– Ну-ну, не плакай, – сказала доверительным шепотом.
– Обними нас, – приказным тоном взмолилась к Лешке Дана.
И Лешка присел к ним, и обнял, и тяжело выдохнул куда-то в пуховик.
Они сидели, обнявшись, и даже будто бы радовались снежной зиме, друг другу, продолжающейся жизни. Хихикала Аля, когда Дана щекотала ее своим дыханием, нервно озирался Лешка – вдруг кто из пацанов заметит. А Дана убеждала себя, что только в детях этих и есть и ее счастье, и ее продолжение, и ее смысл. И даже, быть может, прощение отцу.
Просто не время.
В пустой квартире мигала огнями неразобранная елка. Мать смотрела телевизор, пила крепкий кофе и куталась в одеяло, вязание сморщенной медузой валялось перед ней на полу. Дана отправила Алю переодеваться, подумав, что надо бы натереть ей ноги спиртом, натянуть шерстяные носки. Лешка спрятался за книжным шкафом, предчувствуя новую бурю.
Телевизор бормотал далеким, будто бы с того света, голосом.
Дана встала перед матерью во весь рост. Мать склонила голову, пытаясь вернуться в телевизор.
– Прости меня, – сказала Дана.
Мать кивнула судорожно и склонила голову еще сильней. Махнула рукой – уйди, мол. И Дана согласно отступила в темноту, пошла за спиртом и носками.
Носки и спирт, вот и вся история.
Эпилог
Все было плохо, Кристина мечтала совсем не о таком: представляла себе грубую кирпичную кладку, чуть покачивающиеся на тонких золоченых нитях холсты, а под ними – разложенную чужую память, мертвые эмоции. Она видела себя в кожаных штанах и длинной белой блузе, чуть прозрачной, летящей, в ярких этнических серьгах, с бокалом шампанского. Они поставили бы в углу отдельный столик для букетов, отовсюду звучали бы поздравления, то и дело Кристину дергали бы по вопросам покупки картин, и к концу дня она поехала бы в съемную квартиру у реки на такси, по пути купила бы самую большую банку детского питания для Шмеля, заказала бы пиццу и расплакалась бы на пороге квартиры от счастья.
Музейно-выставочный комплекс в мечты никак не годился.
Здесь был рыжий свет, бледно-персиковые стены, как в школе или поликлинике, вытертый скользкий линолеум. Пышнотелые женщины дергали Кристину за рукав – встань туда, встань сюда, мы сфотографируем на старенький фотоаппарат, чтобы сделать отчет для сайта местной администрации. Собрались волонтеры и их родственники, пришел Виталий Павлович с внучатами и сыном, мелькали смутно знакомые лица, но больше всего было пенсионерок в каракулевых шапках, которые степенно, по-улиточьи ползли от одного полотна к другому, поправляли вязаные воротники и хмыкали. В руках некоторые из них держали по веточке хризантемы или траурные гвоздики.
Кристине хотелось уткнуться лицом в стену и простоять так до окончания, каменной плечами. Она, такая вдохновленная, уверенная в себе, бежала по весенним ручьям, и каблуки взбивали в воздух водяную пыль, и без шапки ей было так хорошо, и пахло свежестью… Зал выделили самый маленький, тесный и темный, в нем воняло кислятиной и только съехавшей выставкой-продажей меда, прогорклого и несвежего.
Включили музыку будто бы с детского утренника, Кристину установили рядом с деревянной трибуной, и женщина-ведущая в блестящей блузке, картавя и заикаясь от волнения, долго рассказывала о славном волонтерском деле, об умирающих одиноких людях, о подлинном, живом искусстве. Бабульки в шапках и дутых сапогах цокали языками, фальшиво улыбались и пучили глаза для фотографий. Кристина потела – лоб взмок, но вытереть его под пристальными взглядами не было возможности. Да еще и на блузку как раз перед выходом срыгнул Шмель, и пришлось натягивать свитер с душащим воротником, и воротник этот давил, впивался, лишал воли по капле, но слишком уж маленькой, чтобы все это оборвать.
Выступал какой-то местный депутат (который помогал развешивать полотна и очень этим гордился), председатель чего-то там по культуре, сухонький старичок из какого-то союза художников, он без конца сморкался в платок и повторял, что картины, конечно, дрянные, но связь с жизнью хоть немного приподнимает их до городского уровня. Кристине всучили очередную хризантему, и до сухости во рту захотелось старичку этому по лысине цветами и приложить.
Торжественная часть закончилась выступлением ансамбля «Молодость» – будто в насмешку вышли дряхлые старухи в картонных кокошниках, спели и сыграли на ложках, баяне и акустической гитаре, а потом «дорогих гостей» пригласили познакомиться с творчеством юной, но одаренной художницы. Кристина подумывала сдернуть самые любимые картины, перекурить на крыльце и поехать домой, когда ее стайкой окружили волонтеры.
Первым за плечи обнял Сафар – он давно выписался из больницы, но еле ползал, тяжело дыша и отфыркиваясь, напоминая собой глубоко постаревшего человека, лишь лицо его все так же светилось улыбкой. Под локоть Сафара держала Маша, румяная, с мутноватой дымкой в глазах.
– Я столько плакала, – сразу сказала она, чмокнув Кристину в щеку и вручив ей кустик мелких шипастых роз. – Тут столько воспоминаний…
– Еще бы, из нас-то они никуда не деваются, – заулыбалась Дана. – Одна Лидия чего стоит, меня как током прошибло, когда я увидела. И бабки возле нее по пять минут стоят, морщатся, не понимают почему, но стоят.
– И Анна Ильинична! И Сахарок как живой, такие портреты у тебя… – Маша захлебывалась выдуманным восторгом и избегала смотреть Кристине в глаза.
– Я же помню, что Сахарка тебе обещала. Нарисую. – Кристина машинально дергала душащий свитер, подумывая, что безобразное белое пятно на рубашке не такой уж и позор.
Маша кисло кивнула:
– Да ничего, может, и не надо уже…
– В приюте? – спросила Дана, пытаясь схватить за руку Алю, которая юлой носилась по тесному залу.
– Да.
И все. Никто не питал особых иллюзий, что Маша справится, – в каждом волонтере была не только любовь Анны Ильиничны, но и воспоминания о его скверном характере, и ладно еще, что не дошло до убийства: или кота, или самой Маши…
Дана после смерти отца чуть отрастила волосы, и теперь пряди торчали в разные стороны, чем, кажется, очень ее веселили. Дана привела с собой и брата, который слонялся из угла в угол, украдкой от старшей сестры доставал телефон, и маленькую Алю – Кристина помнила, как в розово-плюшевой общажной комнате Виталий Павлович ловко управлялся с малышкой, то веселя ее, то укладывая спать. Аля жалась, разглядывала картины и выставленные на обычных школьных партах безделушки круглыми глазами, молчала. Дана показала ей каждое полотно и рассказала о каждом человеке – о птичьих трелях и переборе гитары, о песнях, которые умерли вместе с Яриком, потому что никто из них, волонтеров, не умел играть, да и пели все скверно; об Анне Ильиничне с ее ракушками на браслете и невыносимым котом, о… Истории не заканчивались, и Аля, которой жуть как хотелось носиться и верещать, стояла, быстро кивала сестре и дергала ее за руку:
– А это что? А это откуда? А вон там…
Кристина поглядывала на Дану почти с завистью: у нее все проблемы были позади. Отца закопали, мать устроилась на работу на завод (кто-то из отцовских приятелей похлопотал), да и сама Дана улыбалась так спокойно и не напоказ, как улыбались только люди счастливые, справившиеся с горем. Хотя бы маска ее выглядела органично, живо, и это уже значило немало, даже если внутри до сих пор гнило и болело. Со стороны Дана казалась отличной матерью, той самой, которой Кристина мечтала стать. Она возилась с Алей, успевала хлопнуть брата по рукам, таскала его следом, заботливо поправляла рукава или туфельки, натянутые на зимние носки… Кристина уверяла себя, что любуется. Только во рту отдавало горечью.
Маша водила Сафара по знакомым полотнам, рассказывала, даже касалась некоторых, словно мазки дешевой краски были человеческой кожей, все еще хранящей тепло. Сафар взглядом подыскивал те места, где был сам и где не была Маша, они перебивали друг друга, делились какими-то мелочами, которые обычная память давно затерла бы, уничтожила, но они, эти два удивительных ребенка во взрослых телах, бережно хранили и разделяли друг с другом. За ними потянулась вереница из пенсионерок: одно дело – прочесть на белом прямоугольнике под картиной имя, возраст, дату смерти, порой – причину, и совсем другое – слушать, как бабушка вязала носки с цыплячьими клювами для неродного внука, потому что подруга ее умерла рано и не успела понянчиться, а той жалко было оставлять малышню без бабушки; или как в пургу замерзла заведующая одним из садиков, что до ночи сидела с забытым ребенком, мать которого снова ушла в запой, а потом пожалела денег на такси.
Сафар с Машей, кажется, не замечали этого интереса. Маша то и дело вытирала щеки ладонями.
Кристина посмеивалась над ними, но по-доброму. Ей и самой иногда не хватало этой детской беспечности, незамутненного взгляда, полного чужой памяти, чужой радости или боли.
– Круто как! – вздохнула Дана, проходя мимо.
Ее за руку, словно за веревочку, упрямо буксировала на себе Аля.
Кристина дернула плечом. Кажется, она сама немного оттаяла. Примчалась Галка – заспанная перед ночной сменой, лохматая и худая до прозрачности. После болезни, после похорон матери она истончилась так, что выглядела едва заметной. Поубавилось и хищности, и едкости, и напускной веселости в глазах, их затянуло чем-то, смутно напоминающим печаль, – так вьюном затягивает уличную стену, ничего за темной листвой не разглядишь. И свитера, и пальто болтались на ее костлявом теле, и даже из ботинок, казалось, она вот-вот выпрыгнет. Галка отмахнулась от гардеробщицы, наспех стряхнула с себя талую воду и подбежала к Кристине:
– Не вели казнить, вели слово молвить! Много я пропустила?
– О да. – Теперь уже Дана подтянула к ним Алю, шмыгающую носом от такой несправедливости. – Выступление ансамбля «Молодость», которому далеко за, торжественную речь от депутата местного законодательного собрания, председателя по культуре и…
– Страдай, в общем, – влезла Кристина.