[35]… Дьявол, мы наверняка кого-нибудь пропустим… Черт, ну забудем мы кого-нибудь, люди всё поймут, они должны… Блядь, да ведь мы все равно уедем; когда все это закончится, мы все разъедемся, ну его нахуй… Устроить циркулярный вызов? Нет-нет, слишком пошло. Пошло, зато практично, ну и, кроме того, забавно: все люди разговаривают, много голосов, это для нас хорошо — пускай все шумят и отвлекают внимание, только чтобы не было тихо, только не тихо, пускай шумят. Мы их подготовим, предупредим — но черт, как же об этом сказать? «Все обычно случается быстро», — как-то так, это не впрямую, но абсолютно понят-но — и говорить спокойно, намеками, позвонить по телефону с кухни, чтобы не было слышно, — и успеть сказать, пока мать не возьмет трубку… Вот так мы и выкрутимся: все они будут на связи одновременно… Надо позвонить в телефонную компанию, узнать, как это делается… А подписаны ли мы на эту услугу? У нас есть ожидание вызова, а вот конференц-связи, кажется, нет. Да точно нет, блядь… Нам нужна громкая связь, вот что нам нужно. С громкой связью у нас все получится… Я мог бы съездить и купить динамик, надо доехать до «К-марта», придется взять машину отца, она ездит быстрее, чем материна, намного быстрее… Там ручная передача? Нет, автоматика, я смогу ее вести; раньше, правда, никогда на ней не ездил, но я справлюсь, без проблем, быстрая машина, на трассе можно разогнаться… Черт, ведь это как минимум двадцать минут туда и обратно, плюс я буду его покупать… А если там его нет? Можно же им позвонить, идиот, конечно, сначала надо позвонить и спросить, есть ли у них динамик… Надо узнать, какой телефон у нас стоит, чтобы динамик к нему подошел — так, «Сони» и еще… Стоп, а какого черта ехать должен я? Бет торчит здесь целый год, у нее была масса времени, так пусть Бет и едет — конечно, она пускай и едет. Но она решит, что динамик нам не нужен, скажет, чтобы я выкинул это из головы… Блядь, может, действительно плюнуть на все. Плюнуть. Плюнуть. Плюнуть. И правда, чем нам может помочь динамик? Конечно, ни хрена он не поможет, надо подключиться к услуге конференц-связи. Мы позвоним Биллу, тете Джейн, двоюродным сестрам — Сьюзи и Джейни, дочерям Рут, а еще, наверное, Марку, двоюродному. Кажется, всё. Значит, примерно минут двадцать говорим по телефону, потом ненадолго вызываем наверх Тофа — пусть навестит, непринужденно, легко, весело, спокойно, спокойно, весело, легко… Ага, двадцать минут Тоф будет наверху, а потом… Вообще надо понять: сколько всего времени мы тратим на разговоры? Сколько продержится ее нос? Может, два часа, а может, больше, запросто, может, вообще весь день — Господи, кто-то же должен это знать! По традиции будем считать, что два часа. Стоп. Я ведь смогу остановить кровь. И я ее остановлю. Конечно. Я придумаю, как. Принесу еще льда. Переложу ее, сильнее запрокину голову, сработает сила тяготения. Я буду держать нос крепче, теперь еще крепче; по-моему, я все это время не держал как следует… Балядь. А что, если не получится? Да не получится ничего. Нельзя тратить последние часы на возню с кровотечением; нет, мы все поняли, пускай себе течет… телевизор сразу выключим, естественно… А не будет это слишком театрально? Блядь, мы может устроить тут театр, можем… Да мы у нее самой спросим, кретин, пусть мать решает, выключить телевизор или оставить… все-таки это ее вечер… ну и формулировочка, «её вечер», как по-скотски это звучит, как неуважительно. Блядь. Ладно, какое-то время у нас есть, можем посидеть, пообщаться, просто посидим, и все будет славно… Господи, да ничего не будет славно, там будет кровища везде… Кровища будет, да, и от того невыносимо… А может, и нет, она, в сущности, течет медленно, эта кровь… Может, даже понадобится несколько дней, чтобы вытекло сколько нужно, но, может, все пройдет хорошо, естественно: кровь постепенно стечет, словно от пиявок… какие, к черту, пиявки, подонок, уродская скотина, какие, к чертям собачьим, пиявки?.. А вот будем ли мы рассказывать, как все случилось? Нет, исключено. Все скажут: «Она умерла дома», — такое вот выражение, они так же говорили, понимаете, да? когда этот старшеклассник сразу после выпускного застрелился — парень с художественного факультатива, у него еще глаза были, как у Марти Фелдмана[36]. И потом говорили, когда женщина, у которой был рак кости, заперлась у себя дома и подожгла его. Невероятно, да? Интересно, это признак силы или у нее крыша съехала? Ей стало легче оттого, что она спалила все вокруг? Наверно, да. Или нет. «Умерла дома». Вот так мы всем и скажем — ни больше ни меньше. Люди всё поймут. Никто ничего не скажет. Отлично. Отлично. Отлично.
Я выливаю содержимое кюветы на остатки еды, которые набились в раковину. Включаю воду, потом мусородро-билку, и она перемалывает все разом. Из общей комнаты доносится голос Бет:
— Мама, надо ехать.
— Не надо.
— А чего ты хочешь?
— Остаться здесь.
— Так нельзя. У тебя течет кровь.
— Ты сама говорила, что мы останемся.
— Мама, прошу тебя.
— Ты обещала.
— Мама, перестань.
— Ты обещала.
— А у тебя вот так будет течь кровь, и все?
— Позвони еще раз медсестре.
— Мы позвонили еще раз медсестре. Она сказала, чтобы мы тебя везли. Они нас ждут.
— Позвони другой медсестре.
— Пожалуйста, мама!
— Это просто дурость.
— Не смей называть меня дурой.
— Я не называл тебя дурой.
— А кого ты назвал дурой?
— Никого. Я сказал, что это дурость.
— Что дурость?
— Умереть из-за крови из носа.
— Я не собираюсь умирать из-за крови из носа.
— А медсестра говорит, что можешь.
— И врач говорит, что можешь.
— Если вы меня отвезете, я обратно уже не вернусь.
— Господи, мама, ты вернешься.
— Не вернусь.
— О господи!
— Я не хочу опять ложиться в больницу.
— Боже мой, мама, не плачь.
— Не смей повышать на меня голос.
— Прости.
— Мы тебя привезем домой.
— Мама!
— Что?
— Мы привезем тебя обратно.
— Вы хотите меня там оставить.
— О боже.
— Да вы сами на себя посмотрите. Траляля и Труляля.
— Что-что?
— Вам просто надо сегодня вечером уйти по своим делам. Вот и всё.
— Боже мой.
— Сегодня ночью — Новый год. У вас свои планы!
— Прекрасно, истекай кровью. Сиди здесь и истекай кровью. Пока не умрешь.
— Мама, я прошу тебя.
— Ради бога, истекай. Вот только у нас полотенец может не хватить. Схожу куплю полотенца.
— Мама?
— А еще ты испортишь диван.
— Где Тоф? — спрашивает она.
— Внизу.
— Что он там делает?
— Играет на компьютере.
— А он где будет?
— Поедет с нами.
В дальнем конце дорожки на коленях стоял отец. Бет смотрела на него, и на долю секунды картинка показалась ей красивой: в сером зимнем окне — отец, опустившийся на колени. А потом она поняла. Он падал. На кухне, в ванной. Она побежала, распахнула дверь, потом сетчатую и помчалась к нему.
Я освобождаю заднее сиденье универсала и стелю одеяло, потом у боковой дверцы кладу подушку, запираю дверцу. Возвращаюсь в гостиную.
— Как я попаду в машину? — спрашивает она.
— Я тебя отнесу, — говорю я.
Мы берем ее куртку. Берем еще одно полотенце. Берем кювету-полумесяц. Берем капельницу. Еще одну рубашку. Тапочки. Еду для Тофа. Бет все это складывает в машину.
Я открываю дверь в подвал.
— Тоф, поехали.
— Куда?
— В больницу.
— Зачем?
— На обследование.
— Прямо сейчас?
— Да.
— А мне обязательно ехать?
— Да.
— Зачем? Я посижу с Бет.
— Бет тоже едет.
— Я посижу один.
— Нет.
— Почему?
— Потому что.
— Ну почему?
— Господи, Тоф, иди сюда!
— Ну ладно.
Я не уверен, что смогу ее поднять. Даже не представляю себе, какой тяжелой она может оказаться. В ней может быть сто фунтов, или даже сто пятьдесят. Я открываю дверь гаража и возвращаюсь. Отодвигаю стол от дивана. Встаю на колени перед ней. Одну руку просовываю ей под ноги, а второй обхватываю спину. Она пытается сесть.
— Если будешь стоять на коленях, не сможешь встать.
— Ага.
Я поднимаюсь с колен и приседаю.
— Обними меня за шею, — говорю я.
— Аккуратно, — говорит она.
Она обнимает меня за шею. У нее горячая рука.
Надо распрямить ноги. Я слежу, чтобы между моей рукой и обратной стороной ее колен была ночная рубашка. Я не знаю, какой может оказаться там ее кожа на ощупь. Я боюсь того, что может там быть — синяки, ссадины, дыры. Там наверняка есть синяки и мягкие участки… где все прогнило насквозь? Когда я встаю, она протягивает вторую руку к той, которой обхватила меня за шею, цепляется одной рукой за другую. Она не такая тяжелая, как я предполагал. Она не настолько иссохла, как я боялся. Я обхожу кресло, придвинутое к дивану. Когда-то я видел, как они оба — мать и отец — сидели на этом диване. Я иду к двери в гараж. Белки ее глаз пожелтели.
— Смотри, не стукни меня головой.
— Не буду.
— Смотри.
— Не буду.
Мы проходим через первую дверь. Стук о деревянную притолоку.
— Ой.
— Прости.
— Ой-й-й.
— Прости, прости, пожалуйста. Ты цела?
— М-м-м.
— Прости.
Дверь в гараж открыта. В гараже морозный воздух. Она втягивает голову, и я прохожу в дверной проем. Я представляю себе медовый месяц, порог. Она беременна. Залетевшая невеста. Ее опухоль — воздушный шарик. Ее опухоль — плод, выдолбленная тыква. Мать оказалась легче, чем я думал. Я думал, опухоль прибавит ей веса. Опухоль большая и круглая. Мать надевает на нее штаны — то есть надевала на нее штаны с эластичным поясом; когда она еще ходила в штанах, а не в ночной рубашке. Но она легкая. У нее легкая опухоль, полая внутри, как воздушный шар. Опухоль — подгнивающий плод, что сереет по краям. А может, улей с насекомыми — они кишат, черные и шустрые, улей мохнатый по краям. Что-то с глазами. Паук. Или тарантул с ногами вразлет, отбрасывающий метастазы. Воздушный шар, покрытый грязью. У него и цвет, как у грязи. Или еще чернее, блестящий. Как у икры. Он похож на икру и по цвету, и по форме, и по размерам содержимого. Она поздно родила Тофа. Ей было сорок два. Когда она была им беременна, каждый день ходила в церковь молиться. А когда доносила, ей разрезали живот, чтобы вытащить его, но он родился нормальным, здоровым.