Кристина помнила, как жутко хотела в этот вечер спать и даже подумывала зарыться в одну из вонючих куч и подремать хотя бы полчасика. В чисто вымытой, выпотрошенной квартире она первым делом схватилась за планшет – только бы не уснуть.
– Слушай, а хочешь чего-нибудь доброе сделать? – выпалила Маша и покраснела так, что почти слилась цветом с ярким абажуром, который не стали засовывать в пластиковый короб, а просто поставили у выхода и напоследок включили в розетку.
Галка подавилась смешком, Дана вышла в коридор, чтобы дозвониться отцу. Кристине показалось, что она сама все же уснула.
– Какое еще «доброе»?
– Ну, помочь детям из многодетных семей, с родителями-наркоманами, с алкоголиками, асоциальными…
– А-со-ци-аль-ны-ми, – важно повторила Галка и снова хмыкнула.
Палыч задерживался, и ей не на ком было отыгрываться, чтобы отвлечься от невеселых мыслей в собственной голове.
Маша умолкла, вцепилась пальцами в бахрому на абажуре и дернула с такой силой, что отодрала несколько плетеных ниток. Покраснела еще гуще, спрятала нитки в карман.
Кристина сохранила проект кошкособаки и взглянула на Машу:
– И как я им помогу? Денег нет. Совсем.
– Да нет же. – Маша смешно, по-детски сморщила нос. – Это я знаю. Я про то, что можно устроить мастер-класс, научить их рисовать хотя бы акварельками. Это же счастье! Ты просто покажешь им, как рисуешь, и они сами попробуют чего-нибудь намазюкать, поговорят с настоящей художницей. Здорово же!
– Здо-ро-во!
– Да заткнись ты, – отмахнулась от Галки Кристина. – Училка из меня что надо, тебе самой-то не смешно? Я же распугаю всех твоих несчастных деток. Да и где мы их учить будем, зима за окнами.
– В КЦСОНе!
– В большой и страшной аббревиатуре, – поддакнула Галка.
У нее осталось удивительно много сил на хамство, хоть она и упала на чисто вымытый пол и подложила под голову руку, измученная и серолицая, как и все вокруг.
– Комплексный центр социального обслуживания населения, – мрачно растолковала Маша и снова взялась обдирать абажур. – У меня там Оксана работает. В бухгалтерии.
– И чего, прямо наркоманские дети? – Кристина отложила планшет и размяла руки, шею. Любопытство чуть прогнало сонливость.
– Ну да. Родители за пособиями приходят, а для малышей там праздники устраивают: то Новый год у них с живой елкой, то Баба-яга прибежит и апельсины подарит…
– …А то и Кристиночка наша с кисточками зайдет.
– Или лепят – из пластилина! – перекрикнула Маша. – Там такие дети, ты бы их видела, глазищи в пол-лица. Мне их жалко. А рисовать всем нравится, вот я и подумала… Глупо, конечно. Прости. Не надо было даже говорить.
– Съездим, чего бы и нет, – ляпнула Кристина и вытаращилась на Машу.
Та вытаращилась в ответ:
– Ты серьезно?
– Видимо. Добрые дела, чудеса под Рождество, бла-бла-бла. Поможем обездоленным и несчастным, мне несложно.
– Отлично! – Машино лицо осветилось таким ровным и нежным светом, что даже абажурная краснота не смогла его перебить. – Тогда я найду листы и краски, кисточки, мы с тобой выберем день, а я договорюсь, и перед праздниками приедем туда, дети обрадуются, очень-очень, вот увидишь…
Голос ее становился все тише, она поперхнулась словами и замолчала, заулыбалась смущенно. Маша вообще привыкла молчать, украдкой вытирала слезинки и хваталась за самый тяжелый шкаф, а на нее орали то Галка, то Дана, гнали к навесным полкам и приказывали разбирать что-нибудь маленькое, не тяжелое. Кристине было удивительно, как взрослая уже Маша смогла остаться таким хрупким стебельком в душе.
Вернулась Дана, из-за плеча у нее выглядывал румяный с мороза Палыч.
– Инспекция! – гаркнул он, и все разом поникли, предчувствуя скорое возвращение по домам.
Тем более что в тот вечер и Дана не осмелилась взять у отца машину, и Кристинин Илья Михалыч, который на самом деле оказался Ильей Валентинычем, тоже подъехать не смог.
Кристина не понимала, зачем вообще трясется сейчас в автобусе, зачем согласилась даже на вечер стать учительницей рисования. Последние дни она снова и снова задавалась этим вопросом, но не отвечала на него и будто бы не хотела уж слишком прислушиваться к тараканам в своей голове. Для побега из дома слишком сложно, для доброты душевной – неубедительно, и даже перед Юрой собственным великодушием козырять не хотелось. Зачем?
Половину автобуса переполошил телефон – это, наверное, молодые родители Паранойи беспокоятся. Кристина долго возилась рукой в глубоком кармане, а Маша сидела рядом с таким лицом, будто жалела, что не может помочь в поисках.
Нет, это не хозяева. Мать.
Кристина быстро засунула телефон обратно в карман и отвернулась, но Машин сочувственный взгляд ввинчивался в затылок. Какая же проницательная, а с виду – не соображает ничего, злобно подумала Кристина. Она никогда и ни с кем не обсуждала родителей, там и говорить-то было особо не о чем, да и болтали они чаще всего по волонтерской «неплатиработе», как метко как-то раз обозвала ее Галка.
Под этим пристальным взглядом Кристина снова достала телефон и нажала на «ответить».
– Привет, мам. Нет, с учебы в автобусе еду, не слышно… Да хорошо все, а у тебя как?
И как же хорошо, что люди давно придумали эти стандартные фразы, которыми можно было отбиться от любого разговора. Мать с готовностью включилась в игру – да все хорошо, и здоровье хорошо, и у папы все хорошо, и вообще мы скучаем, столько ты не приезжала домой… Они обе перебрасывались пустыми заготовками, ничего особого в них не вкладывая и не желая ничего получить взамен. Надо было позвонить и спросить – мать звонила. Надо было ответить, что по учебе сплошные успехи, а на работе в газетной редакции Кристину на руках носят, – Кристина… не отвечала.
Все реже и реже она могла заставить себя поговорить с матерью. Прикидывалась, что не слышит звонка, что ей некогда, потом присылала эсэмэску с теми же формальными словами и успокаивалась. Много работы, много заказов по портретам, хорошо ест и спит, девочки, с которыми снимает квартиру, не обижают. У Юры, лучшего друга, тоже все нормально.
Про Шмеля мать не знала, даже не догадывалась о его существовании. С отцом они недавно развелись, разъехались по съемным квартирам и продавали теперь совместно нажитую трешку, в которой Кристина жила с рождения и откуда быстро съехала, повзрослев. Папа с разводом пропал, ни звонка, ни воспоминания, но Кристина и к нему не питала особых чувств. Пропал и пропал, его дело.
И ладно если бы отец был тираном или рассказывал, что вон у Толика дочь художественной гимнастикой занимается, а у Лехи в мед готовится поступать, а ты – ни кожи ни рожи; ладно бы бил и пил, ненавидел… Нет, у Кристины была самая обычная семья, такая же формально-хорошая, как и их разговоры с матерью. Одета, обута, накормлена – Кристине даже пожаловаться было не на что, хоть как-то себя оправдать. Мать мало работала и быстро возвращалась домой, утыкалась в сериалы по телевизору и на каждое Кристинино появление реагировала скорбной, но неизменно пресной гримасой. Папа иногда брал их двоих на отдых, но к реке они не подходили, жарили мясо неподалеку от машины. Кристина собирала полевые цветы, чтобы никому не мешать.
Три разные планеты вертятся каждая вокруг своей оси, не пересекаясь.
Да и зачем?
Кристине было невыносимо. Она всю жизнь укладывалась в рамки этой нормально-обычной дочери и ученицы, а потом влюбилась в Ильяса. Быстро вылетела из колледжа, но родителям рассказать так и не смогла – это нарушило бы всю стройность их нормально-обычной жизни. Потом Кристина забеременела и долго продумывала аборт, но долго на ее сроке думать было нельзя, да и не решилась бы она, если честно, совсем бы в себе разочаровалась. Ильяс ушел, а вместо него из комка клеток появился человек под ребрами, и Кристина порой с ужасом смотрелась в зеркало, трогала пальцем набухший живот и видела выпирающую из-под кожи пяточку.
Разве нормально-обычные девочки могут родить в столь юном возрасте, без мужа, образования и работы? Нет. Значит, и Кристина не могла.
Может, мать и не обрадовалась бы, и не расстроилась бы, только присылала бы чуть больше денег. Может, все это свелось бы к обычному «Как там у Шмеля здоровье?» в редкие, но обязательные их созвоны. От отца можно было ждать разговоров и про позор, и про бесчестие, про сломанную юную жизнь, отец гнал бы ее в колледж и не замечал бы Шмеля, но все это Кристина могла только предположить. Смелости-то признаться ей не хватило.
Чем дольше она скрывала, тем больше одна маленькая ложь нарастала на другую, тянула за собой третью, и Кристина путалась в показаниях и надеялась даже, что ее раскусят, что всё поймут и она избавится от этой тяжести, которая и не чувствовалась в обычные дни, но всегда приходила по ночам. Когда Кристину со схватками увезли в роддом, мать сразу же позвонила «поболтать», будто чувствовала что-то. Кристина сбросила ее вызов и расхохоталась, а потом рыдала так, что акушерка прибежала с руганью и капельницей.
За недолгую и, по правде говоря, не очень счастливую Шмелиную жизнь мать приезжала к Кристине всего раз – как нормально-обычная родительница, она должна была проверить, все ли у Кристины хорошо, живет ли она в тепле, хорошо ли учится. Кристина оставила сына на Юру и одну из подруг, а сама переехала к знакомой и там принимала маму, как дорогую гостью. Тогда жизнь, пусть выдуманная и лживая, с матерью, которой было все равно, но которая упрямо делала взволнованную физиономию и протирала пыль на чужих шкафах, жизнь эта показалась почти райской. Кристина спала полдня, «на работу» уходила кататься в трамваях или на волонтерство, много рисовала для души, могла весь вечер пролежать в пенной ванне или тайком выпить баночку пива, мать делала вид, что не замечает.
Как бы самой Кристине ни было стыдно, но после материнского отъезда она прожила у знакомой еще два беззаботных дня. Поняла в очередной раз, что не нагулялась, не готова была к детям, что ей хочется отдохнуть, уйти с друзьями на пару ночей, пить вино вперемешку с пивом и объедаться чипсами. Но Шмель и не думал никуда деваться, и Кристина, поджав хвост, вернулась. Сказала Юре, будто только что проводила мать на вокзал.