Раскраски, куклы…
– Больше из кухни не выходи, – попросила Дана. – А я тут буду сидеть, на карантине.
– А поболтать нам можно?
– Можно, конечно. Но только ты будешь за дверью, хорошо? Чтобы я не волновалась.
– Заметано! – И Аля радостно убежала на кухню.
Весь день они перекрикивались – когда закончились темы для разговоров, Аля сочинила про каждую куклу по сказке, про их семьи, десятерых детей и трех бабушек, про папу-воспитателя… Она рассказывала, какие у них шелковистые и блестящие волосы. Просила Дану придумать, чего бы ей нарисовать, и щедро рисовала эти самые подарки.
– Я под шторку положу…
– Нет! Пусть ждут на подоконнике. Я поправлюсь и заберу, ладно?
Дана вползла на разобранное кресло, сбросила промокшую от пота простыню и растянулась во весь рост. Она то проваливалась в сон, то вздрагивала от резкого звука, то доставала открытки и вслушивалась в Алину болтовню, то плыла в горячей тишине – сестренка спрашивала ее о чем-то и, не услышав ответа, справлялась сама. Дана помнила, что ей надо отвести мелких на елку во Дворец культуры металлургов, найти бы колготки и колючее шерстяное платье, и она вроде бы вставала и доставала вещи, а потом снова просыпалась и снова пыталась подняться. Ей мерещились жуткий прокуренный Дед Мороз с желтой бородой, древняя музыка и елка с криво склеенными бумажными фонариками, коробки с подарками, внутри – один мандарин, карамель и грильяж, о который можно сломать зубы… Сказки на сцене год за годом почти не менялись, и поэтому Дана успевала то поработать в телефоне, то подремать под грохот фонящих микрофонов.
День тянулся, горячий и черный, как магма с острыми камешками гравия под веками. На шкафу Дана нашла пакет с яблочной пастилой без сахара и съела почти половину, морщась от кислоты и шелеста мелких упаковок. Пастилу она купила специально для Маши, но все время забывала взять ее с собой на разбор очередной квартиры. Как-то Лешка нашел сладкие запасы, и они на пару с Алей – те самые люди, которые морщили носы от яблочных долек и требовали исключительно шоколадные конфеты, – теперь понемногу воровали пастилу из большого пакета. Лешка делал это так, чтобы не бросалось в глаза, а вот Аля однажды объелась до красных диатезных пятен на щеках, и отец после этого отвел Дану на кухню «поговорить».
Забежала врачиха, полная недовольная тетка с накрученной на бигуди челкой и пустыми рыбьими глазами. Причем рыбину она напоминала дохлую, старую – с пожелтевшими плавниками и высохшим хвостом, с масляной мутной пленкой на черных зрачках. Шурша белым одноразовым костюмом, как глубоководник, она сначала долго ворчала, что ее не пускали в квартиру (Аля боялась ее маски и пластиковых очков, отказывалась открывать щеколду, пока Дана не попросила из своего заточения), а потом и вовсе выдала:
– Цирк устраиваете. Все болеют, умирают. Ты бы еще в скафандре по дому ходила. – Это был выпад в сторону резиновых перчаток и жгучего запаха спирта, который пропитал Дану насквозь.
– Тут вообще-то ребенок в доме. – Дана сузила глаза. – Если надо будет, то и скафандр достану. И противогаз.
Врачиха хмыкнула, но как-то уважительно. Достала из сумки стандартный рецепт, взяла мазок и изо рта, больно царапнув горло, и из носа – дотянулась ватной палочкой почти до мозгов. Дана задохнулась кашлем.
– И в больницу могла бы дойти, не умирающая, – буркнула врачиха напоследок.
– С короной-то? Спасибо за заботу.
Слезы не прекращались. Раньше Дана думала, что разучилась реветь: толку-то? Это Аля канючит и получает то, чего сильно хочется, а вот Данины слезы уже никакую проблему решить не могли. Что бы ни случалось, требовалось действие, решение, и Дана сцепляла зубы, и рвалась в бой, и тянула, и вытягивала, а после и плакать было глупо. Да и отец вряд ли одобрил бы все эти слезы и сопли, а отцовское одобрение дорогого стоило – губ разбитых, например. Даже в волонтерской работе она все реже и реже сталкивалась с горем, с рыдающими родственниками, да и чужая боль давно уже так не трогала.
Надо было в медицинский идти, на стоматолога или онколога. Кажется, Дана давно очерствела до нужной степени.
И на́ тебе, слезы.
Она тихо, горько и жалко выла в подушку. Представляла одинокую нахохленную Галку в замызганном халате на материнской кухне. Слышала, как чихает Аля на кухне, и захлебывалась беззвучным ревом. Думала про Кристину, которой всего-то и хочется, что полюбить сына, – она призналась в этом, выпив как-то больше положенного, но потом смотрела на Дану как на врага и даже не думала возвращаться к разговору. А еще Маша, эта розовая хрупкость, которой не пережить реальной жизни, и всех было так жалко, и так больно за всех… Дана уговаривала себя успокоиться, запрещала рыдать, но слезы текли и текли, хотя жидкость в ее теле давно должна была закончиться.
Дана будто бы теряла саму себя, стойкую и сильную, и это пугало больше высокой температуры, беспомощности и даже возможной смерти. Представить, каково это, когда тебя подтачивает не болезнь, а чужой мужик, поселившийся в голове, и вовсе было невозможно.
Она молилась. Не зная ни одной молитвы, не веря в Бога, не любя церкви за высокое золотое эхо под сводами и гнетущую тишину, Дана шептала в исступлении: «Боже, пожалуйста, забери меня, если суждено кому-то умереть, брось на самую раскаленную сковороду, только не трогай близких, малышей, только пусть Аля не болеет…» Позвонила Галка – сбросила первый вызов и, по-видимому разозлившись на саму себя, перезвонила снова. Дана высморкалась во влажную простыню, насухо вытерла глаза, ответила.
– Дрыхнешь? – спросила Галка лениво, будто и не было прошлой ночи в разговорах. Больше никакой слабости, откровенности. – Вечер вообще-то на дворе.
– Температурю, – сразу выложила все козыри Дана.
В трубке помолчали. Мычала на кухне Аля – Дана пыталась выгнать ее на улицу, на горку, но младшая сестра заявила, что будет за Даной ухаживать. Налила кружку горячей воды, оставила под импровизированной шторой – Дана долго ощупывала половик и голый пол вслепую, прежде чем нашла чай от сестры. Правда, Аля забыла положить пакетик, но это было совсем уж мелочью.
А потом Галка сорвалась и заорала так, что у Даны что-то хлипко вздрогнуло в голове. Она пыталась вставить какие-то реплики, успокоить, но Галка вопила и вопила, свирепая, яростная, – на самом-то деле до смерти виноватая, но неспособная сказать об этом подруге даже не в глаза, а через телефон. Галка твердила, что теперь сама Дана умрет, а потом умрут ее родители и в конце концов не станет брата и сестры – или от голода, или от вируса. И все это потому, что у Даны пустота между ушами.
Галка перечисляла бульоны на травах и куриных костях, какие-то грудные сборы из аптеки, клятвенно обещала нарезать и засахарить лимонов в банку, снарядить вредную соседку с передачкой, а потом приехать самой и выколотить из Даны всю дурь, если она… Дана успокоилась, перестала плакать.
– Я тебя тоже люблю, – вставила она, когда у Галки закончился воздух.
– Да пошла ты! – искренне возмутилась та и сбросила звонок.
Лихорадочный жар перешел в спокойное, заботливое тепло. Дана уснула крепко и без сновидений.
Дни летели один за другим. Дана без конца пыталась спать, и будили ее редко, будто боясь подходить к простыни-шторе, – в один из вечеров заглянул Лешка, он долго стоял у шкафа и колотил в его дээспэшную стенку, будто по двери. Дане чудилось, что это ритмично и с деревянным отзвуком снова проснулась ее головная боль, но брат не ушел.
– Отойди в дальний конец комнаты и возьми маску, – скомандовал он.
Дана едва приоткрыла глаз:
– Я голышом лежу.
– И чего? – Лешка хмыкнул. – Футболку накинь, я жду.
– Тебе нельзя сюда заходить.
– Слушай, шевелись, а!
Она давно уже не соображала, сколько провела на кресле, заталкивая под него грязные простыни и набрасывая на жесткие подушки новые, которые не выдерживали даже одну ночь. Дане казалось, что она выучила каждую пылинку на ночнике и на книжных полках, что она может цитировать открытки с любого места и на любом языке. Даже телефон ее разряжался по нескольку раз в день: она то рылась в социальных сетях, то пересматривала фотографии с чужими подретушированными лицами (неизвестно зачем), то вступала в глупые бесконечные переписки с незнакомцами. Дана то и дело перерывала биржу, брала короткие заказы на эссе или рефераты, на продающие тексты, но быстро поняла, что не может теперь даже этого – в голове гудело пустотой. Глаза выдавливало из глазниц, в висках жужжали тоненькие сверла, и хотелось застонать, только бы полегчало ненадолго, но вместо этого Дана прикусывала подушку и печатала тексты через силу. Ей переводили то сто пятьдесят рублей, то двести. Она радовалась, что хотя бы не лежит просто так.
Галка звонила каждый день: то ей надо было срочно узнать что-то про давнюю их старушку, Анну Ильиничну, у которой жил Сахарок, то она уточняла по Машкиным сладостям, можно ей сорбит или фруктозу, то спрашивала размер одежды у Кристининого сына… Или рецепт сырников.
– Тебя в «Гугле» забанили? – веселилась Дана, слыша участие в ее голосе, которое Галка упрямо не собиралась признавать.
– Ага, на пожизненно, без права условно-досрочного. Ну помоги ты, будь человеком…
И Дана смиренно диктовала ей рецепт, и внутри мелкой змеей сворачивалась тоска – хотелось сварить Але суп с мелкими звездочками-лапшичками, нажарить сырников на масле, натереть картошку на драники… Хотелось выйти на улицу и лицом упасть в рассыпчатый свежий снег. Хотелось увидеть человека, незнакомого, даже пусть алкаша какого-нибудь или бомжа, но все же человека, и убедиться, что человек этот и вправду существует, и есть мир за пределами комнаты, и люди живут, пока Дана поставлена на паузу…
– Оделась? – не отставал Лешка.
– Ага. – Конечно же, она лежала в ночной рубашке, картонной, одеревеневшей, но мать не хотела забирать вещи в стирку, пока она не отлежится и «гадость вся не выйдет».