– Нет, я хочу сказать, что Ирида благословляет лишь девушек, а Гермес – лишь юношей. И да, им в вопросах секретности я доверял бы больше.
– Ой, мужчины – те еще сплетники…
– Я отказалась от помощи Цирцеи, – обрубая на корню их перепалку, призналась Деми. – Не вернула себе память, хотя могла. Я так долго об этом думала, чтобы потом отступить в самый последний момент. Это малодушие, да?
Фоант, сделавшись непривычно серьезным, покачал головой.
– Нет, Деми. Ты человек, а человеческая память порой становится проклятием.
– Я не хочу сбегать, – горячо сказала она. – Я хочу остаться в Алой Элладе. В спасенной Алой Элладе. Но…
– Но не хочешь и сжигать за собой мосты, – кивнул Фоант. – Это говорит лишь о том, что время ритуала еще не пришло.
Доркас звонко хлопнула в ладоши.
– Так, заканчиваем грустить. А ты, Деми, идешь с нами.
– Куда?
– Гулять.
– Гулять?!
Столь будничное слово звучало почти насмешкой.
Ее дневник полнился событиями, встречами – чаще всего с не самыми дружелюбными к ней созданиями и людьми. С самого первого появления Деми в Алой Элладе ее все время вела куда-то та или иная цель. Или другие ее вели. Узнать, что случилось с ее памятью, вернуть ее, отыскать ту, что забрала пифос, отыскать его… И ни одной записи о том, как она гуляла. Только разве что когда направлялась в Гефестейон или во дворец Пигмалиона.
Имела ли она вообще на это право? Развлекать других и саму себя, пока будущее тонет в чернильной неизвестности, а мир алым пологом накрывает разрушительная война?
Доркас уловила сомнение в ее глазах, подалась вперед с присущей ей пылкостью.
– Во имя богов, Деми, ты прибыла из чужого мира! Неужели тебе не хочется узнать хоть немного наш?
«Немного? Немного?! Боюсь, некоторых жителей Алой Эллады я предпочла бы и вовсе не знать», – поежилась Деми, вспоминая Аллекто и эриний, гекантохейра и горгону.
И все же она понимала, о чем говорила Доркас. И сидеть в четырех стенах, когда ее окружает огромный мир, в котором ей предстояло жить, если пифос будет найден, было кощунством.
Когда пифос будет найден… И открыт. Ею.
– Идем гулять, – решившись, с улыбкой сказала Деми.
Их путь вниз пролегал мимо очередных украсивших стены росписей. На одной ее части был изображен смутно знакомый старец с седыми волосами и бородой. Узнать его помогли лишь детали. Мертвое, сумеречное место, которое Деми вспомнила с полувзгляда. Царство Аида. Лодка, плывущая по еще не высохшей, не выжженной реке, и в ней – он. Харон, все с тем же хмурым и неприветливым лицом, только на десятки лет постаревший.
– Он здесь… другой.
– Еще бы, – подал голос Фоант. – В те времена, когда Стикс была рекой, а не только ее воплощением, нашего очаровательного весельчака вряд ли занимал окружающий мир. Вряд ли он вообще толком его замечал. Только представь: сотни и тысячи душ приходили к нему одна за другой, и каждую нужно было переправить на другой берег. Когда воды Стикс вскипели от жара Гефеста, Харон стал частью Алой Эллады. И как бы он это ни отрицал, он привязался к людям – обычным людям, а не бессмертным созданиям. Во всяком случае, чувства смертных он решил пощадить.
– То есть? – не поняла Деми.
– Видишь ли… Художник, чье творение приковало твой взор, несколько приукрасил былой облик Харона. Сын Эреба и Нюкты, тот никогда не отличался особой красотой, а слухи твердят, что и вовсе был страшен, как Тифон[40]. Потому и укутывался в черное рубище с глубоким капюшоном, чтобы души, прибывшие к его берегу, не отпугнуть. Потому никто и не заметил, как Харон – создание, которому даровали бессмертие, но не силу, равную богам, – понемногу истлел. Как от него ничего не осталось, кроме костей, в клетке которых парила душа и сияли потусторонним светом глаза. Этого легко не заметить в вечном сумраке Аида, особенно когда ты – оглушенная ужасом душа, которой предстоит путешествие в мир мертвых. Которая осознала, что ее ждет посмертие, а привычная жизнь осталась на той стороне.
Однако переместившись из подземного мира в Алую Элладу, Харон решил сменить облик на тот, что не вызовет у какого-нибудь добропорядочного эллина сердечный удар. Ведь если бы он выглядел сейчас так, как выглядит на самом деле, мы бы созерцали разве что скелет.
– Ненавижу скелетов. – Доркас смешно сморщила нос.
– Как мило с его стороны, – передернув плечами, пробормотала Деми.
– Он вообще душка, – заверил Фоант. – И не смотри на то, что он всегда мрачен как туча и вообще тот еще ворчун. Это у нас, одаренных божественным благословением инкарнатов, есть возможность выбрать – сохранить себе память о прошлых жизнях или же отказаться от этого дара после очередной из смертей. А такие, как Харон, бессмертные помнят все. Только подумай, сколько дурного он видел за минувшие века… Наверное, это не могло на нем не отразится.
Два образа наложились друг на друга: мрачные патологоанатомы, санитары морга с их черным юмором и довольно циничным взглядом на жизнь и Харон, большую часть своей жизни, что исчислялась веками, просидевший в лодке и не видящий ничего, кроме волн за бортом и мертвецов. Стало ясно, почему в сознании Деми Харон прочно ассоциировался с тучей, осенью и пасмурным небом.
«Записать бы эту мысль на будущее, чтобы потом не удивляться, почему он… такой».
И снова это странное выражение лица Фоанта и изменившийся голос, из которого ушла беспечность. И снова тогда, когда речь зашла о памяти. Что-то подсказывало Деми, эта тема волнует не только ее.
– Ты помнишь все свои жизни? – тихо спросила она.
– К сожалению, да. Я думал… Думал, это сделает меня мудрее. Позволит возвыситься над остальными. Знать больше языков, козырять перед другими знанием недоступного многим Изначального мира, с легкостью завоевывать девичьи сердца своим блестящим интеллектом. – Он горько усмехнулся. – Но есть и обратная сторона медали. Слишком много разочарований – в богах, что должны оберегать нас, и в людях, столь несовершенных божественных созданиях.
Не все ли эти разочарования, что преследовали его десятилетиями, не свою ли память Фоант так старательно и рьяно топил в вине?
Видеть его таким, серьезным, погруженным в себя не просто было непривычно, это ломало весь нарисованный в сознании Деми образ. Но нет, это не слом – глубина. Уходящие в землю корни дерева. Показавшаяся на мгновение часть айсберга, что обычно скрыта под водой.
Фоант откашлялся, отводя взгляд. Прежде, чем Деми успела сказать хоть что-то, он заговорил сам.
– У моей сверх меры романтичной матушки, правда, другое объяснение чудесной трансформации Харона.
Деми не сразу поняла, что Фоант говорил об Ариадне. Воспринимать эту прекрасную девушку матерью юноши, не расстающегося с вином, непросто, особенно если вспомнить, что его матерью она была в одной из своих прошлых жизней.
– Если верить ей, после того как обратилась паром и пеплом ее река, Стикс впервые явила миру свое человеческое воплощение. И Харон…
– Решил от нее не отставать? – предположила Доркас.
Фоант шумно фыркнул.
– Я бы назвал это иначе.
– Он хотел ей понравиться, – улыбнулась Деми.
Сын Диониса торжествующе наставил на нее указательный палец.
– Во-о-т.
– Но они находились бок о бок друг с другом на протяжении сотен лет, – недоумевала Доркас. – Уж Стикс-то наверняка знала, как выглядит Харон. Видела, как он постепенно дряхлеет, как желтеют его кости под рубищем…
Фоант притворно вздохнул.
– Ничего ты не понимаешь. Не романтичная ты натура.
– Кажется, Ариадну сверх меры романтичной называл именно ты, – сощурила глаза Деми.
– У нас разные понимания романтичности, – назидательно сообщил он.
Деми фыркнула, но промолчала.
– Выходит, бессмертные могут по собственной воле изменять свою личину?
– О, не все, далеко не все, – вклинилась Доркас. – Иначе Сцилла не была бы обречена на такие муки.
– А я думал, ее страдания связаны с тем, что она, ведомая голодом, была вынуждена поглощать плоть созданий, к которым и сама недавно принадлежала.
– Да, но то, что Сцилла при этом страшна как грех, вряд ли улучшает ситуацию.
– Некоторым бессмертным доступна магия изменения, иллюзии. Разумеется, в первую очередь столь полезной привилегией обладают боги. Так, Геба вечно юна, хотя ей, богине юности, наверное, и положено. Деметре и Гестии больше по душе обличье женщин зрелых и, м-м-м, породистых. Персефона навеки сохранила тот облик, в котором впервые спустилась в царство мертвых. Посейдон и вовсе соткан из воды и как таковой личины не имеет. Дионис бесконечно меняет лица – ему нравится эта игра. Его любимая забава – притвориться обычным жителем Эллады, затесаться в круг знакомых и напоить их до полусмерти, а девушек до полусмерти затанцевать. Афродита, напротив, бесконечно исправляет то губы, то носик, хотя, как по мне, она – совершенство.
Деми покачала головой, представляя крутящуюся перед зеркалом Афродиту. Голова шла кругом от такой близости истинных богов.
– Кстати о богах. Кто сейчас сражается на стороне Зевса?
– Дочери и сыновья Стикс всегда были верными союзниками Зевса, со времен битвы с Титанами, – нараспев произнес Фоант. – С ними Ника, крылатая богиня победы, Зел, бог соперничества, Бия, богиня могущества и насилия, Кратос, бог господства и силы. Их называют стражами трона Зевса, а потому немудрено, что именно они всегда на передовой. Они – его главные воины. Еще, конечно, Афина Паллада.
– Но она ведь тоже богиня войны? Почему она не на стороне Ареса? Почему не считает его своим, м-м-м, единомышленником?
– Потому что Арес был рожден богом коварной, вероломной войны, тогда как Афина богиня войны честной и справедливой, – объяснил Фоант. – Она, превосходный стратег и воин, командует армиями смертных и полубогов вместе с Атлантом.
– Тем, что поддерживает небесный свод? – оживилась Деми.
– В этом больше нет необходимости. Наверняка ты знаешь, что когда-то Атлант вместе с собратьями-титанами воевал с олимпийскими богами.