Суржиков Роман
Душа Запада
Август 1774г. от Сошествия
Фаунтерра, позже - поместье Лейси, Земля Короны
Знаешь, это у тебя я научилась: смотреть на вещи так, чтобы видеть суть.
Когда была маленькая, верила, что внутри рельсового тягача сидит дюжина коней. Они выставляют ноги сквозь люки в полу, упираются копытами в землю и тянут состав. Большие и сильные кони - крепче любого тяжеловоза. И шпалы им помогают: лежат как раз так, чтобы удобнее было отталкиваться. Никто не мог меня переубедить. Сколько ни рассказывали про всякую машинерию - я только смеялась. Я-то точно знала: внутри тягача - кони.
Мне исполнилось десять. Дядя-герцог назначил моего отца представителем в Палату, и так я оказалась в столице. Однажды отец захотел меня порадовать. Откуда-то он взял, что именно это меня порадует. Или просто решил доказать, что старше и мудрее. Словом, он повел меня на станцию, где стоял состав, дал машинисту глорию и велел показать внутренность тягача. "Мою леди-дочь весьма занимает сие устройство", - сказал отец. Машинист ответил: "Раз так, то я запущу машину - пускай поработает вхолостую". Тягач затрясся от грохота, а машинист открыл дверь и ввел меня в самое чрево.
Я до сих пор помню свой ужас. Железо гудело, громыхало, стонало, выло... Но не это было худшее. Машина состояла из сотен и тысяч деталек: трубочек, цилиндров, катушек, проводков, валов, колесиков и массы другого, чему нет названий. Я не могла понять абсолютно ничего. Куда ни падал взгляд, он натыкался на что-то неясное, необъяснимое, темное. Внутри тягача царил хаос, намного более сложный, чем весь остальной мир, который я знала.
Я убежала оттуда. И с тех пор никогда не пыталась узнать устройство чего-нибудь. Люди, животные, машины, места - все хорошо таким, каким оно видно снаружи. Не нужно лезть внутрь - в устройство, в душу. Красота и смысл не в глубине, а в том, что доступно глазу. Смотри и радуйся. Так я жила девять лет.
Но случилась ты, и во мне переменилось что-то. Я стала другой. Впервые заметила это на трибуне. В ту минуту, когда владыка произносил имя. Я видела его с десяти шагов, прекрасно слышала каждое слово. Слов было много - таких торжественных... Потом он назвал имя: "Минерва Джемма Алессандра".
Я ни на что не надеялась. В этом я себя твердо убедила: не надеюсь, не на что, не я, ни шанса, не надеюсь. Не надеюсь. Не надеюсь. Повторяла день за днем. "Минерва Джемма Алессандра", - сказал владыка. Чувство было такое, словно клеймо раскалили на огне и прижали к груди. Вот тут я поняла, что изменилась.
Все, что было до слов: "...нарекаю своею невестой...", - распалось на детали. Не поверишь: я своими глазами видела валы и колесики! Они крутились, приводя друг друга в движение. Рельсовая реформа, всеобщий налог, Палата Представителей, заговор Айдена, коалиция Эрвина, влияние феодалов, власть Короны... Я впервые увидела все так, как видишь ты: взаимосвязанным. Вращались шестерни, ни одна не могла остановиться, поскольку все цепляли друг друга. И владыка произносил речь, будто щелкали зубцы на валу. Чеканил слово за словом, с каждым оборотом вала: "Минерва Джемма Алессандра". Промолчи он или скажи иначе... Встань одна шестеренка в механизме - вся машина сломается, развалится на части. Он не мог сказать иначе, только так.
И клеймо убрали от моей груди.
* * *
Но я-то не шестеренка в машине. Мало что от меня зависит, и потому могу позволить себе не крутиться: государство не рухнет.
Об этом я сказала отцу, и он спросил:
- Ты о чем?
Я ответила:
- Обо всех этих гостях в нашем доме, каждый день после игр. Разве они - не по мою душу?
Гостей много. Наш дом в столице невелик, потому они не являются все сразу, а выстраиваются в очередь, сменяя друг друга. "Позвольте высказать наш восторг!.. От всей души поздравляем!.." Восторг - это мне, поздравления - тоже. Отец всякий раз зовет меня в зал, представляет кому-нибудь, а кто-нибудь целует руку, поздравляет и восторгается. Я благодарю - а как же. Кто-нибудь задает вопросы (всякий новый гость - одни и те же), я отвечаю (всякий раз одинаково). И чувствую себя колесиком искровой машины: меня вращают - я кручусь. Остро хочется сделать неожиданное, глупое. Въехать в зал на коне, протянуть для поцелуя не руку, а ступню...
И вот, я говорю:
- Отец, из меня не вышло принцессы. Случись иначе, я бы знала назубок все слова: долг, порядок, обязанность. Была бы честной шестеренкой... Но я - не принцесса. В утешение пообещай мне одно. Когда захочешь сунуть мне в рот удила и посадить на спину наездника, то всадника выберу я, а не ты.
А он отвечает:
- Что ты, деточка! Что ты!..
Отец любит говорить: "Что ты!"
- Что ты, доча! Ты - лучшая в мире, моя кровиночка. Люблю тебя больше жизни!
Я говорю мягче:
- Нам лучше повременить, правда? Еще год хотя бы.
Он обнимает меня, и я думаю: что значат объятия, когда они заменяют ответ? Вряд ли что-то хорошее. Я хочу сказать, как сказала бы ты: разумно, убедительно. Так, чтобы сработало. Я говорю:
- Па, подождем год. Си или Молли родят... Вся дрянь, которую говорили о нас, сразу забудется. И ты получишь за меня гораздо больше.
- Что ты, милая!.. Не говори так, я же думаю только о тебе!
Я плохо читаю по лицам, даже если это самые близкие лица. Кажется, я попала в цель. Кажется.
* * *
Один из гостей пришел не за мною, а за тобой.
- Миледи, скажите, где она? Мне очень нужно знать.
Имперский секретарь Итан, хвостик Адриана. Я отвечаю ему:
- Его величество может спросить ее высочество или графиню Нортвуд.
Он говорит:
- Спрашиваю не для его величества - для себя. Куда увезли леди Глорию?
- Леди Глория, - говорю я, и в тот миг особенно горько чувствую обиду, - ни слова мне об этом не сказала. А разве должна была? Вы полагаете, мы с нею подруги?
- Никому другому она не сказала совсем ничего. А вам, я надеюсь, хоть что-то.
Тут я смотрю на свою обиду: она - как тот тягач с конями внутри. Видимость, чушь, а смысл - совсем иной. Приношу твое письмо и даю Итану прочесть. Он читает, говорит: "Благодарю, миледи", - уходит. Я остаюсь искать.
Знаешь, я непроходимо глупа. Тратила день за днем, разбирала фразу за фразой, слово за словом. Читала десятками раз, могу наизусть повторить.
"Хворь оставила меня. Милостивые боги даровали мне жизнь, и я поняла, что должна посвятить ее служению. Отправляюсь в монастырь, где проведу отпущенные мне годы в размышлениях и молчаливых молитвах. Прости, что не увижусь с тобою на прощанье. Надеюсь, поймешь меня: последняя встреча была бы слишком печальна для нас обеих. Солнце моей мирской жизни закатилось, но я всегда буду тебя помнить. Скучаю по тебе, вспоминаю мгновения, проведенные вместе, особенно - бал и прогулку в лесу. Люблю тебя.
Глория Сибил Дорина"
Было странно. Странно, что назвалась "Глорией Сибил", а не северянкой, как прежде. Странно про "солнце мирской жизни" - не твои слова. Какой-нибудь пафосный стихоплет сказал бы так... Странно, что не увиделась со мною. Печаль последней встречи? Ерунда. От близкого друга получить вместо прощания клочок бумаги - вот печаль.
Но слово это - "странно" - было камнем. Я всякий раз врезалась в него и разбивала лоб, а пройти не могла. Не видела, что лежит за "странно". Ты бы склеила цепочку: из одного - другое, из другого - третье. У странностей есть причины, а у них - свои причины, и так пока не дороешься до сути... Но в моем мире "странно" - это уже крайняя причина. Человек поступил странно - и все тут.
Кстати, о странностях. Я рассказывала про своих родных? В моей семье у каждого есть какая-нибудь странность, свое личное особенное наваждение.
Мама обожает детей. Она горько рыдала в тот день, когда я впервые победила на играх. Я тормошила ее и кричала: "Мамочка, мамочка, ну что ты! Все же хорошо! Я победила, стала чемпионкой, разве тебе не радостно? Что плохого случилось?!" Поняла смысл много позже: победа сделала меня взрослой. Я больше не была ребенком, а значит, потеряна для мамы. К счастью, вскоре Си вышла замуж, потом и Молли. Теперь мама ездит между ними, гостит по три месяца у каждой - боится пропустить радостную весть. Мама знает все средства для плодовитости, которые только выдумали лекари, знахари, кудесники и Прародители. Каждый месяц я получаю письмо, в котором изложено одно из них. Представляю, каково приходится сестрам! Бедные...
Герцог Уиллас - мой дядя - книжник. В родовом замке есть огромная библиотека - якобы, лучшая на Юге. По этой причине дядя очень редко покидает замок. Он любит не только книги, а вообще все, что изложено на бумаге: письма, грамоты, отчеты, доносы... Ни разу не было такого, чтобы он слушал меня с интересом. Собственно, он и вовсе никогда меня не слушал, лишь говорил сам. Но однажды я видела, как он читал мое письмо: улыбался так нежно и печально, и глаза блестели... А еще дядя дружит с пауками. Даже берет с них пример. Как-то в старой башне он увидел огромную паутину трех футов шириной - поперек всего прохода. Дядя смотрел на нее минут пять, потом легонько подул на самый краешек. Паук, сидевший в центре сети, ощутил это ничтожное колебание и ринулся к его источнику. Дядя пришел в восторг: в тот миг он понял, как надо править людьми. Родовой замок Бэссифор - центр паутины. В него слетаются на голубиных крыльях всевозможные новости и доклады, и герцог, сидя на одном месте, знает о каждом, даже самом ничтожном происшествии в Литленде, чутко ловит любое подрагиванье нитей и незамедлительно реагирует. Ну, по крайней мере, так он говорит. Я не решаюсь спорить с человеком, который прочел тысячу двести книг. Но однажды в Бэссифоре пропал гнедой жеребец-трехлетка. Его увел любовник горничной - об этом знали все, кроме герцога...