Не нужны.
Тебе не нужен Шмель – если бы кто-то прямо сейчас предложил его забрать, ты бы согласилась. Выждала бы ради приличия пару дней, убеждая себя, что мучаешься и терзаешься, а потом отдала бы без сожалений, как котенка. Ты не любишь его, не хочешь быть с ним, фотографировать каждую его младенческую гримасу, умиляться вылезшему зубу, не хочешь, не хочешь!
Но ты его родила.
И он – твой сын.
Никуда он не денется, не исчезнет. Никто его не заберет.
Никуда не денешься и ты.
Придется быть с ним, даже без любви или желания. Ты ужасная мать, но это все же лучше, чем расти совсем без матери. И если в тебе нет безусловной любви, то, быть может, ты сможешь влюбиться в его чуть задумчивый, внимательный и взрослый взгляд. В то, как бережно, проглаживая ладонью, он собирает спортивную форму перед уроками. Как беззаветно любит и тебя, и Юру – двух людей, не просто родивших, а воспитавших.
Добралась. Вскарабкалась на высоченную скалу, чудом не разбив себе подбородок, когда оступилась в последнем шаге, упала в сугроб и задышала в него слабым теплом, растапливая снег в воду. Смогла, справилась. Ноги закоченели в ботинках, спина, бедра, руки – все застыло от холода, сведенное спазмом. Кристина плакала, и кусала снег, и понимала, что ничего у нее больше не осталось.
Она поднялась на подламывающихся ногах, выпрямилась – ветер щипал за лицо, кончик носа онемел и чудился куском прозрачного льда, тело не слушалось. Но она влезла на самую высокую точку карьера и видела теперь маленькое озеро-каплю, и скрипучий густой воздух, и весь мир под ногами, огромный, готовый вместить и бесправного Юру, и несчастного Шмеля, и даже Кристину, которая впервые в жизни честно призналась себе, что она – ужасная мать.
Она и сама стала этой морозной декабрьской ночью. И поняла, что пустоты за грудиной больше нет. Ей бы хотелось, как в сказке, – преодолела себя, залезла на вершину мира и тут же поняла, что проблема решилась. Нет. Решения не было, была только бесконечная работа впереди, но Кристина поняла и приняла ее. И, скрючившись, полезла обратно, вниз, на остановку.
Не хватало только простыть и заодно простудить сына.
…Юра не вышел встречать ее в прихожую – вообще не появился. Кристина стянула распухшими красными руками куртку, вошла в комнату и повалилась на диван. Она долго ждала одну из последних маршруток, думая, что уже превратилась в часть остановки – в обледенелый жестяной каркас, в заклеенную выцветшими объявлениями, криво приколоченную доску, в лавочку из железных штырьков, в наметенный снег, в запах собачьей мочи… Даже в салоне она не смогла согреться, колотило, стучали зубы, и какая-то полусонная старушка с едва открытыми морщинистыми веками стянула с Кристины перчатки и растерла ее голубоватого цвета руки.
Шмель спал – раскинув пухлые ручонки и приоткрыв не менее пухлые губы. Он весь был какой-то пухлый, светло-нежный, без острых углов и сколов, будто пытался мягкостью своей, округлостью сгладить Кристину, с искривленным лицом, непонятную для него. Она подняла его, спящего, за подмышки. Он дернулся от холодных пальцев, заморгал, но и не подумал рыдать.
Кристина держала его перед собой.
– Полное право у тебя, чтобы меня ненавидеть, – сказала ему шепотом. – Представляю себе такую маму, и чуть от бешенства на сотню маленьких Кристинок не разрывает. Но я о тебе буду заботиться, хорошо? Надо – значит надо. И не сбегу никуда… Сбегу, конечно, раз уж мы с тобой начистоту говорим. Но реже буду уходить и больше с тобой оставаться. Насильно стараться быть мамой. Для тебя. Договорились?
Может, это был свет от беспощадного ярко-белого уличного фонаря, от которого ни спасения, ни спокойствия. Может, полутьма и теплый коридорный свет, который вползал в комнату по полу. Но Шмель, удивленный и с круглыми, выпученными глазами, будто кивнул. И Кристина кивнула ему в ответ.
Неловко взяла на руки, качнула. Он таращился на нее, но не двигался, – наверное, как и все дети, впервые ощутил что-то настоящее, искреннее и теперь в меру своих крошечных сил не хотел потерять. Кристина вздохнула, хотела привычно клюнуть его в лоб, но не стала – незачем это. В конце концов, есть матери-трудоголички, есть матери-вахтовики, и далеко не все их дети растут в райских кущах любви и постоянного умиления.
Она будет играть с ним, развивать – еще одна задача, как рисунок овчарки Лады или черепаший портрет, как необходимость заплатить за квартиру или поступить на следующий год в институт. Она справится. Она и не такое выдерживала, выработает привычку и сделает так, как лучше будет для него. Больше никакого «ну почему я плохая мать», я, Я!
Только он. Ради него.
– Не держи его так, – попросил от двери Юрин голос.
Она кивнула, переложила на руку. Он захныкал, завертел головой – голодный, наверное.
– Я покормлю, – сказала Кристина, хоть и чесались руки вручить Шмеля, а самой нормально выспаться.
– Идем, поговорим, – хрипло сказал Юра.
Первым делом он, конечно, Кристину накормил – гречневая каша с маслом и тушеным луком, свежий хлеб, тертая морковка с сахаром. Кристина ходила по кухне следом за ним, держала Шмеля на руках – искала смесь, разбавляла ее водой из чайника, взбалтывала. Шмель, удивленный, не отрывал от Юры взгляда – видимо, он давно принял его за отца и теперь не понимал, почему все так круто переменилось.
– Я переезжаю, – выпалил Юра, когда Кристина сунула Шмелю первую ложечку сырой моркови.
– Зачем?
Она догадывалась, что он уедет. Слишком немногословный в последнее время, сбегает и изо всех сил пытается вдолбить ей материнскую любовь, как нормально-обычная раньше мать на огороде прививала грушевый черенок к яблоне. Он готовил пути для отступления, но она была уверена, что время ждет.
С одной стороны, это даже хорошо. Пока Кристина на подъеме, пока тело все еще наполнено морозом, она готова пообещать себе и Шмелю все что угодно. Теперь выбора у нее не будет.
– Если из-за нас со Шмелем, то зря. Я все осознала, поняла, бла-бла, чувств во мне материнских так и нет, поздно уже их искать, а вот быть на подхвате я всегда могу. И чаще буду…
– Не из-за вас. – Он водил пальцем по краю стакана с водой. – Из-за пацанов. Я кредит взял еще один, в микрозайме, и им отдал на бизнес. Все сгорело, ни копейки. Пацаны доказывают, что это из-за меня, мало дал. Пообещали башку разбить, если еще половину не принесу. И коллекторы к матери пришли…
– Бежишь?
– Бегу. В соседнюю область, работу нашел, на шиномонтажке. Если хотите, поехали со мной, вместе квартиру снимем, ты откуда угодно можешь работать. – Лицо его осунулось.
Кристина впервые подумала, как сильно к нему привыкла и, что еще важней, как сильно он сам привык к ним – особенно к Шмелю, которого выкармливал и воспитывал с рождения, от которого страдал и к которому тянулся. В глазах у Юры блеснула тревога: он не хотел тащить еще и их прицепом, как бы ни любил, но и не предложить не мог. Не простил бы себе.
Он хотел свободы, хотел новой жизни.
И боялся остаться без них.
– Тебе помочь? – спросила Кристина.
– С чем? – Юра поперхнулся водой.
– С деньгами, например. Могу рекламу дать, найти клиентов на портреты. Или из чьих-нибудь мертвых вещей забирай, если надо… Да хотя бы даже коробки упаковать.
– И ты не злишься?
– Злюсь, конечно. Ты нас бросаешь, прямо как папаня вот этого, Жужжащего. – Она тряхнула коленями, и сосредоточенный Шмель вскинул лицо. – Но это твоя жизнь, и я в нее не лезу. Да и потом, если тут еще больше коллекторов и дружбанов твоих с болгарками соберется, я не переживу. Съедем со Шмелем, найдем маленькую квартирку или комнату. Ты о себе думай теперь.
Юра печально улыбнулся:
– Я думал, будет скандал.
– Нет, ну я могу устроить, если так хочется. Но… Так ты что, выпрашиваешь слова добрые на дорожку? Обойдешься. Таких идиотов, как ты, в музей надо, и если ты за голову не возьмешься, все контакты не оборвешь, так и будешь по всей стране бегать. Больше никаких долгов, ни тебе, ни им. Понял?
Ее все еще потряхивало, замерзшую, и слова лились бесконечным торопливым потоком. Юра кивал. Она понимала, что ему все ее нотации – в одно ухо влетели, и дальше как по нотам, но все равно хотела сказать. Потому что тоже потом себе не простила бы.
Кристина поднялась. Она чудилась себе хрупкой и подтаивающей, огромная сосулька над подъездным козырьком, вот-вот сорвется и разобьется вдребезги, этого нельзя допустить. Шмель тянул ее вниз – когда он успел так вырасти, стать таким тяжелым? Юра смотрел снизу вверх, все еще держась за кружку, как за камень.
Наверное, это был последний такой вечер. Завтра же она начнет искать жилье, потом перевезет вещи – хорошо, волонтеры помогут, у них этого опыта уже выше крыши. Да и в маленькой квартирке сложнее будет от Шмеля спрятаться.
– Дай его мне, – попросил Юра и протянул руки. – Иди, ванну с кипятком набери, вся трясешься.
– Я лучше с ним еще посижу, надо же привыкать.
– Дай нам попрощаться, – одними губами, без звука попросил он.
Кристина кивнула. Склонилась, поцеловала его то ли в лоб, то ли в волосы и бережно передала сына на руки. Захотелось написать об этом маленькую зарисовку: полно света на тесной кухне, за окном – ночь и зима, Шмель сосредоточенно жует морковку, Юра с Кристиной прощаются, но тоска эта светлая, уже почти ностальгическая, принимающая.
Нет, не ухватить. У нее не получится.
– Учти, я буду названивать и плакаться, чтобы ты вернулся, иначе мы умрем голодной смертью.
– Я вам соседку поищу, – горячо сказал Юра, – попробую.
Под воду Кристина ушла с головой, открыла глаза в бурлящей мути, увидела слабый огонек плафона, теплую пустоту. Как в утробе, безопасно. Не верилось еще, что жизнь так изменится, – обычный вечер, как обычно, рыдает Шмель на кухне, как обычно, от стен старой ванной комнаты пахнет влажной плесенью, сыростью. А тут переезд, Юрин побег, собственные обещания… Кристина подумала, что надо для Юры обязательно денег найти – хоть немного, на первое время. Помочь.