й дочери, и… что дальше? Вот мы умрем, и сохраним в тайне свои… а что мы сохраним? Что мы сохраним в тайне от всего мира, что? Что мы делали то или это, что наши руки проделывали такие-то движения, а наши губы произносили такие-то слова? Да господи! Нам кажется, будто открывая какие-то неудобные или интимные вещи, например про мастурбацию (что касается меня, то я занимаюсь этим в среднем раз в день, как правило — в душе), мы что-то кому-то передаем; мы как дикари, которые боятся, что фотограф украдет их душу, мы отождествляем свои тайны, свое прошлое и пятна в своем прошлом с собственной личностью, мы считаем, что, открыв свои привычки, поражения или победы, мы будем меньше самими собой. Но все ведь наоборот: больше это больше это больше: чем больше кровоточить, тем больше отдача. Вот это всё — детали, события и так далее — это как кожа, которую змеи сбрасывают и оставляют на общее обозрение. Кому какое дело, где они теперь, кожа и сама змея? Кожа валяется там, где змея полиняла. Пройдут часы, дни или месяцы, мы наткнемся на давно сброшенную змеиную кожу, и по ней сможем кое-что узнать о змее, сможем определить, что она была примерно такой-то длины и такой-то толщины, но вряд ли узнаем хоть что-то еще. Знаем ли мы, где эта змея сейчас? О чем она сейчас думает? Нет. Может, сейчас на ней выросла шерсть или она продает карандаши в Ханое. Кожа больше не ее, она эту кожу носила, потому что они вместе росли, а потом кожа высохла и соскользнула, и теперь сама змея и все остальные могут на нее посмотреть.
Змея — это вы?
Конечно. Я змея. Неужели змее надо таскать за собой кожу, взять ее в руки и везде носить?
Разве нет?
Господи, да конечно же нет! У змей, блядь, вообще нет рук! Как же прикажете ей таскать свою кожу? Вы что? А у меня, как и у змеи, образно выражаясь, нет рук, чтобы таскать за собой это все. Кроме того, это все — не мое. Не мое. Мой отец — не мой; в том смысле, что не принадлежит мне. Его смерть и то, что он делал, — не мои. И то, как я рос, и мой город с его трагедиями — тоже не мои. Ну как эти вещи могут быть моими? Навешивать на меня ответственность за то, чтобы хранить это в тайне, — просто смешно. Меня родили в таком-то городе, в такой-то семье, и это произошло без моего участия. Ничем этим я не владею. Это все — общее. Им можно делиться. Я люблю все это, мне нравится быть его частью, я готов убить другого или умереть самому, чтобы защитить то, частью чего являюсь, но у меня нет никаких эксклюзивных прав. Пожалуйста, владейте. Берите это у меня и делайте с ним все, что захотите. Пускай приносит пользу. Это как извлекать из грязи электроэнергию; если из такого сырья можно сделать что-то хорошее, это будет слишком прекрасно, почти невероятно.
А как насчет права на частную жизнь?
Оно дешево стоит, его в переизбытке, оно легко добывается, теряется, возвращается, покупается и продается.
Вам не кажется, что это манипуляция? И эксгибиционизм.
Вы католичка?
Нет
Зачем тогда заводить разговор об эксгибиционизме? Идиотское понятие. Кому-то хочется обозначить свое существование, а вы говорите об эксгибиционизме. Это скаредность. Если хотите, чтобы о вашем существовании никто не знал, лучше уж сразу покончить с собой. Вы ведь пользуетесь своей долей пространства и воздуха.
А как насчет чувства собственного достоинства? Человек смертен, и когда он умирает, то катастрофически переживает утрату достоинства. Смерть не может быть достойной, она всегда жестока. Что достойного в том, чтобы умереть? Ничего. А умереть в безвестности? Это оскорбительно. Чувство собственного достоинства — прихоть, славная, но эксцентричная, вроде как учить французский или коллекционировать шарфики. Мимолетная и невероятно изменчивая прихоть. И субъективная. Так что в задницу ее.
Значит, для вас это все вроде пищи?
Когда моя мать лежала в общей комнате и умирала, я время от времени заходил в гостиную, где, как ни странно, сосредотачивалось больше всего поступающего в дом солнечного света, и, сидя там на белом диване, посреди всех ее кукол, я писал речь, которую скажу на ее панихиде. Под диваном у меня был спрятан листик бумаги, сложенный лист, вырванный из блокнота. Я заходил туда, вытаскивал его из-под дивана, думал, что же я на нем напишу.
А мама ваша лежала в общей комнате?
Да. Она к тому времени была уже полумертвая от морфия. Мы с сестрой понимали, что она может умереть в любой момент, поэтому каждый день утром и каждый раз, когда мы оставляли ее одну больше чем на полчаса, мы вбегали в комнату, чтобы проверить, жива ли она. Нет, на самом деле мы не вбегали в комнату, мы боялись ее разбудить, побеспокоить, ведь она сразу поняла бы, зачем мы пришли, поэтому мы вбегали в общую комнату и замирали там, всматривались, смотрели на ее грудь, пристально смотрели на грудную клетку, пока, заметив движение, не понимали, что она дышит. Иногда ожидание становилось невыносимо долгим, и иной раз, если она была укрыта, например, одеялом, приходилось подходить ближе, и мы наклонялись над ней, смотрели ей в лицо и ждали, пока она пошевелится, — и так продолжалось несколько недель. Но позже, особенно когда она уже не приходила в сознание и мы ориентировались только на ее дыхание, мы стали думать, как все распределится по времени.
В смысле?
Понимаете, невозможно вообще не думать, как все распределить оптимальным образом. Тогда все как раз были дома на рождественских каникулах, и нам очень хотелось, чтобы все закончилось до того, как они разъедутся. Я хотел, чтобы все были здесь, я сотни раз рисовал эту картину в воображении: вот все мои друзья в костюмах и строгих платьях, входят гуськом, склонили головы, усаживаются сплоченно по центру комнаты. Сказать по правде, в те зимние каникулы они думали о том же. Они надеялись, что все закончится до того, как они уедут.
Но…
Но все тянулось и тянулось. Бет уже называла ее Терминатором[120], и мне это казалось несколько хамским, но…
Знаете, вот мы сейчас разговариваем, а я вижу свое отражение в объективе камеры. Должен сказать, смотрюсь я скверно. Кривлю губы, морщу лоб. Господи, получается, что я не телегеничный. Это плохо, да?
Так что там насчет вашей речи?
Да-да, я сидел на диване и сочинял свою речь, пока мать лежала в другой комнате. Поскольку диван был белый, а я все время ронял ручки, то стал писать карандашом, совал его в рот, перечитывал, начинал заново. Никак не мог решить, с какой стороны подойти. Не знал, с чего начать. С рассказа о ее детстве? Должна ли это быть ее биография? Или просто рассказать пару смешных случаев? Я все время начинал заново. И в конце концов я написал скорее о том, как я переживаю ее смерть, о том, что она значит для меня.
Любопытно.
Да, на тот момент мне казалось, что это правильнее всего. Я позволил Биллу немного рассказать о ее жизни, о том, какой она была хорошей матерью, кое-что об особенностях ее личности. Один раз он отвлекся, стал рассказывать, как она поощряла нашу любовь к коллекционированию, как он собирал поезда, я — медведей, Бет — кукол… Было ощущение, что он говорит о чем-то очень несущественном… да и вообще, разве можно подвести итог целой жизни в одной… так вот, я сидел и, пока говорил Билл, смотрел на отца Майка, нашего священника, которому надо было подать знак, если я все-таки соберусь встать и сказать речь; просто в последние дни перед панихидой я никак не мог на это решиться. Но речь я приготовил, дописал свой кусок предыдущей ночью, поздно, в темноте, в гостиной. И вот, пока Билл говорил, я смотрел на отца Майка и поймал его взгляд, но даже когда я ему кивнул, сигнализируя, что мне есть что сказать и я хочу поделиться этим с собравшимися, мне тут же захотелось дать отбой, мне хотелось, чтобы все это просто закончилось, и мы просто сядем в машину, в отцовский «ниссан», который уже ждет нас, стоит на парковке, и уедем во Флориду, чтобы к полуночи проехать как минимум половину пути. Но тут отец Майк объявил меня, я встал и…
Что с вами? Вы даже подпрыгнули.
Ничего. Просто кое-что пришло в голову. В общем, когда я говорил, то рассказал всем, какими обманутыми мы себя чувствуем, я себя чувствую. Но я был милосерден. Я сказал что-то в том духе, что, мол, я мог бы стоять здесь и ворчать, дескать, вот, она никогда не увидит моих детей, и это все нечестно, и ее не стало через месяц после смерти отца, и для нас это все очень тяжело. А потом я сказал — и голос у меня дрогнул — вот что: и все-таки не надо предаваться таким грустным мыслям, надо просто найти на ночном небе яркую звездочку и подумать о матери, а потом найти другую, рядом с ней, и подумать об отце.
Хм-м…
Да-да, я все понимаю, все понимаю. Звучит ужасно, пошло и примитивно. А что еще хуже, я нарисовал ее на смертном одре.
А какое отношение это имеет…
Если говорить о работе сознания, к тому времени ее давно уже не было в живых. Она часто бормотала, иногда резко садилась и что-то говорила, но чаще всего было только дыхание, булькающие звуки, свечи и ее горячая кожа. И вообще-то — ожидание. Мы сидели там день и ночь, сменяя друг друга, — мы с Бет, Тоф обычно сидел внизу, а мы с Бет сидели, смотрели, держали ее горячую руку, там же и спали, иногда склонялись над ней, ожидая, что финал вот-вот начнется, и тогда нам надо будет собраться и ждать окончания финала. И пока это продолжалось, как-то раз в ночной темноте, сидя в кресле слева от нее, я почувствовал непреодолимое желание нарисовать ее мягким красным карандашом на большом листе бумаги. Сначала я сделал эскиз, бегло набросал общие контуры, чтобы все наверняка поместилось, кое-что подправил. Поначалу казалось, будто слева остается слишком мало места. Я сдвинул ее голову вправо, чтобы подушка целиком влезла в рисунок. Грубыми штрихами наметил контуры кровати, металлическую раму. А потом начал с лица — обычно я не рисую лицо в самом начале, я считаю: если сразу не схватишь сходство, испорчен весь рисунок, — но на сей раз ее лицо далось мне легко, оно в профиль было геометрически простым, впалым, едва-едва выступало над подушками, оно было как бы сглажено: в организме происходили какие-то процессы, из-за которых ее лицо и стало впалым и сглаженным, и еще оно лоснилось от желтухи и выделений, выходящих через кожу, это были все выделения, которые выходили бы из ее тела, если бы остальные органы функционировали нормально. Потом я нарисовал трубы, капельницу, алюминиевые бортики кровати, одеяла. Когда с этим было покончено, вышел довольно аккуратный, хороший рисунок, по центру — более детализированный, ближе к краям — менее проработанный. Он хранится у меня до сих пор, хоть и обтрепался… Я никогда не умел беречь свои рисунки: я их не выкидываю, но обращаюсь с ними кое-как. К примеру, этот рисунок — может, самый важный из тех примерно десяти тысяч, что я рисовал на занятиях и просто так, ничего важнее и никогда не рисовал и не нарисую, но недавно я стал его искать и увидел, что он торчит из старой папки и уголок у него оторвался. Ну вот как я мог так небрежно отнестись к памя