Дана почти не заглядывала к отцу, ходила по дому на цыпочках, будто ее не существует. Отец угадывался по хриплому дыханию, редким вздохам и шлепающим шагам за водой или до туалета. Каждый день Дана созванивалась с Галкой и шепотом умоляла ее рассказать хоть что-нибудь, любую чушь, только бы слушать и отвлекаться от этой пустой квартиры, полной молчания и наэлектризованного воздуха. Галка уже шла на поправку и даже не заикалась про Михаила Федоровича, сбегала из дома при любом удобном случае – она то оказывалась в замороженном парке за остановку от материнского дома, то бродила по частному сектору, то просто гуляла в палисаднике за пятиэтажкой. Садилась, подложив одеяло на мерзлые доски, и говорила с Даной.
Та кивала в ответ, зная, что Галка все равно не видит.
Отец тоже появлялся редко, словно бы они вдвоем держали оборону и не пересекали засечную черту. Кажется, болезнь скрутила его не на шутку, не зря он так боялся этой «новомодной заразы». Лающий кашель, напоминающий скрип старого сухого тополя, доносился из его угла и днем, и глубокой ночью. Отец вставал над раковиной и пытался откашляться, выщелкивал с полым звуком парацетамол из блистера, булькал сырой водой. Когда он засыпал, тяжело и лихорадочно, Дана пробиралась на кухню и варила диетический супчик, или запекала картошку в мундире, или соображала полную чашку ароматных пельменей: перец горошком, замороженные веточки укропа, лавровый лист.
Она всюду оставляла ему записки: «Вода в чайнике, в кружке малина, завари», «Пельмени в холодильнике, две минуты в микроволновку», «Напиши, какая тебе нужна еда», но отец молча выбрасывал бумажки в ведро и поддерживал режим радиомолчания. Не воспитывал, не злился, просто молчал – кажется, они и словом не перекинулись после отступления матери с мелкими.
Никаких ударов. С одной стороны, Дана отца жалела: даже по дыханию было понятно, как тяжело ему дается эта болезнь, но в то же время не могла не радоваться этому вынужденному перемирию. Его болезнь была для нее благом и в то же время беспокойством – рано или поздно он выздоровеет, и тогда на смену бессилию вернется злость. Когда он кричал и замахивался, это было привычным для Даны, знакомым. В какой-то момент она поняла, что даже хочет, чтобы это вновь поскорее случилось – началось и закончилось, предсказуемость, спокойствие.
Квартира стояла в глухом предчувствии.
Незаметно промелькнули новогодние праздники – Дана не решилась ночью включить телевизор, но нашла трансляцию очередного глупого и вымученного «голубого огонька» в телефоне, прослушала поздравления в наушниках, рано собралась спать. Открыла бутылку детского шампанского, которое заранее купили для Али, – Дана знала, что в холодильнике стоит и российское, горьковато-душистое, но не решилась его достать. Проверять, хватит ли у отца сил на новый воспитательный урок, ей не хотелось. Или все же хотелось? В бесконечном чередовании этих вариантов, их мысленном переборе Дана выдыхалась так, что не была способна больше ни на что другое. Готовить праздничный стол у нее тоже не было сил, поэтому она без зазрения совести чайной ложкой нахлебалась водянистой солено-рыбной икры из жестяной баночки (мама покупала икру раз в год, осенью или летом по большой скидке, а потом все облизывались до главной ночи в году) и заела икру сухарями вместо хлеба.
Не такой уж плохой праздник вышел.
Бывало и похуже, но об этом Дана тоже старалась не вспоминать.
Она совсем забыла про отца – просто так хорошо было объедаться икрой и слушать песни, от приторной фальшивости которых не было никакого спасения, зато слова будто бы сами собой всплывали в пустой голове. Дана улыбалась весь вечер и, наверное, улыбалась бы всю ночь, если бы лихорадка отца не распалилась к рассвету, – ему стало совсем плохо. Дыхание превратилось в бесконечный кашель, жалобный, почти женский стон, и то, что он стонов этих от дочери не скрывает, то ли в боли, то ли в забытьи, было плохим знаком.
Под утро Дана нашла на кухне засушенные в пластиковых баночках листья зверобоя, мать-и-мачехи, подорожника. Кажется, это подарок Галки. Залила бесцветно-рыжую траву кипятком и поставила кружку у порога «родительской комнаты». Зайти к нему, потрогать горячий лоб или хотя бы просто спросить, все ли в порядке, она так и не смогла.
Наутро кружка осталась на том же месте, где и была.
И на следующий день. И после него.
Жалость к отцу росла, как молодой бамбук, – прошли синяки на теле, выцвели в желтизну и рассосались без остатка, и Дана просила маму привезти то баночку меда, то новых таблеток, которые отец мог как пить, так и не пить. Пыталась заговорить с ним через шкаф, но отец насупленно молчал. Видимо, он и ее определил в ряды предателей. Плевал кашлем через силу, через невыносимую боль, и Дана, которая свою болезнь несла почти что с легкостью, как невесомую дамскую сумочку, чувствовала себя еще и за это виноватой.
Но оставить ее полностью без контроля отец все же не мог, приходил к ней во снах. До рассвета Дана сидела на кухне, руками обнимая кружку горячего какао, и воспаленно всматривалась в диск поднимающегося холодного солнца. Она больше не могла спрятаться от головной боли в полудреме, ненавидела ложиться и натягивать на лицо одеяло, потому что там, внутри, ее поджидал отец – она не сомневалась даже, что он специально спит целыми днями, караулит и набрасывается на нее, стоит ей уснуть.
Она чувствовала во снах боль. Кажется, были даже запахи – железная горечь крови от выбитых зубов, кислый дух его пота. Но Дану ведь отец никогда не бил по челюстям… То ладони отца превращались в каменные тяжелые молоты, то от него самого оставалась лишь нога, то он хохотал с таким удовольствием и повизгиванием, что Дана просыпалась, как от будильника. Извинялся, конечно, ползал на коленях, раз даже воткнул себе в живот нож – смотри, мол, на что я ради тебя способен. Дана запомнила, как лихорадочно закрывала рану дешевой елочкой, подарком Али, плакала и умоляла его прекратить – будто горячую кровь можно было остановить словом.
После этих снов в ней снова вскипала злость. Хотелось, чтобы отец сгорел от температуры, умер в больнице на аппарате ИВЛ, долго мучился перед смертью, – невозможно было представить, что в один из дней он спокойно поднимется с дивана и снова над Алей и Лешкой нависнет эта беда.
У них все еще было впереди.
Но Дане хотелось, чтобы это «впереди» никогда не наступило. Даже если придется сделать для этого что-то, чего никак не хотелось даже воображать…
А потом он тонкой тенью проходил по обоям – Дана давно сняла бесполезную простыню-дверь, – и его беспомощно торчащие лопатки, и худой изгиб спины, и сгорбленность, и обрывающееся раз за разом дыхание… Дана специально распаляла в себе ненависть, чтобы не жалеть так сильно, не переживать за него, но отец снова стал человеком, снова превратился в не самого плохого отца, и от этого самой Дане становилось невыносимо.
Вскоре она вернулась к работе почти в полную силу и теперь днями напролет сидела перед компьютером, едва успевая за бегущими по клавиатуре пальцами. Она нашла неплохой приработок с курсовыми, несколько сложных и объемных рефератов, договорилась на должность онлайн-репетитора для четвероклассника. Конверт казался ей утерянным навсегда, и она старалась не печалиться по поводу накопленных денег. Теперь ей нужны были новые средства, чтобы сбежать.
Иногда мягкой кошачьей лапкой дотрагивалось робкое, наивное – а вдруг отец изменится? Переживет болезнь и беспомощность, времени на раздумья у него сейчас предостаточно, и хотя бы постарается больше не давать воли рукам. Но Дана, при всей своей юности и глупости, которую признавала сама (и считала это признание хотя бы небольшим, но доказательством своего взросления), уже не верила в такие сказки. Как не верила и в его слова.
На смену беспокойству «ударит – не ударит» пришло осознание, что за тонкой фанерной стенкой, за набитыми в шкафы вещами от невыносимой болезни сгорает человек. Родной человек.
Часто звонила матери. Дана расспрашивала, желая быть в курсе каждой мелочи, где и как они обустроились, мать отвечала расплывчато – они у далекой знакомой, которая тоже растит маленькую дочку, но без мужа, и дочка эта воюет с Алей, они без конца дерутся за игрушки и за мам. Лешка сутками напролет пропадает по дворам. Она не рассказывала никаких деталей: ни адреса, ни имен, словно боялась, что отец выпытает это у Даны и, прихватив топорик для мяса, приедет восстанавливать свою справедливость и мир в семье. Дана шепотом, едва различимым даже для самой себя, рассказывала, что отец очень слаб, он почти не встает и не ест. Мать изображала сочувствие, командовала, где найти рыбные замороженные котлеты и на сколько частей рубить куриные голени на бульон, но голос ее оставался стерильным. Они обе готовились принять любой исход, и неизвестно еще, чего боялись больше.
Они не обсуждали, бьет отец Дану или нет, но мама как будто и сама понимала все по ее тону, паузам, вздохам. Какой бы слабой и ни на что не годной Дана ни считала свою мать, та все же мало походила на монстра и наверняка уже тем вечером, сбегая по ступенькам, просчитывала риски и искала обходные пути. Каково ей было оставлять старшую дочь взаперти с мужем, насчет которого она не питала никаких иллюзий? Он мог не рассчитать, переборщить, его подломила вся эта кошмарная сцена, а сломленный человек способен на многое, если не на все. Дана могла просто «исчезнуть», и тогда весь остаток жизни мать искала бы ее по чердакам и колодцам, лесополосам в степи, оврагам, мусорным ямам… Пока она лежала, скорчившись, за стенкой шкафа и слушала, как муж «воспитывает» дочь, все же сохранялся мнимый, но контроль – если станет совсем худо, она поможет.
Тут помощи ждать было неоткуда.
А может, все это Дана сама приписывала матери, только бы относиться к родителям лучше, полюбить их всей душой, прощая за мелкие несовершенства? Кто знает?
Страшнее всего было заговорить о том, хочет ли мать вернуться. Потом, насовсем. И хотела бы она, устроив малышей в безопасности, вернуться на защиту Даны? Думала ли хотя бы об этом? Было ли ей страшно, или стыдно, или больно той ночью, когда ничего не было ясно, к