Признаться, Герман, может быть, и манкировал бы этим приглашением, если бы коллежский асессор не упомянул в разговоре с ним, что как раз двенадцатого числа убывает на ревизию в Кашин, где местная управа совсем уже потеряла всякий страх и стыд, и надо бы ее вывести на чистую воду, на что у него уйдет никак не менее недели.
С учетом этого, приглашение Аглаи Мартыновны приобретало несколько иной оборот, довольно волнующий. В этом-то и причина того, что Герман в отличном расположении духа ехал нынче в нанятой на вокзале извозчичьей пролетке, напевая себе под нос романс «Не возбуждай несбыточных мечтаний» и барабаня пальцами по саквояжику. Жизнь его в последнее время бы скучной, как урок грамматики, и он радовался тому, что в ней наметилось хоть какое-то приключение. Если бы только мог он знать в ту пору истинный масштаб приключений, навстречу которым он едет!
Впрочем, нельзя сказать, чтобы он не осознавал некоторой неуместности своего гусарства. Его Внутренний Дворецкий, глядя на это, осуждающе качал головой и пощипывал бакенбарды.
Про Дворецкого надо, пожалуй, разъяснить. Настоящего дворецкого у молодого человека никогда не было — не на что содержать. Однако он всегда любил представлять себя этаким великосветским шалопаем, у которого есть умный, но брюзгливый старый слуга, который хоть и не любит проказ своего барина, но всегда за него горой, в нужное время и остановит, и совет дельный подаст, а то и просто поворчит, и от этого на душе уже легче.
Так-то в его воображении и родился Внутренний Дворецкий: этакий в возрасте уж с пятьдесят, в старомодной ливрее и с пышными бакенбардами. Он обычно и являлся пред внутренним взором Германа, когда происходило нечто из ряда вон и нужен был совет, а посоветоваться было не с кем. Нынче особенного совета не требовалось, однако Внутренний Дворецкий иной раз являлся и без зова, когда чувствовал, что барин расшалился. Впрочем, Герман от него отмахнулся. Поди прочь, не до тебя сейчас.
Аглая Мартыновна встретила гостя в дверях, зарделась, приняв букет, пригласила войти и проводила в простенько обставленную гостиную со слегка ободранными стульями и гравюрой, изображающей амура. Наш герой рассыпался в комплиментах, похвалив и ее глаза, и вкус, с которым она выбрала свое зеленое платье — довольно открытое, надо сказать — и даже нацелился, было, сказать уже что-нибудь насчет форм, достойных Венеры…
Смутил его только звук нескольких голосов, причем мужских, доносившихся из-за стенки. Не напутал ли он что-нибудь? А ну как коллежский асессор на самом деле дома? В таком случае явление с букетом не объяснишь, и выйдет скандал.
— Что такое? — спросила разнежившаяся от комплиментов Аглая, заметив, что гость что-то занервничал.
— А у вас там сегодня сослуживцы его высокоблагородия съехались? — спросил он как можно беззаботнее, кивнув в сторону стены, откуда слышались голоса.
— А, нет, что вы! — хозяйка махнула рукой. — Это жилец, Константин Кузьмич. Мы ему две комнатки сдаем за стенкой. Такой тихий господин, даже не знаю, чем он занимается. Все что-то пишет, чертит, иной раз и к обеду не выходит. Я не думала, что к нему именно сегодня такое собрание явится, кажется, доселе ни разу у него в гостях никто не бывал. А тут вдруг пришли какие-то, человек пять. Один — как мастеровой одет, другой — во фраке, третий — в рясе поповской, прочих я даже и не видала, как зашли. Странное общество, правда?
Чувствовалось, что она тоже раздосадована несвоевременным хлебосольством Константина Кузьмича.
«Не насплетничал бы жилец,» — пронеслось в голове у студента, но он быстро на этот счет успокоился. Не все ли равно жильцу, право слово? На вопрос же хозяйки с достоинством кивнул.
— Я даже перепугалась немного, не замышляют ли они что плохое? Нет ли тут какой-нибудь конспирации? Вы ведь читали, что в газетах пишут? Но ведь вы меня защитите, верно? — она кокетливо улыбнулась и поправила прическу, продемонстрировав белое запястье.
Герман тут же заверил ее, что под его защитой ей не о чем беспокоиться.
— Ну, тогда почитайте мне что-нибудь из ваших экстатистов, вы обещали! — произнесла Аглая, откинувшись в кресле.
Герман охотно достал прихваченный томик стихов, достав заодно и вино, и прибавив наставительно, что такие стихи надлежит читать исключительно под белое вино, иначе они утрачивают половину своей экстатической силы. Аглая при этих словах достала из шкафа бокалы, которые он наполнил и принялся читать какое-то совершенно бесстыдное стихотворение про «невольный вздох безумной страсти», «последний стон на ложе томном» и что-то еще в таком же духе. Аглае явно нравилось.
Читал он по рукописной тетради — издавать этакое непотребство цензура, конечно же, не позволяла. Впрочем, достать список было несложно — такие тетради ходили по Москве и Петербургу запросто, и некоторые из экстатистов составили себе имя, ни разу не издав в журналах ни единой строчки.
Между тем, за окном совсем стемнело, Аглая сидела в кресле, прикрыв глаза и приоткрыв губы, вино было почти все уж выпито, и Герман решил, что, кажется, артподготовка проведена по всем правилам военного искусства, подкопы подведены, бреши в стене пробиты, и пора уже, собственно, приступать к решительному штурму, тем более, что противник, кажется, не настроен оказать решительного сопротивления. Уже даже и Внутренний Дворецкий, глядя на поле сражения, восхищенно покряхтывал и подталкивал барина локтем, дескать, давай, барин, не робей! Покажи ей, каковы Брагинские в деле-то!
— Кстати, вы ведь тоже мне кое-что обещали, — произнес Герман, словно только что вспомнив. — Говорили, что у вас в спальне какой-то фантастический ковер гномьей работы из шерсти пещерного яка, и обещали показать!
Про ковер Аглая в самом деле при первой их встрече упоминала, но чтобы приглашать малознакомого мужчину в супружескую спальню — такого, конечно, не было.
— Да, кажется, в самом деле, я совсем забыла, что же вы раньше не напомнили! — проворковала Аглая, поднимаясь из кресла. — Пойдемте, я покажу, он удивительно мягкий, и если провести по нему ладонью в темноте, то появляются голубые искры. Очень красиво!
Они стали подниматься по темной лестнице. Там уже Герман не стал сдерживаться, наклонился и поцеловал ее в шею, пахнущую сладкими цветочными духами.
— Ну, что вы, ну, подождите… — проворковала Аглая, почти затаскивая его через темный коридор куда-то в также совершенно неосвещенную комнату. Лампу зажигать она, впрочем, не стала, да и к чему было бы это делать? За окном сияла в небе полная луна, ее света было даже больше, чем достаточно.
В этом свете Герман принялся, не прекращая поцелуев, освобождать хозяйку дома от платья. Дело это было хоть и приятное, но не такое уж простое. Герман никогда не понимал: и зачем они навертят столько сложностей? Крючочки какие-то, которые вечно не подцепишь, пуговки в самых неожиданных местах и на удивление тугие, какие-то шнурки, которые хоть зубами развязывай. Если бы он был императором, непременно издал бы высочайший манифест о том, чтобы женщинам носить мужские сюртуки и панталоны: и обзор лучше, и возни меньше.
Однако с помощью Божьей, а также Аглаиной, дело пошло. И вот, отбросив на пол и платье, и нижнюю рубашку, он на секунду застыл, пораженный красотой ее статного холеного тела в лунном свете, а обнаженная и явно довольная произведенным эффектом Аглая застыла и чуть откинула назад голову, дескать: «Ну, что, хороша же я, верно?». Что ж, она в самом деле была хороша. Даже Внутренний Дворецкий восхищенно крякнул. Нет, некоторые любят, конечно, субтильных дам, на которых дунь — она улетит, но Герман был не из таких. Он во всем любил пышную роскошь, а здесь ее хватало. Дело оставалось за малым, перейти, собственно, к штурму главной цитадели, и пальцы Германа уже потянулись у ее парадным воротам, в то время как Аглая дрожащими от нетерпения пальцами принялась освобождать от одежды уже его.
— Всем оставаться на своих местах! — гаркнул вдруг голос, звучавший словно из глубин ада: громкий, яростный, жесткий. — Корпус жандармов! Одна попытка пошевелиться, и всем конец. Имею на позиции темпоратор и применю его при первом же звуке.
— Что такое? — задушенно прошептала Аглая, прикрываясь только что снятой рубашкой. От ужаса она стала, казалось еще белее, и походила уже на призрак.
— Ти… тихо… — прошептал в ответ Герман.
— Ну, и встрял же ты, батюшка! — произнес Внутренний Дворецкий. Перед глазами тут же предстал ряд неприятных картин: обыск, допрос, люди в синих мундирах расспрашивают полуголую перепуганную Аглаю. «На каком основании здесь находится этот молодой человек?». Затем приезжает срочно вызванный из Кашина муж… В общем, грядущая ночь, кажется, будет, куда менее приятной, чем ожидалось. Однако, к чему здесь жандармы? Не иначе, там за стенкой и впрямь сходка каких-нибудь нигилистов. Господи, что бы им было не устроить свое сборище в другом месте!
Внизу хлопнула дверь и послышались чьи-то торопливые шаги. Затем грянул револьверный выстрел, а вслед за ним другой. В ответ им из кустов загрохотали новые, погромче, видать, ружейные. Одна пуля с оглушительным звоном разнесла стекло спальни, Аглая взвизгнула, соскочила с кровати, и совершенно голая забилась в угол, не заботясь уже о приличиях. Герман тоже машинально пригнулся.
— Вы не поняли⁈ — проревел голос. — Или думаете, шучу⁈ Викентий, залп!
То, что произошло в следующую секунду, впоследствии не раз снилось Герману в кошмарных снах. Лицо Аглаи вдруг сморщилось, посерело, словно она мгновенно постарела лет на пятьдесят. Тело ее, и без того съежившееся в углу, стало вдруг еще меньше и в какие-то несколько секунд превратилось в скрюченную серую мумию с черными провалами на месте глаз и обнажившимися словно в оскале зубами.
— Ах ты ж… правда темпоратор… — прошептал Герман, которого трясло от ужаса. Внутренний Дворецкий только шлепнулся на пол и перекрестился.
Про это оружие он только слышал, причем говорить о нем полагалось только шепотом. Кое-кто даже утверждал, что его вовсе не существует, и это просто страшные сказки, распускаемые жандармами. Но приходилось признать: у них в самом деле есть машина, испускающая луч, который, не повреждая строений и прочего имущества, искривляет время для живых существ. Вот только… Господи Боже, ему-то что теперь делать⁈