– Пойдем. – Маша ласково потянула за куртку, и Кристина бросила в телефон:
– Все, мам, дела. Звони, не пропадай.
– Не пропаду.
Все формальности были улажены, автобус уехал, Маша пританцовывала на остановке то ли от холода, то ли от волнения. Кристина щурилась в мутно-белый день. Свежий снег выбелил серость, спрятал и дыры в дорогах, и лужи, полные грязной дождевой воды, и дырявые заборы, дышалось свежо и пьяно. Рассеянный свет будто чуть приглушал и город, и тревогу, и чувство стыда.
Только обкромсанные деревья, от большинства которых остался обглоданный темный ствол, напоминали вырвавшиеся из земли кулаки, и Кристина отводила от них взгляд, как от болезни. Рюкзак лямками впивался в плечи, но Кристина снова ухватила то хрупкое чувство – идти и идти бы по бесконечной дороге, не думать ни о чем, ничего не замечать.
Когда Маша провалилась в едва подмерзшую лужу у кованой калитки и вдавила кнопку звонка в отштукатуренную стенку, Кристина вскинулась:
– Тут садик, что ли?
– Бывший, – кивнула Маша, вслушиваясь в монотонное гудение. – Его закрыли много лет назад. Сначала тут ателье и склад были, потом – фирма, а потом администрации домик передали… Это «Аистенок», у меня одноклассница жила неподалеку, мама ее сюда водила. А теперь…
Затрещал динамик, калитка приоткрылась. Кристина шагнула следом за Машей и хлопнула ее по плечу – справимся, чего ты трясешься, – упрямо делая вид, что это от мороза. Кажется, Маша и сама пожалела, что затеяла всю эту благотворительность, нервничала теперь, всю ночь не спала – под глазами припухло и налилось синим. Даже бодриться сил у нее не хватало.
В бывшем садике было тихо, он казался заброшенным и жутким. Маша разулась у входа, оставшись в веселых красно-зеленых арбузных носках, смутилась их. Кристине пришлось хвалить ее носки и уверять, что детям арбузы придутся по душе, – она и сама удивлялась тому, что испытывает к Маше едва ли не больше сочувствия и симпатии, чем к Шмелю.
А еще у садика не было запахов, разве что самую малость: многолетняя пыль, сырость в щелях деревянных окон, дешевый кожзам на чужих ботинках у входной двери. Кристина думала, что даже в мертвых детских садах, как и прежде, пахнет сладкой манной кашей, выглаженным постельным бельем и мокрыми колготками, но отсюда и запах ушел. Ни памяти, ни смысла. Со зданиями точно так же: пустые коридоры молчали, каждая встретившаяся им дверь была заперта на ключ, на подоконниках россыпями лежали дохлые мухи, как сушеный изюм. Кристина с Машей ступали едва слышно, шли едва ли не на цыпочках, боясь растревожить неживую тишину.
– Мы точно туда пришли? – шепотом спросила Кристина. – Тут как-то не очень… гостеприимно, что ли. Особенно для несчастных деточек.
Маша шикнула:
– У них всего три комнаты жилые, а остальными никто не пользуется. Но говорить об этом нельзя, потому что выселят их в каморку какую-нибудь, а тут и праздник можно провести, и вообще… Там, в зале, очень уютно, увидишь.
Навстречу им по лестнице шла женщина, и Маша при виде ее сразу расправила плечи и выпятила грудь, став похожей на изломанную ветку. Женщина казалась сплющенной и вытянутой сверх меры, с обесцвеченной прической волосок к волоску и хищным макияжем, а взгляд ее был пустым и ничего не выражающим. Каждую морщинку, каждую мышцу лица она держала в строгости, не позволяя и тени улыбки скользнуть по губам или в холодных глазах. В каждом ее шаге сквозила высокомерность, и, усиленная каблуками и будто игрушечной лестницей, она представлялась Кристине почти нечеловеческой.
Маша подобострастно заулыбалась.
– Здравствуй. Поправь воротник, сбился, и представь мне свою гостью.
– Это Кристина. – Маша засеменила на узкой ступеньке, соскользнула, ухватилась рукой за перила и уставилась себе в ноги.
Женщина скривила уголок губ – специально, Кристина не поверила бы, будто что-то вышло у нее из-под контроля.
– Очень приятно, Оксана Леонидовна. Маски, перчатки с собой?
Маша суетливо полезла в карман, Кристина мотнула головой.
– Пойдемте, я все выдам. И поответственней, у нас вообще-то пандемия. И учреждение по работе с детьми.
Не обращая на Машу внимания, она схватила когтистой рукой Кристину под локоть и потащила следом, как надоедливый чемодан. Кристина встала через силу, подождала, пока Маша их догонит, и только тогда стала медленно подниматься. Лицо у Оксаны Леонидовны схватилось камнем, но глаза оставались все такими же равнодушными. Ее спокойствию могла бы позавидовать даже флегматичная Кристина.
– Ничего у тебя маман, – улучив минутку, шепнула она Маше.
– Красавица. – Вздох. – И очень сильный человек. Только она не мама мне, а мачеха. Приемная мать, если точно. Я ее Оксаной зову.
– Как будто неживая прямо… Подмороженная.
Маша вздохнула еще раз и пожала плечом, но не ответила. Оксана же то и дело поправляла ее скучающим тоном:
– Не крутись, много суетишься… Выпрями спину, горбатость никому не к лицу… Мария, улыбнись. Без улыбки на тебе лица не видно.
И Маша скалила зубы, и послушно прямила спину, и становилась похожа на манекен, к которому упрямо прикладывают человеческие остывшие руки и ноги при помощи слюны и показного равнодушия. Ничего в ней, краснощекой и вечно будто пристыженной, не было от мачехи Оксаны. Кристина искоса наблюдала за ними, развалившись на огромном плюшево-мягком диване с прошитыми крест-накрест подушками: такие диваны без разбору покупали лет двадцать тому назад, терпели ломающиеся железные суставы или протертую обивку, а потом все равно дружно рубили топорами и выносили на мусорку. Судя по тому, что один диван был кремовым, в ромбах и кругах, а другой – красно-полосатым и венчало все это великолепие затертое кресло будто бы из вельвета, Кристина не сомневалась в их происхождении.
В общем зале уюта тоже не нашлось: пустая комната с бездушными стрекочущими жалюзи на окнах, слепящий электрический свет и линолеум в заплатках. Заглянула к ним какая-то тетка с гулькой и очками в толстой оправе, сунула Кристине документы на подпись, сразу пачкой. Попросила надеть маску получше, прижать к носу – нечего детей заражать.
Потом другая тетка с волосатой родинкой на лице долго и нудно объясняла, что все ценное надо сдать в кабинет, детей обнимать запрещено, вопросов им не задавать, на родителей не смотреть. Кристина не стала уточнять, можно ли всех их хотя бы покормить сквозь прутья клетки, как в зоопарке, и в очередной раз выслушала про маску, покивала для приличия. Ее едва ли не обыскали, унесли сумку в чей-то кабинет и вручили самую дешевую медовую акварель и листок из принтера, тонкий, слабый. Сказали, что при виде ее самодельного этюдника и масляных красок дети могут позавидовать или расплакаться.
Происходящее нравилось Кристине все меньше, тем более что Маша пропала – ушла и не вернулась. Спряталась от неживой своей мачехи, идти и расколдовывать ее, что ли?
Зато потянулись дети с родителями: бабульки, от которых тяжело пахло старостью и унынием, без конца подтягивали драные колготы, поправляли платки и юбки и косились по сторонам, словно ожидая удара; глубоко пьющие матери с лоснящимися плоскими лицами, которые уже немного поддали с утра и теперь доверчиво улыбались миру, а еще суетливые отцы, руки которых словно против воли бегали по коленям, груди, животу и никак не могли успокоиться. Кристина забилась от них в дальний угол и схватилась за упаковку акварели, как за щит. Ей тоже хотелось сбежать, но ведь она обещала…
А поэтому расслабила лицо и плечи, выдохнула, улыбнулась кому-то из детей. Надо смотреть, впитывать, вдохновляться. В таких местах ударяет чаще, сильнее всего.
Ребята сидели на полу и на диванах, прижимались к мешковатому боку очередной бабушки или прятались за худым, как рыбья кость, отцом. Вроде бы дети как дети: причесанные, с заколочками на волосах, с криво обстриженными жидкими челками. Мальчишка лет четырех прижимал к груди огромный ярко-желтый самосвал, о котором Кристина в детстве и мечтать не могла (а уж Шмель тем более), другая девочка, первоклассница на вид, была в нежно-розовом воздушном платье, как настоящая принцесса (и стоптанных пыльных кроссовках, но это ладно)…
Лица у всех детей были одинаковые. До такой степени симметричные, что становилось жутко. Прикрытые будто в полудреме глаза, пресные физиономии: ни улыбки, ни горестно поджатых губ, – ребята ходили из угла в угол или послушно сидели с родителями и смотрели перед собой, тихие, уставшие от жизни дети-взрослые. В них будто бы потухло что-то, исчезли детская живость, вертлявость, любопытство. Будто вынули из маленького тельца душу и отправили на улицу гулять пустым.
Если приглядеться повнимательнее, то и внешнее оказывалось ненастоящим – на самосвале блестела белоснежная этикетка, видимо, мать купила дорогую игрушку специально для теток из социального центра. Воздушное платье топорщилось рваным подолом, под мышками желтели пятна, а еще оно было велико – казалось, что раньше платье обитало где-то неподалеку от тех самых плюшевых диванов.
Крошечные двухлетки с чумазыми пальцами, усатые юноши и меланхоличные девушки лет двенадцати или тринадцати, насупленные и молчаливые, одинокие, – Кристина подарила взгляд каждому. Комната заполнялась людьми, но не голосами: все садились подальше друг от друга и молчали. Молчала и Кристина.
А потом пришел Виталик.
Кристину подбросило в воздух прямо на табурете, размахнуло и зашвырнуло на пол. Кончился спертый воздух в комнате, помрачнели лампочки в гудении и трескотне, исчезли дети и их родители, Кристина рванулась к окну и осеклась. Виталик казался таким взрослым…
Кристина бросилась по коридору прочь.
Она дергала двери за ручки, и ни одна не открывалась – будто нарисованные, непроработанные уровни от ленивых разработчиков игры, в которую превратилась вся ее жизнь. Кристина сбегала по ступенькам, насквозь проходила пустые черные залы, чихала от пыли, ощущая, как глухо и требовательно стучит сердце, – вернись, вернись, там Виталик! Маша нашлась в одном из узких кабинетов-пеналов с принтером и настольной лампой, на подоконнике домашней кошкой лежала Кристинина сумка, под батареей сушились чьи-то сапоги. Мягкие, чуть облезлые, явно не Оксанины.