– А ты не дерзи! – кричал он по-старому, и Галка выдыхала жар из легких. – Понимаю, трудно, но виноваты все вокруг, кроме самой тебя! Взрослая девочка, не мне тебя учить. Лежи, лечись – перезаражаешь тут всех, а я внукам эту дрянь притащу. Не жалко тебе их, а?
– Да мне никого, кроме себя, не жалко, – выплюнула Галка и положила трубку.
Она, конечно, соврала. Пару дней назад выносила мусор – нацепила на лицо свежую, пахнущую хлопком маску, входные двери распахивала исключительно плечом, чувствуя себя вампиром под выжигающими солнечными лучами, не в силах открыть слезящиеся глаза. У дверей в квартиру ждал темно-коричневый сверток в бумаге, Галка подумала сначала, что это бомба, даже обрадовалась на миг – помнились рассказы мамы о терактах, шахидках в вагонах метро и панике, которая доползала даже до их городка, – и радость тут же улетучилась. Потом Галка удивилась, что сверток не утащили соседи – та же Лилия Адамовна, которая вечно тащила что-то от мусорных баков, то досочку, то полочку для обуви, то подушку диванную, расползающуюся нитками…
За пару часов до находки Галке позвонили в дверь, но за глазком не было ничего, кроме мрачного и пустого подъезда, а поэтому Галка не стала открывать.
Заинтригованная едва ли не впервые после маминой смерти, Галка сбегала к мусорным бакам (запах помойки из запертой кухни дошел до спальни, пропитал обои и подушки, и Галке начало казаться, что она разлагается сама), быстро вернулась домой. Поднимаясь по ступенькам, резко ощутила старое – так боялось и подрагивало внутри перед тем, как увидеть маму после долгого перерыва. Мысль о том, что бояться больше нечего и самое страшное Галка, наверное, уже перенесла, пришла насмешкой – Галка все рассчитывала на облегчение, но оно задерживалось по дороге.
Любопытство тоже ушло, Галка схватила сверток, пожелав ему все же оказаться взрывчаткой, и грохнула дверью за собой, заперлась на все замки. С трудом нашла в квартире ножницы – в последний раз мама не вернула их на прежнее место, и теперь они валялись на пустом подоконнике. Прорвала упаковку и села на пол, сжимая в руках портрет.
Кристина, конечно, художницей была так себе – а может, она специально пририсовала Галке нос картошкой, а маму изобразила совсем не похожей на себя. Галка мгновенно поняла, с какой фотографии и с какой странички она это срисовывала, – у мамы там был усталый вид, она работала в три ночные смены подряд, чтобы на день рождения дочери уехать за несколько сотен километров и взять круиз на настоящем теплоходе. Была вспенившаяся от дождя река, маленькое купе на четыре койки, шоколадный торт со свечками – мама зевала, щурилась, а Галка нашла кого-то из матросов и попросила сфотографировать их на память. После этого снимка мама сразу уснула, а Галка съела весь торт и потом всю ночь мучилась тошнотой.
Спустя несколько лет мелькнула новость о том, что старый теплоход едва не перевернулся и кто-то при этом едва не утонул, а потом ржавую посудину продали и распилили на металл. Умерла и мама, а снимок остался. И тошнота, которая накатывала то ли от болезни, то ли от воспоминаний о жирных шоколадных сливках.
Портрет был большим и ярким, от него рябило в глазах, и Галка зажмурилась. Под рамой она нашла пакетик с дорогущими конфетами, которые смешно назывались «мужское счастье», раскрошенный фонарик физалиса из квартиры Анны Ильиничны, пучок перевязанных ленточкой кошачьих усов – Маша вообще не умела делать подарки, и Галка не удивилась бы, узнав, что Маша в рамках войны с Сахарком эти усы не просто собирала, а выдергивала пинцетом (хотя кого она обманывает, Маша на такое была неспособна), но на глазах все равно выступили слезы.
Галка списала свою плаксивость на болезнь и даже Михаила Федоровича – никогда она столько не рыдала, не скрючивалась над картиной и не гладила непохожее мамино лицо пальцами, это вообще не Галкины черты, это что-то чужое. Даже тут она не хотела позволить себе побыть слабой.
Кристина нацарапала еще и записку: «Дане скажи спасибо, она достала уже выпрашивать. Лечись там».
И все.
Четыре тонких девичьих силуэта – все четверо смотрели прямо и спокойно, таких лиц ни у кого из них, волонтеров, Галка даже не помнила. Словно сестры, одинаковые и пресные, картонные, но легко угадывающиеся, – лучше всех, конечно, была прорисована сама Кристина, а вот мамин образ был чуть мутноватый, будто призрачный. Мама стояла за Галкой, положив руку ей на плечо. Дана, как веером, обмахивалась пестрыми открытками, на руках у Маши недобро щурился лысый Сахарок – даже расцарапанные предплечья Кристина изобразила с особой тщательностью. Сама она стояла, безвольно свесив руки вниз.
Галка дотянулась до телефона и написала, что Кристине надо бы нарисовать точно такую же картину (только без мам и котов), а потом торжественно вручить ее Палычу на день рождения, он наверняка взорвется от бешенства. Кристина прислала улыбающийся смайлик, и на этом их общение закончилось.
Галка чувствовала себя так, будто ей под ребра втолкнули грелку с горячей водой, – только жар этот был не от болезни и беспомощности, это было растекающееся тепло, от которого наконец-то захотелось улыбаться.
Михаил Федорович тем вечером так и не появился.
А вот следующий день напрочь пропал из Галкиной памяти, и она поняла, что война не окончена. Стыдно было за ту ночь с Даной – лучше бы они подрались или поцеловались, ей-богу, Галка с трудом продралась бы через кризис идентичности и другие психологические страдания, зато чуть выбралась бы из этой ямы с тоскливыми мыслями, которые приходилось рассортировывать в голове. Галка булькала воздухом вперемешку с зеленой тиной и лягушачьей икрой, но никак не могла задохнуться. Подруга писала и звонила, Галка отшучивалась, старалась быстрее закончить разговор. Дана пару раз даже прислала доставку продуктов, овощи и фрукты, но Галка из вредности перевела ей деньги на карточку, Дана вернула, но в конце концов Галка все же победила.
Уверяла себя, что она сильная и стойкая, пережила и рак у матери, и ее гибель, умудрилась до сих пор не вылететь из колледжа и работала по ночам, волонтерила и пыталась оставаться хорошим человеком. Разве есть шансы, что она не справится?
Стены в вытертых, выцветших обоях надоели ей до чертиков, и Галка, чуть сбив температуру и привыкнув смотреть на солнечный свет, кругло нарезанный занавеской в кружевах, решилась выйти на прогулку. Замоталась в шарф, как в кокон, прихватила несколько масок и нацепила мамин пуховик – он уже не пах ни ее духами, ни долгой болезнью. Столкнулась в подъезде с Лилией Адамовной – подумывала в прошлые дни купить вафельный торт и завалиться к ним с Иваном Петровичем на чай, отблагодарить, но заметила вытянувшееся белое лицо и поняла, что не выйдет. Соседка шарахнулась в угол, как от смерти, заслонилась красно-белым пакетом, а потом вдруг рассмеялась с облегчением:
– Я уж думала, все, мама твоя за мной пришла…
– Ей некогда, она ангелочков воспитывает, – сморщилась Галка в маску. – И вам здравствуйте.
Соседка прищурилась:
– Ты же больная, у тебя этот… вирус.
– А разве есть среди нас здоровые? – спросила Галка и, все же решив не рисковать здоровьем Лилии Адамовны, быстро сбежала по ступенькам. Вслед ей ударило дребезжанием:
– Я на тебя в Минздрав нажалуюсь, шмыгает! Лечиться надо, Галочка.
Улица стояла переполненной зимой: буксовали в глубоких колеях шипованные колеса, сыпался колючим серебром снег с голых тонких веток. Галка, задохнувшись, присела на заборчик палисадника и подышала обнаженным от маски ртом, успокоила занывшее сердце. Плоское белое солнце над подмороженным городом, ровно такие же замученные прохожие, свежесть – мир как будто и не изменился, а Галка думала, что его больше нет.
Но он был, и, пока Галка стояла на паузе, пока тонула в жалости к себе и в горе по матери, пока боролась с Михаилом Федоровичем (пусть и безуспешно), пока сдавалась под катком болезни, мир жил и радовался, спешил по своим делам, зарастал новогодними украшениями и инеем. Галка поднялась и нетвердо пошла по натоптанной тропе, зная, что ей рано выходить и что она до сих пор заразная, но если идти по улице, не дышать ни на кого, если хоть немного…
Впервые с кладбища Галка поняла, что не одна, – остались в мире еще люди, они все так же спешат по своим простым человеческим делам. Она долго шла по широкому проспекту, сидела на стылой лавочке, ни до чего не дотрагиваясь рукой, заворачивала в переулки, и, если ей навстречу попадались старички с мирными лицами или женщины со связкой детей в каждой руке, Галка отходила. Отворачивала лицо, натягивала маску, и люди косились на нее, но ни о чем не спрашивали. Порой на Галку совсем не обращали внимания, и она чувствовала себя нормальной, только вот эта режущая боль в глазах, эти текущие слезы, которые не вытереть пальцами…
Галка дошла до крошечного парка с замерзшим прудом-бассейном и упала на лавку, с трудом подавив желание полежать на рассыпчатом снегу и немного подремать. Парк стоял голым и пустым, совсем на себя непохожим: пару лет назад здесь вырубили все старые исполинские тополя и высадили по ноябрю хилые клены, которые или померзли, или не прижились. В декабрь парк больше напоминал непричесанный пустырь с редкими заколками фонарей и черно-стальных урн, врытых в землю, чтобы не унесли.
Галке было хорошо – она твердила себе это «хорошо», как заклинание, и отталкивала холодными ладонями чужую память. Михаил Федорович тоже заглядывал в этот заросший, неухоженный парк, плавал с Людоедиком в лодке – искусственный пруд зарос осклизлой травой, и отдыхающие упрямо взбивали водоросли и коричневую воду веслами. Людоедик сама покупала билеты, чтобы отец не ругался по поводу цен, и дремала на деревянной перекладине, вдыхая запахи ранней осени и греясь последним солнечным теплом.
– Это не мое, отстань, – шипела себе под нос Галка и прикидывала, не понадобится ли ей психиатр.
Пока она бубнила себе под нос, на пустой парковой тропинке появилас