– Ага, у Кристиночки нашей такие щеки красные были, что я думала, она убьет кого-нибудь. – И Дана сыто, довольно расхохоталась, чем притянула на них прискорбные старушечьи взгляды. Аля с любопытством прислушалась.
– Какая трагедия, какая потеря. – Галка стянула с себя зимний, чересчур теплый шарф и пригляделась к Кристине. – И правда вся краснющая. Сними свитер.
– Не могу.
– Хочешь, я тебе футболку дам? У меня в рюкзаке с собой. Да не морщись ты: свежая, постиранная.
Кристине перекосило лицо. Она вспомнила кожаные обтягивающие штаны, шампанское и душистые розы, маленькие закуски-тарталетки на столах с белоснежными скатертями и чуть сама не расхохоталась. Футболку! Вот так закончится ее первая выставка картин.
Галка ждала, дружелюбно расстегнув рюкзак.
– А давай. Хуже все равно не будет.
Кристина вернулась из туалета, помолодев на пару лет, сунула влажный от пота свитер в чей-то пакет и поняла, что жизнь налаживается. Галка вглядывалась в мертвый портрет Анны Ильиничны – Кристина столько в него вложила времени и стараний, что тот казался одним из самых удачных, одиноким по сути своей, где каждый мазок – сокровенность и любовь. И не поймешь, что Кристина ухватила, где это пряталось: в драпировке тканей или мертвом ракушечнике, в воспоминаниях о муже или кошачьей любви. Картина завораживала.
Опрокидывала на миг.
От сквозняка хлопающей двери – кто-то собирался и сбегал тихонько, кто-то заглядывал и скрывался в черных музейных лабиринтах – картины чуть вздрагивали на стенах, как человеческое дыхание. Кристина бродила от одной к другой, наизусть выученной, и тоже всматривалась в блики под плохим выставочным светом.
Они снова собрались вчетвером, когда никого из пенсионерок в зале не осталось, а тетушки с завитыми баклажановыми волосами, в праздничных блузах и длинных юбках уже устали вздыхать и коситься. Сафар уехал домой, сославшись на дела, но лицо его к концу так побледнело, что никто не сомневался – сил у него не осталось. Маша проводила его до дороги, сделав вид, что просто увлеклась разговором, а совсем не собирается подхватывать Сафара в случае чего как подкошенного и волочить на себе обратно, искать нашатырь и расстегивать тугой воротник белой парадной рубашки.
– Поздравляю вас, барышни! – Галка, как всегда, прищурила глаза. – По сто грамм?
– В музее? – Маша покосилась на смотрительниц.
– Да мы быстренько, у меня бутылочка-крошка…
Откуда-то с внуками наперевес появился Палыч, послышалось рыдание, и все внимание переключилось туда, а Галка, не теряя времени, подтянула рюкзак к подбородку и глотнула вина. Сунула рюкзак дальше, и каждая торопливо выпила, даже Маша, едва пригубив, поморщилась:
– Кислое.
– Ежевичное! Ты просто ребенок еще. – Галка забрала рюкзак, звякнула молниями. – Такой день нельзя оставлять без вина. Сколько мы с вами вместе трудимся, а?.. Целую жизнь, кажется.
И замолкла, похолодев глазами. Каждый мог прочесть по ее лицу мелькнувшие мысли о матери – Галка справлялась, но о том, сколько ей это стоило сил, не хотелось даже думать. Дана тайком рассказала Кристине о Михаиле Федоровиче – Галка еще долго боролась с остатками чужой памяти в голове, заглушала их, перекрывала своими наживую и после того разговора с дочерью наконец-то пошла на поправку.
Вдвоем с Даной они тянули друг друга за волосы из болота.
И обе наконец-то выглядели живыми.
– Сахар твой жив еще? – Вино побежало по венам, разгладило Галкино лицо.
– Живой, – кивнула Маша. – Мы со Стасом думали, что… Испугались, в общем. Он плохенький совсем. Недолго протянет.
– Надо будет нагрянуть к вам в приют, – вмешалась Дана. – И руками поможем, и с котом попрощаемся. Ради Анны Ильиничны.
– Ради Анны Ильиничны! – поддержала Галка и снова глотнула из рюкзака.
Влетел в музейный холл какой-то долговязый молодой человек, навис над седенькой тетушкой, резко развернулся на каблуках и направился к ним. Лицо у него побагровело от прилившей крови, глаз почти не было видно.
– Ты почему на звонки не отвечаешь?! – сразу накинулся он на Машу, и та, сгорбившись, полезла в карман за мобильником.
– А это, видимо, и есть Стас, большая Машина любовь, – фыркнула Галка и прижалась к Маше плечом. – Уважаемый, как грубо.
– Ты кто такая вообще?
– Вы еще передеритесь тут, – примиряюще выставила ладони Дана, и из-под ее руки тут же выскочила и помчалась по залу младшая сестра.
– И подеремся, если надо. Хамит, понимаешь.
– Галь, не надо. – Маша заглянула в телефон с таким покаянным видом, будто ее увидели обнаженной посреди людной площади.
Стас пыхтел:
– Сам разберусь.
– Я вижу, как ты разбираешься. Будет он еще орать. – И Галка обхватила Машу рукой за плечи. – Ты кого нашла-то вообще?
– Перестань. Я его люблю.
– Как полюбила, так и разлюбишь. Мы с тобой еще поговорим по этому поводу. Работа небыстрая, но жизнь-то чего ломать? Столько пацанов вокруг красивых, а ты зверюгу какого-то выбрала.
– Все сказала? – Стас вытянулся с таким видом, будто вот-вот ударит ее. Даже Виталий Павлович, обвешанный внуками, потянулся на громкие голоса. – Она сама решит, как и кого ей любить.
– Ты…
– Проблемы? – Палыч улыбался с ласковой угрозой.
Стас отступил.
– А еще у нас Сафар есть, – влезла захмелевшая Галка, – он к Маше как к дочери относится. Так что попробуй только…
– Ну пожалуйста! – Маша, пылающая, вырвалась и подхватила Стаса под локоть. – Пойдем, я тебе скажу… Я же звала на выставку, не помнишь? Надеялась, что ты приедешь.
– А напомнить не судьба? – зашипел он, косясь на Галку. – Я что, все сам помнить должен?!
Они отошли, перешептываясь: Маша скрючивалась, Стас раздувался от каждого слова. Галку держали в четыре руки, пока Стас, выдохнув, не прижал Машу к себе и не нашел губами ее бледный лоб. Смотрительницы задохнулись от возмущения.
Снова хлопнула дверь – влетела растрепанная низенькая женщина, напоминающая дубовую кадку, с пузатым синтепоновым конвертом в руках. Она сдернула шапку и кинулась к Кристине:
– Опоздала, опоздала, прости меня! Не закончилось?!
– Закончилось, – хмуро ответила Кристина. – Уже собираемся.
Смотрительницы-тетки выдохнули с облегчением.
– Да есть еще время, давайте я маленького подержу, а вы картины посмотрите… – И Дана потянулась к Шмелю.
Женщина засияла:
– Спасибо! Я быстренько пробегу и вернусь.
И умчалась, задерживаясь возле каждой картины по десять-пятнадцать секунд для порядка, как сделал бы любой нормально-обычный посетитель музея. Вся какая-то торопливая, она то склонялась над чьей-нибудь вазой с отколотым горлышком, то почти утыкалась носом в пестрые мазки.
– Мама? – негромко спросила Дана, покачивая Шмеля.
Кристина забрала у нее ребенка, достала из кокона, пощупала загривок под темным жестким волосом, не жарко ли малому. Поудобнее устроила на руке.
– Мама.
– Давай малого, мне же несложно его подержать…
– Мне тоже.
Кристине, конечно, хотелось отдать Шмеля, вручить его кому-нибудь и сбежать под благовидным предлогом, тем более что ей самой предложили, но нельзя. Слишком легким казалось ей нарушить то обещание на верхушке разваливающегося собственного мира – по сути, на отсыпной горе из глыб и булыжников, промороженных, засыпанных плотным снегом. Поэтому Кристина и держала сына на руках, и улыбалась ему через силу, сонному, розовощекому.
Она – мать. И будет ею, чего бы ей это ни стоило. Тем более – может, так просто казалось, – но с каждым новым днем, проведенным рядом со Шмелем, ей как будто бы становилось легче.
После Юриного отъезда Кристина позвонила матери и вывалила все разом: и про то, как вылетела с учебы и зарабатывала теперь портретами домашних животных, и про скорую выставку в местечковом мелком музее, персональную, личную, очень важную, и под конец про Шмеля. Мама долго молчала, переваривая, скрипели и скрежетали шестерни у нее в голове – Кристина слышала это даже в телефонной трубке и задыхалась, стоя над сыном и сжимая его пятку дрожащей рукой. Шмель, удивленный, молчал и лишь изредка перебирал мелкими пальчиками, будто каждым хотел коснуться ее ладони.
– Вместе уж вырастим, – вздохнула мама после паузы. – Сын, да? Внук, значит. Батюшки, я же бабушка теперь…
Она приехала на следующий день и взвалила на себя все хозяйство, заменила Юру. У него вроде бы все тоже было неплохо: работа и жилье, но звонил он редко, словно стесняясь того, что сбежал от своей ненормальной почти-что-семьи. Пока прежние проблемы не догнали его, но Кристина боялась, что долго прятаться у Юры не получится. Значит, он побежит дальше, и, если ему вдруг понадобится ее помощь, она сделает все, чтобы помочь. А пока у Кристины тоже не находилось времени на долгие искренние разговоры, и она надеялась, что они как-нибудь сядут за кухонные столы на разных концах чужих городов и просто поболтают, как прежде.
Мать, казалось, преобразилась: внук стал для нее счастьем, которого Кристина и предположить не могла. Всюду теперь были разбросаны погремушки и грызунки, мама притащила на горбу ванночку и развивающие коврики, без конца гулила с маленьким и возила его в коляске, так что Кристине даже не приходилось часто переламывать себя и сидеть со Шмелем вдвоем – слишком уж он стал занятой.
Мать потеплела будто и к Кристине, за компанию, – ни слова грубости, ни расспросов об отце ребенка, забота и удовольствие нюхать детскую макушку. От отца ничего не было слышно, но Кристина переросла эти всхлипы и истерики «папа меня не любит»: если ему так нравится, так хочется, то и она особо не будет навязываться, всем же проще. Захочет – приедет, поглядит на внука, тем более что в Шмеле с каждым новым месяцем проявлялось все больше от деда: то ли в нахмуренных бровях, то ли во взгляде. Отпечаток отцовского, генетически заложенного, таял, и Кристина не могла нарадоваться этому. Да и вообще она столько боялась, скрывала, таила Шмеля, а все оказалось так просто… Теперь смешно было вспоминать и страхи, и безденежье, и макароны в кетчупе – мама из одного кочана капусты, пригоршни мелкой земляной моркови и двух помидоров закатывала такой пир, что вздохнуть было трудно. Переработок, конечно, не убавилось, но потихоньку закрывались долги и кредиты, мать подбрасывала с пенсии, а у Шмеля появлялись выстиранные и отглаженные костюмчики. Жизнь будто налаживалась.