– Зря ты так. Я же ради вас стараюсь.
И снова исчезла, чтобы не слушать бормотание дочери. Дана с облегчением перевернула подушку прохладной стороной и уткнулась в нее носом. По крайней мере, теперь никто не ворвется к ней без спроса, даже отец. Прошлая болезнь в их семье прошла спокойно, и он уверял всех знакомых, что вообще не болел, – это все благодаря его силе духа и богатырскому здоровью, но Дана-то видела, как он по пять раз на день намывает руки с мылом, скупает пачки с сотнями медицинских масок и ест аскорбинку вприкуску с лимоном.
Задремав, Дана вспомнила, как раньше всюду напоказ выставляла свои синяки, носила одни лишь бельевые майки из тонкого хлопка и сама обстригала волосы, обнажая синевато-белую шею. Отец злился, но быстро научился не оставлять следов. Мать по обыкновению своему молчала: Дана выучила каждую ее гримасу, излом взлохмаченных густых бровей и тихие печальные выдохи. Никто не вмешивался в чужую, но все же общую войну.
Снилось, что мама превратилась в синяк – бесформенное лиловое пятно. Аля без конца всхлипывала, просила маму вернуться. Отец ходил по тесной квартире в одних лишь семейных трусах и поигрывал топориком для мяса, улыбался во все свои крупные желтые зубы. Дана мазала маму-синяк вонючей мазью, прикладывала грелку с кипятком, но та все равно упрямо желтела и рассасывалась под кожей.
От лихорадки Дана очнулась поздним утром, глянула на остывшее пойло в стеклянной кружке – мама заварила пакетик с малиново-горьким парацетамолом, но будить Дану не решилась. Пара булок, уже заветренных, градусник и таблетки. Записка – мол, после работы мать забежит в аптеку, купит ей антибиотики. До прихода врача у Даны полный карантин, пусть она даже не думает выходить из комнаты.
А еще пластиковое зеленое ведро в углу.
Дана впервые спала так крепко и так долго, ведь ее не донимали мысли о том, где бы раздобыть еще денег, найти подработку и жилье, а может, ей надо просто сгрести Алю с Лешкой в кучу и увезти их тайком, не строя особых планов? Как скоро родители найдут их вместе с полицией? На сколько вообще хватит Даниной заначки? И когда отец решит, что мелкие повзрослели уже достаточно для его любимых «методов воспитания»?
Еще бы отпустила немного головная боль – свинцово-тяжелая, громадная, которая вдавливала в кресло и оставляла на сырой подушке глубокие вмятины, – и в пустой квартире стало бы почти спокойно. В задраенном углу не было солнечного света, и Дане казалось, что утро так никогда и не наступит. Из мыслей никак не уходила Галка с ее Михаилом Федоровичем.
Пора подниматься.
Проход в «детскую» завесили махровой простыней – может, еще и скотчем проклеили на всякий случай, чтобы не разносила заразу по дому. Раньше, в доковидные времена, больных в этой квартире точно так же отселяли в дальний угол комнаты, но тогда хотя бы разрешалось выходить на кухню или в туалет. Теперь до чистого мазка у Даны не было на это шансов. Но и лежать, бесконечно таращась по сторонам, обдумывая то свои, то чужие проблемы, тоже не было сил – Дана не умела отдыхать. Бегом на учебу, потом на подработку или брать заказы, скрючившись над единственным письменным столом на всю квартиру, потом забрать Алю из садика и дождаться Лешкиного возвращения с кружков, подготовиться к занятиям, проверить уроки у брата, поиграть с сестрой, наварить супа и накормить семью, вечером взять волонтерский вызов, забежать на почту и отправить открытки…
Одиночество шептало из-под кровати голосом мертвой Галкиной мамы. Дана откинула простыню, поднялась, размялась. Ее чуть пошатывало, да и голову раскалывало тупой болью, как с хрустом и треском разламывались сухие чурбаки на костер в редкие вылазки на природу, но было терпимо. Набрала Галкин телефон – та, видимо, еще спала.
Перебрала открытки: пахнущие специями и горячим солнцем приветы из Индии, извечно-стандартные германские послания, когда так хотелось хотя бы Занзибар или Новую Зеландию, стикеры-улыбки, яркие прямоугольники марок, пожелания выздоравливать… Они, будто бы сидя в Альпийских горах или в высотке на окраине Сингапура, сквозь расстояние и время чувствовали Данину болезнь и пытались хоть немного подбодрить ее. Та же память, быстро уходящая, даже мертвеющая, только каждый из отправителей сам решал, насколько приоткрыться перед Даной, сколько доверить ей своей души. Она хранила все: и драные упаковки из-под кукурузных хлопьев, и тонкие, едва проклеенные листы, и откровенный мусор…
Терялись страны, закрывалось авиасообщение, а почтовый ящик стоял пустым, но эту память уже никто не мог у Даны забрать. Она начала собирала их, когда отец впервые залепил ей пощечину, а она искренне, от всего сердца простила его. Подписывала, когда он после работы подходил и торопливо чмокал ее в макушку, – бывали же времена, когда все в их семье было нормально, спокойно, привычно, и Дана улыбалась отцу в ответ. Открытки были рядом, когда одолевала простуда, когда маму отправили на обследование в областной центр, потому что подозревали у нее опухоль в гипофизе, но обошлось; когда Аля свалилась с качелей и ударилась о спрессованную землю головой, и врачи ничего не могли сказать точно – может, восстановится, а может, и… Тоже повезло, пережили.
Когда после очередного скандала папа уходил в свою комнату, Дана всегда рукой тянулась к жестяной коробке. Спасение в ней она искала и сейчас.
Из заработанных денег на марки и открытки Дана выделяла совсем немного и никогда не злилась, даже если мелкая Аля обгрызала и слюнявила белые картонные уголки. Никому эти послания были не интересны, и рассказывала о почтовых приветах она одним лишь волонтерам.
Мать иногда украдкой совала Дане деньги и шептала:
– Открыток возьми.
И Дана кивала ей, и пыталась поймать в материнских глазах отблеск чего-то, чему не знала названия.
В открытках прятался белый пухлый конверт, на который Дана приклеила цветочную марку из Нидерландов, да и подписала специально размашисто, жирно, будто бы чужой рукой, – даже если отец и найдет, то вряд ли заинтересуется. В конверте она прятала деньги, отказывая себе в обедах, проезде на автобусе или новых открытках. Его тяжести хватило бы на первый взнос за квартиру, но Дана медлила – нужна будет мебель, одежда, посуда, запасы еды… И если с первыми двумя пунктами мог помочь Палыч (Дана наболтает ему, что знакомая съезжается с женихом и очень просит книжный шкаф, кровать и табуретки с гнутыми ножками), то решиться с остальным было невыносимо трудно. Дана боялась, что сделает для мелких только хуже – выломанные двери, багровый отец на пороге, наряд полиции, слезы и крики, Алю волочат по чужому подъезду…
Все надо делать с умом.
Ума у Даны не хватало.
От булочек и парацетамола гудело в животе, и Дана решила ненадолго выскочить на кухню – хотя бы залить в себя горячего черного чая или поискать хлеба, чтобы не кружилась голова. А еще на дверце холодильника лежали сухие дольки чеснока, пусть тоже помогают.
Квартира показалась чужой: ударило по глазам светом, пропитанные солнцем половицы обжигали даже через носки, пахло чем-то незнакомым, по-медицински неприятным. На полу у края махровой простыни-шторы лежали резиновые хозяйственные перчатки, несколько белых масок и записка от отца. Дана осторожно подтянула ее к себе пальцем ноги.
Выходить запрещается. Дышать своими вирусами в квартире запрещается. Обрабатывайся спиртом, жди, пока тебе принесут еды. Ведро стоит у кровати. Маску НЕ СНИ-МАТЬ! Нигде и ни при каких условиях.
И короткое, почти ласковое в конце – «папа».
Сплошная забота.
Хмыкнув, Дана обошла подарки стороной. Сунулась на кухню – там, в потоках бесконечно льющегося солнечного света, такого холодного и ясного, который бывал только в первые дни декабря, стояла маленькая темная девочка. Это Аля. Она вскинула напуганные черно-огромные глаза, замерла перед больной и смертельно опасной Даной, и той захотелось броситься вон из квартиры. Не успев сообразить, она отшатнулась обратно в большую комнату – так тело реагирует на прикосновение к закипевшему чайнику, это инстинкт, попытка спасти, защитить.
– Фу-у-у, я думала, воришки! – радостно сказала Аля, и Дана бросилась бежать.
Ее бросило плечом на косяк, ударило деревянной костью и занесло вбок, мир подпрыгнул и насмешливо замерцал, будто от пола поднимался жар, но Дана слышала лишь бьющую в виски мысль: заразная! Заразная!
Аля побежала следом.
– Ты выздоровела? – с надеждой кричала она в спину.
Дана прицельным пинком забросила в свою клетку перчатку и маски, задернула самодельную дверь и рухнула на колени: подоткнуть, поправить, заклеить… Чтобы ни щелочки не осталось, ни луча солнечного света, ни капли ее отравленного дыхания.
Хриплый рев вырвался изо рта:
– Отойди, я заразная!
На всякий случай с ног до головы обмазалась спиртовым гелем, растерла прохладное желе по губам и под носом, наверное, обрадовалась бы резкому запаху спирта, но паника перекрывала кислород. Безмозглая, просто безмозглая. Чаю ей хочется, хлеба. Только мелкую Альку ей и не хватало заразить, а она ведь упрямая, полезет сейчас под простыню с расспросами, заболеет, и детская смертность невелика, но в прошлый раз она болела сильно, тяжело, и вдруг сейчас…
– Папа сказал, что тебе нельзя выходить.
– А я и не выходила. Тебе показалось.
Аля засопела. А что ей говорить? Про кипяток с чесночными дольками, про опасность болезни, про то, что им даже разговаривать не надо бы?
– Ты чего не в садике?
– Мама на работу опаздывала, сказала мне на кухне сидеть. Я там рисую, куклам косички заплетаю. А можно мне…
– Нет!
Дана поняла вдруг с удивлением, что плачет. Стерла с щеки пальцами мокрое и прохладное, неверяще уставилась на слезы. Ее трясло и знобило, головная боль горячими гвоздями вбивалась где-то за глазницами, но слезы…
Она никого не заразила. Ничего не трогала руками, только появилась перед сестрой – и сразу спряталась. Она на пустом месте разводит катастрофу: в конце концов, в прошлый раз они болели все вместе, потому что в тесной однушке попросту некуда спрятаться друг от друга.