Окамэ фыркнул, ясно дав понять, что он об этом думает, а аристократ улыбнулся.
– Однако, если вы не заметили, Окамэ-сан, лично я придерживаюсь довольно непопулярных в моем клане мнений. Многие уже позабыли, что «самурай» переводится как «тот, кто служит». В кодексе Бусидо написано, что сочувствие и смирение важны не меньше, чем честь и отвага. Если я не могу проявить эти добродетели к тем, кто ниже меня по положению, вправе ли я вообще зваться самураем?
– Да ладно? – не отнимая от груди скрещенных рук, лукаво переспросил Окамэ. – Что ж, как насчет рубки дров и ремонта крыш, а, павлин? Работенка тяжелая, жаркая, крестьянская, лучше всего заниматься ею в набедренной повязке – мы же не хотим, чтобы ваши роскошные одежды насквозь пропотели!
– Что ж, мне не впервой надевать набедренную повязку, Окамэ-сан, – беспечно произнес Дайсукэ, и, пока я гадала, отчего Рэйка вдруг так густо покраснела, он повернулся к жене Роши, которая все еще смотрела на нас с обочины. – Почтенная супруга великодушного Роши, – начал он. – Простите за столь грубое вторжение в вашу жизнь. Будьте так любезны, расскажите, как нам найти старосту. Мы будем перед вами в долгу.
– Дорогие гости нашей деревни, – женщина хлопнула в ладоши, – не тревожьтесь. Вы помогли мне сегодня, к тому же я хорошо знаю своего мужа. Будь он здесь, непременно настоял бы на том, чтобы вы заночевали с нами. Дом у нас скромный, но в задней части есть свободная комнатка со всем необходимым. Прошу, оставайтесь у нас, почтите память Роши.
Я посмотрела на своих спутников. Рэйка, все еще красная, коротко кивнула, и я перевела взгляд на супругу Роши.
– Спасибо. Мы будем очень вам благодарны, если только и впрямь не доставим хлопот.
Женщина кивнула.
– Сегодня я приготовлю сытный ужин в честь моего супруга, – дрогнувшим голосом произнесла она. – А завтра утром, когда вы доберетесь до святилища горных ками, помяните его имя в молитвах, хорошо? Больше мне ничего не нужно.
Я серьезно кивнула.
– Разумеется.
Меня разбудила мелодия флейты.
Зевнув, я оторвала голову от подушки и огляделась. В комнате по-прежнему было темно – мрак рассеивали только тлеющие угольки в жаровне и лунный свет, льющийся в окно. В нескольких футах от меня крепко спала Рэйка. Ее волосы блестящей черной волной раскинулись по подушке.
Чу сидел у открытой двери, навострив треугольные ушки. Его тень падала на половицы, залитые лунным светом.
Я уже хотела улечься обратно, но тут снова послышалась нежная мелодия, и я замерла. Сперва я подумала, что она мне приснилась, но теперь я явственно различила тихую скорбную песнь, влекомую ветром.
Я встала и подкралась к двери – осторожно, чтобы не разбудить мико. Чу повернул ухо в мою сторону, но не двинулся с места. Я опустилась на корточки рядом с ним. Сначала близость пса пробудила во мне лисьи инстинкты, и я невольно ощетинилась, но потом напомнила себе, что Чу не совсем inu – он стережет святилище и принадлежит к миру духов. А значит, у него куда больше общего со мной, чем с обычной собакой.
– Konbanwa, Чу-сан, – шепотом пожелала я ему доброго вечера. – Ты тоже это слышишь?
Пес взглянул на меня с тенью презрения и удалился, чтобы свернуться клубочком на уголке одеяла Рэйки, положив голову на лапы. И все же взгляда с двери он не сводил – оставался начеку. Если Чу не ощущал особой опасности, значит, нам и впрямь ничего не грозило и тот, кто играл на флейте, не был врагом.
От этой мысли мое любопытство разыгралось еще пуще.
– Я скоро вернусь, – шепнула я псу, радуясь, что не спит только он, а не Рэйка. Мико ни за что не отпустила бы меня на улицу посреди ночи. – Но если услышишь мой крик, разбуди Рэйку, хорошо?
Комаину зевнул. Я так и не поняла, согласился ли он выполнить мою просьбу, но твердо знала одно: он понял каждое мое слово. Я выскользнула на освещенную луной веранду.
Мелодия доносилась со стороны поля, и я пошла ей навстречу. Прохладный ночной воздух льнул к коже. Светлячки вспыхивали и гасли в темноте, стайками вылетая из травы – их пугал звук моих шагов. Нежная песнь флейты то набирала громкость, то стихала, стоило только ветерку улечься и перестать шелестеть в траве, но чем ближе я подбиралась к старому кедру посреди поля, тем отчетливее ее слышала.
Я остановилась, вдруг почувствовав себя лишней и чужой. Прекрасная музыка манила меня к себе, трогала за душу, но я боялась, что, если подойду ближе, она смолкнет, а флейтист сбежит. Мое неуклюжее человечье тело вряд ли смогло бы спрятаться в траве и подкрасться к дереву незаметно.
А вот лисье…
Я зажмурилась и призвала свою магию. Она вырвалась наружу, а через мгновение меня бесшумно объял дым. Я открыла глаза. Земля теперь была гораздо ближе, и трава надежно меня скрывала. Неожиданно ночь прояснилась, а тени перестали казаться такими уж темными. Все кругом ожило, наполнилось звуками. Ничто не могло утаиться от лисьего слуха: ни стрекот сверчков в траве, ни трель птицы в ветвях, ни тихое жужжание светлячков, летящих над полем. Мне в нос хлынул поток запахов – загадочный и мучительный, – и нестерпимо захотелось забыть обо всем и побегать среди травы за мышами и насекомыми, повыпускать круглое пламя кицунэ-би, поплясать под луной.
Вот только блеск лакированного футляра, лежавшего на земле передо мной, положил конец грезам. Поджав уши, я проворно напрыгнула на ящичек, взяла его в пасть и сжала покрепче. Прочное дерево нисколько не пострадало, только клацнуло под моими зубами. Я ухватила футляр поудобнее, борясь с желанием выплюнуть его и бросить в грязи.
М‐да, решение так себе. Надеюсь, меня никто не заметит и не подумает: интересно, а почему лиса куда-то несет ящичек со свитком.
Я сместила футляр ближе к клыкам и понесла – так собаки несут в пасти косточку. Ноша слегка раздражала, и все же я прижала к голове уши и нырнула в траву, устремившись к кедру посреди поля.
Мелодия не стихала – она становилась тем отчетливее, чем ближе я подбиралась к дереву. Притаившись под кустом, я заметила среди ветвей белый проблеск и потрясенно застыла. На развилке ствола, выставив ногу для равновесия, сидел юноша. Его рукава и светлые волосы отражались в глади пруда. У самых губ он держал тонкую флейту из темного дерева, из которой лились нежные, чарующие звуки.
Дайсукэ?
Я опустила голову и подкралась еще ближе, лавируя меж стеблей. Глаза Тайо Дайсукэ были закрыты. Ветер играл его волосами и рукавами, а вокруг порхали светлячки – казалось, и их манила музыка.
В траве послышались шаги, и я проворно отскочила в сторону. Мимо меня прошла пара стройных ног. В нос ударил запах – знакомый, земляной, – а потом грубый насмешливый голос прервал мелодию.
– Вот вы где. Я так и знал, что это вы. – Окамэ подошел к кедру и остановился, скрестил руки на груди и смерил аристократа взглядом. – Что, самурайская меланхолия одолела? – поинтересовался он. – Неужто лунный свет так на вас подействовал, что пришлось сочинить песнь во славу ночи? Или у вас тоже бессонница?
Дайсукэ опустил инструмент и спокойно посмотрел на собеседника. Его губы тронула легкая самодовольная усмешка.
– Признаться, сегодня настроение у меня и впрямь меланхоличное, – сказал он. – Да и луна нынче волшебная. От этого света можно и голову потерять, но моя истинная цель выполнена. Вы пришли.
Окамэ вскинул бровь.
– Эх, павлин, можно же было просто позвать меня, а не выманивать из кровати загадочной музыкой посреди ночи.
– Тогда я бы не выяснил то, что хотел. – Дайсукэ поднял руку, изящно сжав инструмент длинными пальцами. – Мне не хватает дерзости гадать. Мелодия задала вопросы. Вы откликнулись на нее и пришли – это и есть ответ, на который я так надеялся.
– Тайо-сан. – Окамэ потер глаза. – Я давно потерял право именоваться самураем, но, даже когда был одним из них, с трудом понимал этот ваш аристократский язык. Представьте, что говорите со слугой или дрессированной обезьянкой. Мне трудно уследить за всеми этими метафорами и тайными смыслами.
– Что ж, ладно. – Аристократ спрятал флейту в оби и спрыгнул со ствола, грациозно приземлившись у воды. – Окамэ-сан, почему ты никогда не называешь меня Дайсукэ? – спросил аристократ, неожиданно перейдя на «ты».
– Потому что ты Тайо, – проворчал Окамэ. – А я ронин, позорный пес. Даже я знаю, что между нами пропасть. Все равно как если бы я обратился к самому императору Ивагото. Ты скажешь, будто бы ранг для тебя ничего не значит. Но легко говорить, когда ты родился в имперской семье. Если бы я посмел с тобой фамильярничать при дворе, мне, скорее всего, голову бы отсекли за оскорбление чести Тайо.
– Получается, ты меня презираешь, Окамэ-сан? – тихо спросил Дайсукэ. – Все потому, что я Тайо и принадлежу к аристократам, которых ты так ненавидишь? Мое происхождение делает меня злодеем в твоих глазах?
Окамэ фыркнул.
– О чем вообще речь? – в замешательстве произнес он. – Ничего, кроме уважения, ты во мне не вызываешь, хотя всего год назад я бы плюнул в твою сторону, дескать, ишь ты, обезьянка придворная. Ну вот, признался. Доволен?
Дайсукэ неожиданно улыбнулся и сияющими глазами посмотрел на ронина.
– Спасибо, – едва слышно произнес он. – Я рад. Твое мнение многое для меня значит, Окамэ-сан.
Ронин покачал головой.
– Напрасно ты так, – пробормотал он, глядя в темноту.
– Почему же? – Дайсукэ шагнул ближе, посерьезнев. – Я восхищаюсь тобой, Окамэ-сан. Я думал… – Он выдержал паузу и продолжил мягким, искренним тоном: – …думал, что выражаю свои чувства вполне ясно.
– Хватит, – прошептал Окамэ. Ронин закрыл глаза и отвернулся от аристократа. Их разделяли считаные футы. – Ты просто играешь со мной. За всю историю Ивагото ни разу не случалось, чтобы аристократ из Клана Солнца сближался с псом-ронином и общество одобряло бы их связь. Позор будет так страшен, что целые семьи от стыда совершат сэппуку, и это пятно пронесут на себе твои дети, и их дети тоже, и последующие поколения – от него будет уже не отмыться. Все потомки узнают историю великого падения золотого Тайо. Даже мне хватает ума это понять.