не можешь так…
От коврика в ванной пахнет стиральным порошком – мама раз за разом просыпала его из огромной упаковки с мелкой дырочкой на боку. Галка лежит, старательно дышит этим порошком и снова слышит стук в дверь. Ей кажется, что это мама вернулась со смены, вот-вот полезет за ключами в сумку, потом наварит супа на ужин… В комнате темно, наверное, лампочка лопнула, или электричество отключили во всем районе, или Галка умерла. Михаил Федорович тихонько сидит внутри нее, как в убежище, выжидает. Она боится его. Цепляется за запах, вкус, звук. Раньше помогало отвлечься, ведь так?
Температура чуть спала, в голове посветлело. Сколько она лежит тут – час, день, всю жизнь? Смертельно хочется пить.