Рядом с Машей уже сидел Лешка и, отчаянно взмахивая рукой, рассказывал о чем-то школьном. Заметив старшую сестру, он густо покраснел, и кончик его замерзшего носа цветом слился с щеками. Дана сделала вид, что ничего не заметила.
– Идем?
– Идем! – Аля со всех ног бросилась к остановке.
Лешка побежал за ней. Маша мягко кивнула в знак приветствия и пошла рядом с Даной, медленно, проделывая в нетронутом снегу большие кратеры-лунки. Она сразу же тяжело задышала, словно утомилась от дороги.
Дана вытащила из кармана прямоугольник яблочной пастилы:
– Можно тебе? Или дразню?..
Маша схватила пастилу с такой резвостью, что и сама застеснялась этого, – будь у нее вместо пальцев зубы, Дана запросто осталась бы без руки. Машины глаза полыхнули голодом, а Дана, снова напуская на себя равнодушный вид, выдохнула облачко пара:
– Тебя пакет дома ждет, я подкопила немного, ну и… Он уже третий, правда, те мы с мелкими схомячили, вкусно, хоть и кислятина. Подойдет?
– Да, – Маша руками в варежках пыталась разорвать упаковку. – Спасибо тебе.
– За пастилу-то? – Дана криво улыбнулась и спрятала подбородок в воротнике. Ей стало полегче от Машиной искренней, по-детски неприкрытой радости.
– Как твои сахара? – спросила она ради приличия.
– Плохо, – отмахнулась Маша. – Жру просто много, силы воли ни на что не хватает. Оксана говорит, что я такими темпами скоро в дирижабль превращусь.
– Дура твоя Оксана.
Помолчали. Маша подняла лицо к небу, которое почти никогда не бывало звездным, – его заволакивало дымом и выхлопными газами, перекрывало светом от фонарей, новых, светодиодных, которые установили по правой половине города, а потом будто бы устали и передумали. Вспомнилась Анна Ильинична и ее затянутый непроницаемой тьмой двор – совсем немного она не дожила до света, Дана даже как-то специально съездила проверить и по-старушечьи обрадовалась новому фонарю… Лешка с Алей шли чуть впереди, две мелкие фигурки на фоне бело-фиолетового снега, и ветви разросшихся, неухоженных деревьев над ними сплетались в резную арку. Дана недовольно поглядывала на мелких и переводила взгляд под ноги, на тропинку в желтых отметинах и крупинках горной пыли, вмерзшей в лед.
– Снежок… – Маша улыбалась. – Хорошо, да? Тепло. И снежинки сыплются.
Дана не замечала крупных хлопьев, которыми засыпало воротник, шапку, варежки. Она смотрела по сторонам, но видела только зиму и ночь. Она давно уже ничему не радовалась и ни от чего особенно не грустила, будто перегорела внутри мелкая лампочка, и больше такую не найдешь – отец пару лет назад пытался купить нужный светодиод в машину, но смог заказать его только за три тысячи километров от дома и радовался, как ненормальный, и даже был особенно ласковым к Лешке и Але. Дана вспомнила про машину – у матери не было прав, и теперь «шестерка» зарастала снегом на парковке, напоминая купленный по ошибке гроб, который так никому и не пригодился. Дана могла бы возить мелких на елку, помогать с разбором квартир, но ей трудно было даже взглянуть в сторону отцовского автомобиля. Удивительно: она так боялась, что папа узнает обо всем и одной лишь разбитой губой она не отделается, а он в конце концов не догадался и не догадается уже, и страх этот казался теперь напрасным, пустым, какими и оказывались большинство ее страхов…
Хотелось спать. Когда Дана впадала в спячку, объясняя это последствиями болезни, мама принималась рыдать без конца, а Аля становилась тихой и вяло ковырялась с куклами или ломала карандаши. Ради них с Лешкой надо было бежать на горку, за мукой и какао для пирожных, придумывать посиделки с газировкой при свете ночника и обещать выбраться на рыбалку – пусть Палыч делится блеснами и спиннингами, а может, вообще увяжется вместе с ними и внуков своих позовет…
Маше не нужно было бесконечно болтать, чтобы заполнить пустоту и тишину между ними, она просто шла рядом, поддержка и забота во плоти. Дана чувствовала себя так, будто ведет трех детей на горку, но третий ребенок, самый взрослый, искренне и сам хотел ей помочь.
Не доходя до остановки, они свернули во дворы, запетляли у забора детского сада, прошли ларек с дешевым пивом и обогнули немую черную стоянку. У мусорных баков громоздились живые елки, порыжевшие, осыпавшиеся, с прилипшим кое-где блестящим дождиком. Дана перебрала воспоминания, раздумывая, какие из них принадлежат мертвым старикам, а какие – ее собственные. Так и не разобралась, бросила это дело, зевнула.
К ним подбежала Аля:
– А давай елочки домой заберем! Им же холодно и грустно…
– Ага, и мусорные баки в придачу захватим, они тоже одинокие, – проскрипела Дана.
– Им же, наоборот, вместе хорошо! – вмешалась Маша. – Они тут, как в лесу, общаются и смеются, когда никто не видит. Их потом в машину сложат и отвезут за город, снова высадят в лунки, на следующий год. Зачем нам елочки разлучать?
Аля подумала над ее словами и, довольно кивнув, успокоилась. Она снова умчалась к брату, а Дана подумала, что если бы и она так ловко управлялась с малышней, то им всем жилось бы куда легче.
На небольшой ледяной горке, которую местные жители заливали водой то из ведер, то из вытянутого из подвала поливочного шланга, было не протолкнуться – перекрикивались мамы и бабушки, пацаны постарше сшибали малышей с ледяных ступенек, и те сыпались рыдающими кеглями, кто-то спорил и дрался, кто-то плюхался на ледянку и летел, ни на кого не обращая внимания. Горку заливали до кустов, но дети раскатывали ее до дороги, и теперь у бордюра вечно курили папы, следили за машинами и оттаскивали с проезжей части чужих хохочущих детей.
Дана вручила Леше ледянку, кусок линолеума и первый на этот вечер пакет, поправила на Але шапку, выдала несколько инструкций и отправила с богом. По Маше было заметно, как ей тоже хочется влететь в разноцветную кучу крикливой малышни, но Дана отошла к дальней лавочке и уселась на снег, достала сворованные у Лешки сигареты. Маша смиренно пришла следом за ней и предложила Дане половинку яблочной пастилы.
– Ешь, чудо! Тут и одной-то мало.
– Но ты же…
– Но я же чего угодно могу слопать и не поперхнуться, а у тебя все не так просто. Ты шприц-ручку взяла?
Маша кивнула и сунула две половинки пастилы в рот, принялась рассасывать их в молчании. Дана глядела по сторонам, хотела заметить хоть что-то радостное, удивиться чему-то, прочувствовать. Но нет, все то же самое: ночь и зима, взгляду не на чем остановиться.
– Ты как вообще? – спросила Маша, дожевав пастилу. – Хочешь поговорить?
– О чем?
– Не знаю. Обо всем. Это же тяжело, наверное…
– У тебя умирал кто-нибудь из близких?
– Хомячок. Ну, и родители, но я тогда совсем маленькая была, ничего о них не помню… А еще в школе один парень недавно погиб, но мы не общались.
Лоб ее под высоко сдвинутой шапкой прорезало морщиной – кажется, она и сама застыдилась того, что первой вспомнила о смерти хомячка, а не родителей. Дана знала, что семья у Маши хорошая, почти как родная, – разве что тетка Оксана со стороны казалась ледяной, неприступной, но Маша никогда на нее не жаловалась, а приемного отца и вовсе называла папой, кажется, ничуть в этом не сомневаясь. Трагическая смерть родителей случилась так давно, что просто превратилась в очередной факт Машиной биографии – поскорее бы это произошло и с самой Даной.
– И каково это?.. Ну, хоронить. – Маша выждала паузу, собираясь с силами.
– Удивительно приятно и легко, – съязвила Дана и достала новую сигарету.
Все воспоминания о том вечере остались у нее смазанными, будто она получила их от очередного мертвеца. Стоило чуть поправиться, как Дана принялась писать Палычу почти каждый день, требуя новые заказы. Палыч злился – то нет столько работы, то выходной у него, то ты вообще видела время… Дана забивала голову чужими эмоциями и выпытывала у Галки, как идет ее избавление от приставучего старика, но Галка заперлась внутри себя и не была настроена на общение. Дана считала своим долгом постоянно напоминать ей, что готова прийти на помощь – ты только зови.
Галка не звала.
А тогда Дана металась по подъезду, звонила во все квартиры, и никто ей не открывал. Она захлебывалась слезами, уверенная, что теперь-то отец непременно умрет, потому что она не справилась, не смогла, – ей хотелось вернуться за топором и вскрыть соседские двери, где люди спокойно ужинали и смотрели вечерний выпуск новостей, не реагируя на подпрыгивающую от грохота дверь. Слезы текли сами собой, будто что-то отдельное от Даны, и она не обращала на них внимания.
Она все же нашла двух человек, жилистого бодрого пенсионера и мужичка с первого этажа, который всегда вежливо кивал на Данины «здравствуйте». Отца переложили на одеяло, сверху устроили документы. Пластиковая маска на папином подбородке едва запотевала от слабого дыхания.
– Ты больная, никуда не поедешь, – распорядилась Анна Петровна и записала ее телефон. – Дома сиди и жди, а я позвоню, если что-то изменится.
Они уехали, и вежливый сосед минут через пять принес одеяло обратно. Дана побоялась звонить маме, а ближе к ночи отыскала в интернете номер приемного покоя и позвонила узнать о состоянии отца. Его положили в реанимацию, подключили к ИВЛ.
– Стабильно тяжелое, – бросили ей и бросили трубку.
Дана набрала маму и сказала спокойно:
– Папу положили в больницу, все стабильно, лечат.
– Ну и хорошо, – вздохнула мама.
И ничего больше. Дана не спрашивала потом, звонила ли мама в приемный покой, – это они не обсуждали, и казалось, что где-то глубоко внутри мама тоже надеется, что отец умрет, и в то же время дико боится этого. Дана с головой ушла в работу, чтобы финансовая подушка спасла их на первое время: в больничный отцу ничего особо не выплатят, а если даже… Она боялась подумать об этом, отмахивалась. Много времени терялась во сне: отца ведь увезли, и он больше не мог наведываться к ней на рассвете. Кристина делилась заказами с биржи, подсовывала что получше, но ничего не рассказывала о себе. В больницу требовались подгузники и пеленки, спирт в бутылочках, перчатки, маски…