Ждут исстари от смертных почитанья,
Когда перун метнет Юпитер злой
Или затмит кромешной пеленой
Луны иль солнца чистые сиянья.
И ныне, не иначе, жала пик
Отравленные шлются небосклоном
На беззащитных смертных-горемык,
Чтоб разумом, ничем не замутненным,
Творца и кару всяк из нас постиг;
Дан темный смысл словам неизреченным.
До нас нет дела ни одной звезде,
И власть светил не держит нас в узде.
Сей движитель машины мирозданья,
Дав ход планете и звезде любой,
Распределил по сферам звездный рой —
Египетского мужа толкованья —
Так, чтоб от Феба жаркого пыланья
Звезды не пострадало ни одной,
Когда к сестре, зовущейся Луной,
Идет навстречу он в небесном стане.
Никто без воли Божьей не постиг
Стремимым взглядом, в выси возведенным,
Грядущее хотя бы и на миг.
И только духом стойким, непреклонным
Возможно устоять противу иг
Судьбы в сем мире хрупком, извращенном.
Коль разум смел и крепок в чистоте,
Вредить не станут звезды в высоте.
Стремятся к небесам людские знанья,
Дабы постичь природы вечный строй,
Светила затмеваются порой,
И шлет Господь народам испытанья.
У неба есть законы, предписанья,
Что не враждебны людям; Бог благой
Не станет нарушать порядок свой,
Как было встарь Египту в наказанье.
Людское стадо, в коем страх возник,
Умом не обладает просветленным,
Чтоб от пороков отойти своих,
Но только видит небо прогневленным,
Так сразу прозревает, словно в них
Заговорила благость чистым звоном.
Так тьма и свет житейской суете
Несут покой и горести в скуде.
Есть у небес свое предначертанье.
Блюдут они, чтоб должной колеей
Колеса шли и не сходили с той
Дороги, где их вечное скитанье.
Но ежели порядок мирозданья
Нарушен будет солнцем иль луной,
Когда они вдруг бег задержат свой,
Придут в наш мир ужасные терзанья.
В своих поступках мы зашли в тупик,
Ни благости, ни вежества канонам
Не прилежим, все обещанья – пшик,
Мы оскорбляем, не внемля резонам,
Творца и тварей, грех в нас так проник,
Что вечных мук избегнуть не дано нам.
Пред звездами на горней их черте
Склонимся, грешные, в земной тщете.
Наш праотец, чье первое алканье
Смерть принесло и муки в род людской,
Не сдерживал желания уздой
И Господа ослушался в дерзанье.
Народ упрямый, что, терпя страданья,
Шел из Египта трудною стезей,
Где видел знаменья беды лихой,
Презрел все Моисеевы воззванья.
И среди нас, в ком дух уже поник,
Не много тех, кто следует законам
Разумной меры, ибо грех велик.
Затменьям солнечным и тучегонам,
Что страх вселяют и в земных владык,
Не верим в легкомыслии исконном.
Тот, кто от рабства спас нас на кресте,
Хранит людей в их дольней маете.
Когда отцов-сенаторов собранье
Кипело к Гаю Цезарю враждой
И был ему отрезан путь домой,
Сбылись лихие предзнаменованья,
Коварный небосвод явил сверканье
Огней и вспышек, словно пред грозой,
Мельканье метеоров, и сплошной
Ужасный морок солнца скрыл сиянье.
И так же солнца вдруг затмился лик,
Как только против Рима легионам
Брут повелел идти под бранный клик.
Но рушиться дано и бастионам,
Когда в них бьют перуны напрямик
Или когда дрожит земля со стоном.
Природных бедствий не боятся те,
Кто мудр и духом тверд в любой беде.
LXXX
«Остались позади твои вершины,
Уже теряешь волосы и пыл,
И хоть закат еще не наступил,
Но клонится к концу твой день недлинный,
А ты в плену любовной паутины
О вечности и думать позабыл», —
Шептала мне, когда я полюбил,
Душа, изнемогая от кручины.
Но тень мелькнет, и надо ли глазам
Виденье объяснять, что им открылось?
Она – предел мечты, а к небесам
Я охладел, приняв свою бескрылость,
И, обо всем забыв, за нею сам
Бегу, как если б юность повторилась.
LXXXI
Двух дам Амор нередко представляет
Моим очам; у первой красота
В такой же мере, что и чистота,
Другая чуть постарше, но пленяет.
Мой взор их по наряду различает,
Они одеты в разные цвета;
Когда же разомкнет мой вождь уста,
Такая речь мне сердце обольщает:
«Одна изящна, весела, свежа
И девственна еще; а та, другая,
Накидку носит траурную вдовью.
Нельзя к двум сразу воспылать любовью,
Так назови одну из них, какая
Тебе отныне станет госпожа».
Мне труден выбор и на этот случай
В твоем совете я нуждаюсь, Пуччи.
Твой звонкий стих мне сердце окрыляет
Настолько, что во мне живет мечта
Служить тебе не только здесь, всегда,
Во всем другом, чего душа желает.
Тебе мой ум и возраст уступает,
Но я скажу, как знаю: неспроста
Представлены Амором та и та,
Что по́ сердцу, ту выбрать подобает.
На тетиве стрелу свою держа,
Дает он выбор, вкус твой уважая,
Блюди же выгоду ты по условью.
Кто влюбится в юницу, что и бровью
Не поведет, слова на ветр бросая,
Тот словно бы на лезвии ножа.
Как сын отцу, скажу: себя не мучай,
Вдовица юной ветреницы лучше.
LXXXII
Когда сходил к теням пастух Адмета
И тот за ним, что на спине так скоро
Чрез волны вынес дочерь Агенора,
Чью стойкость знали в Трое в оны лета,
Внезапно мне предстала донна эта
(Как та, что Олоферна силой взора
Пленила встарь для смерти и позора),
Как с третьей сферы, где любви планета.
Так ранила меня прелестным взглядом,
Как Купидон несчастную дочь Бэла,
Когда Эней с ней находился рядом.
Я жар Библиды ощутил всецело
И любовался траурным нарядом,
Как и ее накидкой снежно-белой;
Не будет, верилось, она суровей,
Чем злая страсть к ней вспыхнувшей любови.
LXXXIII
Когда случится так, Амор, что сети
Ослабишь, коими меня стянул,
Ни красота, ни слов манящий гул,
Ни обещанье всех услад на свете
Отнюдь не смогут вновь в оковы эти
Меня завлечь, каков ни будь посул:
Сбегу, пока поток не захлестнул,
В глухие горы, где умру в секрете.
Ты сон мой, явь и пища, и любой
Прохожий – это тоже ты, и, множась,
За мной твой образ следует повсюду:
В посмешище я превращен тобой
И в притчу во языцех – и тревожусь,
Что прежним никогда уже не буду.
LXXXIV
Иду ль дорогой торной день-деньской
Иль на распутье задержусь, бывало,
Шальная мысль меня всегда сбивала
На путь, от коего ни суд людской,
Ни страх, ни даже образ колдовской
Той, что всему причина и начало,
Меня отвадить не могли нимало,
Хоть до погибели подать рукой.
Так молодость, что, на беду, не в силах
Угар желаний сбавить хоть немного,
Среди любовных мается тенёт;
Но, став умней, не может пут постылых