— За что? — поинтересовался Герман. — За оскорбление призрака действием? Как бы вам не ответить за то, что используете без спроса образ такого человека, да еще и столь безыскусно сделанный.
— Увести! — скомандовал сжавший кулаки барон, и появившийся из-за дверей конвойный загремел ключами, отстегивая Германа от цепи. Герман одарил фон Корена победительной улыбкой. Первый раунд остался за ним.
Глава девятнадцатая, в которой все становится ясно
Пожалуй, самым неприятным ощущением в камере была тишина. Герман никогда раньше не думал о том, до какой степени он не любит тишину. Здесь она подавляла, наваливалась со всех сторон, норовила расплющить тебя в лепешку. Тишина была врагом, ему нужно было как-то противостоять.
Чтобы уничтожить тишину, Герман принялся сначала насвистывать веселую кафешантанную мелодию, затем выстукивать ее ногтями на крашеных досках нар. Выходило так себе, тишина все равно выигрывала.
Тогда он стал думать. В полной тишине это было даже удобно, главное, чтобы звучал хоть чей-то голос. Вот хоть бы Внутреннего Дворецкого.
— Что этот маньяк может еще придумать, чтобы меня разговорить, как думаешь? — спросил его Герман.
— Дык, барин, да все, что угодно! Вот, к примеру, подвесит тебя за ноги, возьмет щипцы горячие, и…
— Хватит! — Герман поморщился. — Я понял.
— А еще может начальницу твою привести, и прямо перед твоими глазами…
— Я сказал, достаточно, — Герман хлопнул ладонью по нарам. — Да и не посмеют они ее. Она княжна Ермолова. Руки у барона коротки.
— А у князя Апраксина тоже коротки?
— Князь еще неизвестно, знает ли обо всем этом деле. Впрочем, неважно. Нам надо думать, как отсюда выбираться. Что угодно — лишь бы только выйти из подвала, а там уж я вывернусь.
С этой мыслью Герман попытался сжать пальцы и призвать дворянскую шпагу. У него ничего не вышло. Это его, впрочем, не особенно удивило: внутренняя тюрьма Третьего отделения была, разумеется, построена с расчетом на то, чтобы содержать в ней в том числе и аристократов, вплоть до князей.
— Видишь, какое дело, барин, — продолжил дворецкий. — Этот черт седой себя убедил, что ты-то и есть тот, кто револьвер спер. Ну, то есть, он-то совершенно прав, конечно, но думает-то он так из-за того лишь, что ты после жандармом служить пошел. Он-то думает, что совпадений таких не бывает.
— А их и впрямь не бывает, — Герман только головой покачал. — Нет, ну, то есть, бывают, конечно, как мы видим, но я бы на его месте тоже думал, что такого быть не может.
— Вот то-то и оно, — дворецкий покачал головой. — Никак ты его, барин, не убедишь, что это случайно вышло.
— Значит, он считает, что я в Корпус внедрился, в качестве вроде как агента нигилистов… — проговорил про себя Герман. — Это логично, я бы тоже так подумал. Что это мне дает? А дает мне это возможность им манипулировать, вот что. Раз нельзя его разубедить в том, что я агент «Последней воли» или кого там еще, значит, нужно всячески его в этой мысли укрепить. Что я раскрыт, что деваться мне некуда, что я у него на крючке и хочу теперь только одного: избавиться от каторги, став двойным агентом. Заодно намекнуть, что револьвера-то у меня нет, но я знаю, где он может быть. В общем, крутить и вертеть жопой как угодно, но чтобы он только дал мне возможность из этого застенка выйти. А там…
— А там уж княжне Ермоловой наверняка будет интересно узнать, что этот ирод под нее подкоп роет, — кивнул Внутренний Дворецкий. — И ейному батюшке, князю и генералу от артиллерии, это тоже будет небезынтересно.
Одним словом, когда в замке загремел ключ, Герман уже знал, что он будет делать. Сперва начнет изображать ужас. Потом — раскаяние. Дескать, с водой в рожу ненастоящему князю — это я надерзил, а теперь осознал всю пагубность своего поведения. Теперь я, ваше высокородие, вижу, что никакого у меня выхода отсюда нет, кроме как по вашей доброй воле. Однако и просто так я не сдамся, а хочу я сперва…
На этом мысль Германа прервалась, потому что в дверях, сопровождаемая черномундирным охранником, стояла майор Ермолова собственной персоной, в синем форменном платье, с простенькой строгой прической.
— Арестованный, на выход, — произнесла она с ироничной улыбкой, наклонив голову чуть на бок.
— Но… как? — проговорил Герман негромко. Они шли уже по освещенному тусклыми фонарями коридору к лестнице, а за ними следовал провожатый. Майор распространяла вокруг себя тонкий аромат цветочных духов, столь, кажется, неуместный в этих казенных стенах.
— После, все после, — ответила Ермолова тоже почти шепотом. — Молчите.
Они преодолели несколько одинаковых коридоров и лестниц, где им не попалось ни единого человека, кроме редких часовых. Герман поражался, как это она умудряется ориентироваться в этом лабиринте и не сбиться с пути. Затем поднялись еще на пару этажей, в просторную приемную, где она расписалась в какой-то бумаге и поставила у дежурного пару печатей. Герману выдали его мундир, прихваченный, должно быть, при обыске, и он сразу же почувствовал себя увереннее, так как опасался, что по улице придется идти прямо в рубашке. И вот, спустя еще несколько минут пути перед ними открылась тяжелая дубовая дверь, и Герман вышел на улицу.
Там было прохладно, но на удивление светло, словно в очень пасмурный день. Герман, по расчетам которого уже должен был быть поздний вечер, сперва решил, что успел потерять в подземелье счет времени. Затем сообразил, что все правильно: на дворе июнь, в Петербурге знаменитые белые ночи.
В воздухе пахло сыростью и лошадьми. У Германа отчего-то закружилась голова от этого запаха — должно быть, после тюремной тишины так остро ощущалась свобода. Он почувствовал, что вот-вот рухнет прямо на грязную мостовую.
— Пойдемте, — Ермолова дернула его за рукав, возвращая с небес на землю. — Нечего стоять, вы все еще в опасности.
— Хоть теперь скажите, как вы… откуда?.. — спросил Герман, все еще ошарашенный.
— Откуда я узнала, что вы в Третьем отделении? Очень просто. Когда вы не явились на службу, я отправила корнета Никитина узнать, что с вами. Он явился к вам на квартиру, вас не нашел, но расспросил прислугу. Расторопный, кстати, молодой человек, из него выйдет толк. Кухарка и рассказала ему, что видела из-под лестницы, как вас уводили люди в черных мундирах и один в штатском. От себя предположила, что вас арестовали за «содержание проститутошной» без разрешения. Вы в самом деле содержали? Как много я о вас не знала.
— Нет, это… неправда, — только и смог вымолвить Герман.
— Так или иначе, я-то знаю, что «проститутошными» Третье отделение не занимается. Стало ясно, что вы в беде, и, возможно, не вы один.
Тут Германа слегка смутило, что после случившегося той ночью она все еще продолжает разговаривать с ним на «вы», однако же для выяснения отношений было не время и не место.
— В общем, пришлось нажать на кое-какие рычаги, — продолжила она. — И благодаря этому господин фон Корен прямо сейчас объясняется лично с князем Апраксиным. И это наверняка очень неприятное объяснение. Он уверил князя, что улики против вас стопроцентно надежные. Именно поэтому ему, даже не сотруднику отделения, разрешили вести допрос. Он рассчитывал, очевидно, выбить эти улики из вас, но не преуспел. А заодно рассчитывал, что за такую заслугу получит должность в Третьем отделении, еще и с повышением. Я ему не завидую.
— Но вы-то откуда все это знаете?
— Я очень много чего знаю, господин корнет. Рассчитываю еще не раз вас удивить, — с этими словами она легонько ткнула пальцем Германа в нос. Тот поймал ее руку и поцеловал.
— Спокойно, спокойно, — игриво произнесла Ермолова. — Не надо этого чинопочитания на людях. Я остановилась в отеле «Паризьен». И вам, корнет, между прочим, там тоже забронирован номер, соседний.
— Весьма признателен, — Герман кивнул. — Стало быть, мы теперь прямо туда?
Он потянулся, чтобы обнять высокое начальство, но то шутливым жестом его отстранило.
— Нет, ваше благородие, — ответила Ермолова. — Мы сейчас в разные стороны. Я сейчас отправляюсь к своему батюшке, нужно его посетить, и вы мне там без надобности. А к вам у меня будет поручение. По службе.
— Какая служба, когда уж ночь на дворе?
— Государственная служба, господин корнет, государственная, — ответила она язвительным тоном. — Я, между прочим, приехала в Петербург по делу.
При этом она скорчила язвительную гримаску: мол, не только ради того, чтоб тебя, обормота, из тюрьмы вытащить: много чести.
— По какому же?
— Да дело-то пустяковое, но меня уж больно просили. Старое дело, которое я уж раньше, до перевода в Москву вела. Мы его называли делом Душекрада.
— Кого? — переспросил Герман. Кажется, его удивление было слишком явным. Ермолова слегка усмехнулась.
— Ну, это мы так в шутку его прозвали, — сказала она. — Какой-то коллекционер, или бог знает кто, повадился воровать артефакты времен Сопряжения. Сперва у таких же коллекционеров подворовывал. Первым у одного профессора украл дымчатый кристалл, который у того стоял на столе. Мы, когда того профессора опрашивали, он рыдал, как ребенок, и все приговаривал, что он, чтоб добыть такую находку, чуть ли не душу продал. Поэтому-то мы вора Душекрадом и прозвали.
— А Корпус жандармов тут причем? — спросил Герман.
— Ох, Корпус теперь при всем, — вздохнула она. — Сыскная полиция скоро вообще без работы останется, все ее дела нам передадут. Вот есть, например, циркуляр, что любые преступления, связанные с демоническими предметами, в нашей компетенции. Ну, на меня тогда это дело и спихнули. Вроде, ерунда такая, так значит надо девице и поручить. Одно из первых моих дел было, я еще не успела себя поставить. Я тогда троих воров поймала и целую сеть скупщиков краденого раскрыла, а вот самого Душекрада так и не поймала.
— И он, стало быть, все ворует?
— Вот сегодня дошел уж до того, что из музея украл какую-то вещицу. Вы же знаете, тут в Петербурге музей Сопряжения открылся. Всякие диковины из старых времен, оставшиеся от демонов. В основном, непонятные и невзрачные. Публика первое время ходила, но как увидела, что ничего особенно затейливого там нет, так теперь музей стоит пустой по большей части. Одним словом, я пообещала коллеге, что как раз буду в Петербурге, да и зайду в музей, порасспрошу смотрителя. А сама вместо этого целый день потратила на то, чтобы вас из камеры вытащить. И смерте-ельно устала!