– Я буду просить о милости бога, который меня проклял.
Никиас фыркнул, но Деми на этот раз даже не удостоила его взглядом. Цирцея все в той же задумчивости смотрела на нее, и было трудно понять, прочесть ее мысли.
– Я не знаю подобных ритуалов. Но о том, что тебя волнует, попробую узнать у богов.
– А до тех пор, пока не поймешь, что с тобой не так, – подал голос Никиас, – пока ты не избавишься от… Что бы это ни было… Тебе нельзя касаться пифоса.
– Ни-икиас, – протянула Цирцея.
В ее голосе читался укор, но это было скорее игрой, кокетством, нежели искренним сопереживанием. Казалось, колдунья просто оттачивает свое схожее с актерским мастерство – умение примерять разные маски.
Никиас резко отвернулся от окна. Его глаза блеснули.
– Вы хоть понимаете, к чему это может привести? Что, если надежда в руках Пандоры превратиться в гибель всему живому?
– Он прав, – хрипло сказала Деми.
Правда жалила хлеще роя ос, хлеще ядовитой паутины, но быть правдой от этого не переставала. Она отчаянно хотела доказать Алой Элладе, что может не только разрушать, но и созидать, и для этого ей нужна была Элпис. Но не этими руками из пифоса ее вынимать. Не теми, что искажали все, чего касались.
В ожидании ответа Цирцеи и ее посланца к Афине Деми помогала колдунье, как могла. Никаких проявлений магии она больше не касалась. Собирала и толкла травы, чтобы рассовать их по мешочкам, ловила в кладовой пауков, вместе с Никиасом и Ариадной отправилась к ореадам[37], чтобы отщипнуть кусочек от их каменной кожи.
Она не собиралась становиться служанкой Цирцеи и пока не считала себя чем-то обязанной ей. Деми просто нужно было занять чем-то голову и руки. Ариадна говорила: для мыслей – горьких, разрывающих душу – достаточно и бессонных ночей.
Цирцея меж тем колдовала над ритуалом, сверяла свои записи, что-то правила, смешивала травы и порошки, варила зелье за зельем. Каждое пробовала и после каждого утверждала: слишком слабое. Печать на душе Деми ему не сломать.
Им нужен был божественный ихор.
Деми не могла сказать, что за проведенное на Ээе время так уж сблизилась с Никиасом, но верила Ариадне, когда та говорила, что лед между ними треснул – пусть до его таяния было еще далеко. Глаза Никиаса при взгляде на Деми больше не метали молнии, что, если верить дневнику, случалось в прошлом. Они по-прежнему не испытывали друг к другу особой привязанности, но, быть может, примирились с присутствием в их жизни друг друга.
На Ээе, подконтрольной Цирцее территории, царило спокойствие, не свойственное Алой Элладе. Во всяком случае, той ее части, память о которой Деми смогла сохранить. Порой в калейдоскопе ее воспоминаний, воскрешенных невзначай брошенными кем-то словами, мелькали эринии во главе с Аллекто, атэморус, нападающие на людей, забирающие души керы… На Ээе главными врагами Деми были дикие звери и ощетинившиеся шипами мысли в голове.
Однако Никиас все равно сопровождал их с Ариадной. Не от великой, конечно, симпатии и искренней заботы о Деми. Лишь потому, что счел себя обязанным оберегать ее до самого конца. До момента, когда Элпис ее рукой будет выпущена на свободу. Однако долгие путешествия по горам, холмам и долинам невозможны без разговоров. Во время них Деми как мозаику собирала его образ. Там – оброненное в гневе слово, там – яростный или уничижительный взгляд. Внутри Никиаса жила страсть и тревога. Что-то до стиснутых кулаков, сжатых зубов и побелевших костяшек беспокоило его.
Наедине с Цирцеей Никиас по обыкновению молчал. Тем неожиданней оказался спор между ними, который Деми, отлучившись за травами, застала уже разгоревшимся. Не нужно было прислушиваться, чтобы понять недоверие Никиаса к колдовству Цирцеи. Или же, что верней, к любому колдовству.
– Я не буду переубеждать тебя, – насмешливо говорила Цирцея, – но колдовская наука создана людьми, что были одержимы мечтой приблизиться к богам по силе. Что лучше любых слов говорит о ее могуществе.
– Ни о чем это не говорит. Лишь о вечном неудовлетворении людей своей сутью. К тому же есть вещи, недоступные самим богам.
Цирцея бросила толочь травы в ступке, которые собиралась соединить с каплей крови нереид[38]. Внимательно вгляделась в лицо Никиаса.
– Колдовство не помогло тебе в прошлом, верно? Но это лишь потому, что ты не был знаком со мной.
Деми замерла, напряжение сковало тело. Даже Ариадна, сидящая в уголке, оторвалась от книги – что всегда делала с большой неохотой. Если Деми на Ээе зачаровывала близость магии, что творилась человеческими руками, и создание зелий из трав и порошков, то Ариадну было не оторвать от библиотеки Цирцеи, которую та собрала из книг с разных уголков Алой Эллады. По большей части они были посвящены колдовству, но кроме того, еще и истории мира. Среди них попадались книги настолько древние и редкие, что Ариадна за все свои жизни никогда их не встречала. Там, среди хрупких страниц, плетельщица зачарованных нитей с удовольствием и терялась. Однако теперь она смотрела на Никиаса во все глаза. Выжидающе, как и Деми.
Тайна, которую запеленали в черные ткани, готова была просочиться наружу, через брешь, нащупанную в Никиасе Цирцеей. Но он снова закрылся наглухо, залатал – для видимости – все свои изъяны. Прочитав это в потяжелевшем взгляде, Цирцея мягко сказала:
– Я могу помочь. Дай мне хотя бы попытаться.
– Нет.
Слово тяжелое, будто Сизифов камень. Неумолимое, словно кандалы.
Деми внезапно разозлилась. Люди многое отдали бы, чтобы избавиться от боли и страданий. И многим, особенно людям мира Изначального, о котором в ее памяти остались лишь разрозненные клочки, приходилось справляться самим. Потому что нет в их мире волшебных зелий, нет таких близких, за небесной завесой, богов и отмеченных божественной силой колдуний.
И теперь, когда перед Никиасом стояла, быть может, самая могущественная из них, ключ к избавлению от той напасти, что делала злыми его речи и глаза, в нем вдруг проснулось упрямство. Гордость. Или демон знает что еще.
Злость на него заставила Деми произнести:
– Может, тебе стоит прислушаться к Цирцее?
– А тебе-то что? – холодно осведомился он.
Ответ на этот вопрос был соткан из десятков лоскутков. Ей безумно интересно, что прячется у Никиаса под маской, что заставляет его так тщательно скрывать и лицо, и тело. Но отчего-то ей интересно и то, что у него внутри – в душе, непостижимой, словно космос.
– Может, я волнуюсь за тебя? – выпалила Деми.
Правда это? Неправда? Она толком не знала. Ее эмоции были перемешаны, сплетены в тугой клубок, подобный тому, что умела призывать Ариадна.
– Я для тебя чужак.
– Неправда. Ты приходишь ко мне почти каждый рассвет, чтобы напомнить, кто я. Вернее… – Деми запнулась, нахмурилась. – Раньше приходил.
Потом «просвещать» ее по утрам начала Ариадна и, судя по записям в дневнике, делала это куда мягче, деликатнее, чем Никиас. Но почему он перестал приходить? Могла ли Деми надеяться, что он больше не желал жалить ее словами?
Ведь и сейчас он торопливо отвел глаза.
– Ты постоянно рядом. Сначала ты защищал меня против своей воли, потом вызвался защищать мою жизнь сам… И при этом я ничего ровным счетом о тебе не знаю. Так помоги мне. Позволь мне тебя узнать.
Деми была уверена: Никиас откажется, снова закроется за щитом из молчания или едких слов. Но он лишь сложил руки на груди, прожигая ее взглядом.
– И что же ты хочешь узнать?
Многое. Очень многое. Но первым вырвался отчего-то самый незначительный из вопросов, что ее занимал:
– Почему ты называешься Никиасом? Почему не носишь имя своей души, как Ариадна, Фоант или Кассандра?
– Имя моей души ни о чем тебе не скажет. Ты не найдешь меня в своих мифах, в древней истории. Как обычные смертные, я ношу имя, данное мне новой матерью.
– Но ведь ты не обычный смертный, – вырвалось у Деми.
Губы Ариадны сложились в идеально круглую «о». Цирцея, хмыкнув, отвернулась. Даже не читая дневник, нетрудно было догадаться: все окружающие усиленно делали вид, что никаких странностей в Никиасе не замечают. Разумеется, исключительно при нем. Однако Деми решила идти до конца. Выпытывать у других, что с ним случилось, казалось неправильным – все равно что уподобляться сплетницам, шепчущимся у других за спиной. И все же ореол окружающей Никиаса тайны ее тревожил.
– Никто из обычных смертных беспрерывно не носит перчатки и маску, полностью закрывающие руки и лицо.
– Еще что-то? – ледяным тоном спросил Никиас.
– Почему ты носишь маски чудовищ? Почему выбираешь именно их?
Мантикора, Василиск, Лернейская гидра, Минотавр, если верить дневниковым записям. Маски, принадлежащие древним монстрам, и еще живым, и уже упокоенным. Деми и сама не знала, для чего отмечала каждую из них.
– Потому что я сам чудовище.
Деми сглотнула. Сбывались самые худшие ее опасения.
– Тогда я должна знать… Ты опасен?
Никиас подлетел к ней и, наклонившись к самому ее лицу, зарычал:
– Я защищаю твою жизнь!
Деми могла гордиться тем, что даже не отшатнулась. После всего, с чем ей довелось столкнуться, вспышка чужой ярости уже не могла ее испугать.
– А я говорю и не о себе, – спокойно отозвалась она.
В прорези маски промелькнуло что-то, до безумия похожее на боль. Даже не так, ведь боль имеет разные оттенки и грани. Мука – вот что было в его глазах. Желая докопаться до неудобной правды, Деми все же перешла черту.
Никиас не сказал ни слова. Просто швырнул находящийся рядом табурет в стену, заставив Ариадну вжать голову в плечи, и размашистым шагом вышел из комнаты.
– Неудобно получилось, – без толики смеха заметила Цирцея.
Ариадна ободряюще улыбнулась Деми.
– Он остынет. Просто дай ему время.
Вопрос жег язык, но Деми была уверена, что поступает верно, не задавая его. Когда-нибудь разделяющая их с Никиасом стена дрогнет. И когда тот будет готов, сам ей обо всем расскажет.