Сознание, что взглядом я убит,
Но горше – умирать при страстном взгляде.
XXIX
Узрел бы я, Амор, тебя разок,
Как целишься в нее стрелой из лука,
Быть может, миновала б эта мука
И я в надежде укрепиться б мог.
Отважный, резвый, меткий ты стрелок,
Пред ней же струсил – рань ее, а ну-ка!
Но с жизнью мне предвидится разлука,
Душе моей уже выходит срок.
Сей лик лишь оперит стрелу твою.
– Одну стрелу? – Их сотня! И любою
Ты всё мучительней мне ранишь грудь.
Я беззащитный пред тобой стою,
И коль ничем души я не прикрою —
Полна тобой, умчится в смертный путь.
XXX
Амор, я одинок и безоружен,
А у тебя есть лук и есть колчан,
Ты мне на гибель тою, верно, зван,
Что тщится, хоть я ей совсем не нужен,
Пронзить – притом что сир я и сконфужен —
Мне грудь стрелой; но, зная мой изъян,
Я убежден, не будешь столь ты рьян,
Мне нанося удар, что не заслужен.
Ты гнешь, калечишь, мучишь, но, ей-ей,
В заведомой победе чести мало,
Когда не может жертва дать отпор.
Однако честь тебя не занимала
От века, и над злой бедой моей
Смеешься ты, а мне терпеть позор.
XXXI
«К чему усилья? что же ты? Ужель
Распилишь цепь, что вздел по доброй воле? —
Корит Амор. – Ты сам хотел сей доли,
И я тут ни при чем, вина на мне ль?
Скрывайся хоть за тридевять земель,
Не ты ль мне клялся в верности, поколе
Мог созерцать как будто в ореоле
Лик ангельский, твоих желаний цель?
Вы словно звери, чье сознанье зыбко!
Ты жаждешь скинуть это забытье,
Умчаться ввысь, не обретая крыл,
Но жест единый, слово иль улыбка,
Единый взгляд на дивный лик ее —
И ты в тенётах скованней, чем был».
XXXII
Подавлен, бледен я с тех пор, как эти
Увидел несравненные черты
Врагини милосердья, доброты,
Меня пленившей, залучившей в сети,
Когда почти всему, что пел в сонете,
Я верил как поклонник красоты,
Она ж тиранила, храня мечты
Суровостью прославиться на свете.
Всё верю, что изменится она,
Амор же не согласен, осуждая
За то, что глупо я ее хвалю.
День будет светел, хоть и ночь темна;
Быть может, если побраню, тогда я
Угоден стану той, кого люблю.
XXXIII
Как некогда Нарцисс, в источник глядя,
Самим собой пленился, так она
Собой зеркальной заворожена.
И так залюбовалась отраженьем,
Что ревностью сама к себе зажглась,
На всякого поднять глаза боясь,
Чтоб у себя саму же не похитить.
Я в мыслях представляюсь ей таким,
Кто знает цену всем сердцам людским.
Но, глянуть вчуже, волею судеб
Она как Дафна, я ж люблю, как Феб.
XXXIV
Когда же на призыв моих желаний
Прельстительница-донна снизойдет?
Вотще молю Морфея, чтобы тот
Из тысяч выбрал лик всех несказанней
И мне явил среди ночных мечтаний
Сей образ, только знаю наперед:
Мне не узреть жестокой, что ведет —
Увы мне, бедному! – к могиле ранней.
Да, не узреть – скорее потекут
Вспять реки и от агнца одичало
Помчится волк, пробравшийся в закут.
Убей меня, Амор, дабы начало
Всех мук, сиянье глаз, что сердце жгут,
Смеясь моей беде, прекрасней стало.
XXXV
Когда б огонь, что пепелит мне грудь
И заставляет всхлипывать надсадно,
Не бередил мне душу столь нещадно
И позволял хоть миг передохнуть, —
Тогда, возможно, мог бы я рискнуть
Жить дальше этой жизнью неприглядной,
Дать в песне выход грусти безотрадной
И груз обид накопленных стряхнуть.
Но, словно Дафна прочь от Аполлона,
Она бежит моей погони тщетной,
Лишив мои глаза своих лучей;
Попался я, как дрозд на клей, и донна
Жизнь обратит мою в туман бесцветный,
А сердце – в полный горьких слез ручей.
XXXVI
Как пишут, Партенопою, сиреной,
Что красотой и голосом славна,
Сей избран край и здесь жила она
На злачном склоне пред морскою пеной.
Младой простилась с оболочкой бренной,
Здесь прах ее, и в честь нее страна
В летописаниях наречена,
Богата, плодородна неизменно.
Смягчилось небо, к ней благоволя:
Дало другой, что ей под стать, родиться,
И я, на милую врагиню глядя,
Спешу ее искусством насладиться,
Но, побежденный, пыл не утоля,
Встречаю лишь презрение во взгляде.
XXXVII
Пруды и ручейки остекленели,
Оделись реки в панцирь изо льда,
Деревья обнажились без стыда,
От снега горы, долы побелели;
Трава мертва, и птиц умолкли трели,
Природе всей враждебны холода;
Задул Борей, и звери кто куда —
В берлоги, в норы – скрылись от метели.
А я горю, несчастный, сам не свой,
В таком огне, что пламенник Вулкана
Покажется пред ним лишь искрой малой.
И день и ночь у своего тирана
Выпрашиваю влаги дождевой —
Ни капли до сих пор не перепало.
XXXVIII
До наших дней предание дошло
О том, как на скале в стране Борея
Жестоким клювом сердце Прометея
Терзал орел и вновь оно росло.
Мне кажется, воскресло это зло,
Я в качестве подобного трофея
Амору стал, он мучит, не жалея,
И много слез в чернила натекло.
Я плачу, ибо сердце рвут на части;
Когда же он умерит муки вдруг,
От раны стану слабым, изможденным,
Но, Боже, переменятся напасти,
Двояк непреходящий мой недуг:
Разбитым становлюсь, но возрожденным.
XXXIX
Когда покинет солнце небосвод
И свет его похищен будет тенью,
Животные спешат к отдохновенью,
И до поры, когда из гангских вод
Аврора златокудрая взойдет,
Забывшись где-то под укромной сенью
И чуждые любовному томленью,
Они не знают горя и забот.
А я, когда нисходит мгла ночная,
Лью слезные потоки в два ручья,
Что полноводней двух лесных криниц,
Ни отдыха себе, ни сна не зная,
Так злым Амором измытарен я,
Что до рассвета не сомкну зениц.
XL
Одни пеняют на немилость рока:
Страстям их, дескать, не благоволит;
А кто на Бога ропщет, кто винит
Амора, кто-то даму: мол, жестока,
Хотя сама чиста и без порока
И мерзок ей любовный аппетит;
А кто – планеты на кругах орбит,
Но не себя, и оттого морока.
А я, страдалец, лишь глаза виню
Во всех несчастьях, ведь они – дорога,
Которой страсть огнем в меня вошла.
Будь сомкнуты, любовному огню
Я не поддался б и, с поддержкой Бога,
Не звал бы смерть как средство против зла.
XLI
Когда предательски златые пряди
Вождь из Египта Цезарю прислал,
Душою римлянин возликовал,
Но недовольство выражал во взгляде.
Когда же брата голову на блюде
Тебе преподнесли, о Ганнибал,
Смеялся ты, с бойцами пировал,
А сам в душевном мучился разладе.
Гримасами веселья иль скорбей
Не то являет человек подчас,
Что скрыто в сердце, – противоположность.
Вот так и я, когда пою для вас,
Не покажу улыбки, хоть убей,
Чтоб видели всю боль и безнадежность.
XLII
Когда б зефир, повеяв шаловливо,
Не растоплял на сердце донны лед,
Надежды бы не стало этот гнет
Мне облегчить в юдоли несчастливой.
Но травы и цветы воспрянут живо,
Когда ненастье зимнее уйдет,
Так и она весною расцветет
И, сжалившись, не будет горделивой.
Надеждою, что теплится в душе,
Я жив доселе, ею ободренный,
Хотя и знаю: смерть не за горами.
И, стоя на последнем рубеже,
Молю судьбу, чтоб стала благосклонной
И сделала меня угодным даме.
XLIII
Надежда, что сквозь муки я пронес,