— Знаешь что, скотина, оставь меня в покое. Неужели ты не понимаешь, какое это паскудство? Я буду лежать тут с синяками на ногах, а ты будешь разыгрывать роль друга, преданного, всегда готового помочь, у-у, у-у, весь такой ответственный, а я никуда не гожусь… Слушай, иди на хуй. Мне этого нафиг не надо. Ищи кого-нибудь другого на роль символа… что там у тебя выходит, символ растраченной молодости?
— Послушай, Джон…
— Что еще за Джон?
— Джон — это ты.
— Я еще и Джон.
— Ну да. Я ведь изменил твое имя.
— Конечно. А напомни-ка, почему именно Джон?
— Потому что так звали моего отца.
— Господи. Значит, я еще и твой отец. Блядь, это уже чересчур. Какой же ты все-таки мудак.
— Чего? Это я мудак? Я мудак? На себя посмотри, мудак!
— Ладно. Мудак здесь я. Я мудак. Это что-то меняет? Я не просил тебя трезвонить про…
— Послушай сам, что ты несешь? Ты ведь сам все это устроил! Ты у меня на глазах и на глазах у двух копов глотаешь горсть таблеток, а потом говоришь, что не хотел привлечь внимание. Да иди ты в пизду.
— Это еще ни о чем не говорит…
— Говорит.
— Не говорит.
— Слушай сюда. Я уделяю тебе внимание, которое тебе необходимо, я уделял тебе внимание все эти годы, я выслушиваю твое занудство по поводу всего, блядь, что у тебя вышло или не вышло, как тебя не записали в какой-то там спортзал, как ты расстался с девушкой, а потом еще с другой девушкой, как вы ссоритесь с Мередит и еще с кем-то… Пойми: на самом деле все это жуткая скукотища, если уж по-честному, но я всю дорогу все это выслушиваю. Да-да, знаю: ты убедил своего терапевта, что ты самый несчастный человек на свете, а уж как тебе хватило наглости сказать ей, что в детстве с тобой плохо обращались родители, у меня, ебаный в рот, просто в голове не укладывается! — но пойми: весь букет твоих проблем плюс еще этот новый прикол с пьянством — это жуткая скукотища. Корень — скука. Скучно. Тебе самому скучно. Ты ничего не делаешь. И по отдельности все скучно — и пьянство, и таблетки, и суицид. В это никто даже не поверит по-настоящему, настолько это скучно.
— Ну так выкинь.
— Ну… скучно, но не настолько.
— Ты больной.
— Это неважно. Это все мое. Ты все это отдал мне. У нас обмен. Я уделяю тебе внимание, которого ты добиваешься, я вытащу тебя после того, как ты пролежишь три дня в психиатрическом отделении и будешь рассказывать, что снова хочешь сделать то же самое, я навещу тебя, присяду к тебе на кровать и буду долго-долго вести с тобой терапевтическую беседу, все что угодно, но дело-то в том, что благодаря этому, благодаря тому, что я так много сил на тебя потратил, черт возьми, — я становлюсь совладельцем, это становится и моим тоже, ведь ты напросился сам, сам превратил себя в шута горохового, и ты должен выполнять свою часть сделки, играть концерты и ездить на гастроли. Теперь ты метафора.
Он молчит. В руках у него больничная пижама, которую он вытащил из ящика. Он швыряет ее на полку.
— Ладно. Вставляй меня в свою блядскую книжку.
— Ты серьезно?
— Да.
— Это не просто благородный жест?
— А какая разница?
— Никакой, наверное.
— Ну и все. Я вернусь в кровать, лягу, и так далее. А тебе придется опять меня привязать.
— Привяжу.
— И дай мне еще морфия, если не возражаешь.
— Конечно-конечно. Знаешь, я очень тебе благодарен.
— Знаю. Передай мне трубку.
— Держи.
— Спасибо. Теперь поправь одеяло.
— Всё.
— Порядок.
— Выйдет отличная история. Сам увидишь.
На три дня Джона оставляют в психиатрическом отделении. Он мне звонит; я ему перезваниваю. Я жду гудков двенадцать-тринадцать. Потом трубку снимает какой-то немолодой человек.
— Алло?
Это произносится шепотом.
— Здравствуйте. Можно Джона?
— Кого?
— Его зовут Джон. Такой высокий парень, светловолосый.
— Ой, нет-нет. Сейчас никого нельзя звать.
— Почему?
— Извините, сейчас идет групповое занятие. Еще час как минимум. Я оттуда вышел, чтобы взять трубку. Меня попросили выйти и взять трубку.
До меня доходит, что я разговариваю с пациентом.
— А не могли бы вы передать ему информацию? Долгая пауза.
— Не уверен, что это разрешается. Подождите.
Трубка с грохотом валится. Слышно, как она качается на проводе. Проходит около минуты, и он, тяжело дыша, снова ее берет.
— Хорошо. Пожалуй, рискну.
Я прошу его передать Джону, что я звонил.
— Понял. Передать, что звонил Джон.
— Да нет же. Это я звонил Джону.
— Ой. Ой. — В голосе его слышна мука. — Вы звонили Джону. А он вас знает? Вы его родственник?
— Нет.
— Вы его отец?
— Нет.
— Видите ли, звонить разрешается только…
— Хорошо, я его папа.
— Но это же неправда. Вы сами только что сказали…
— Знаете что. Я перезвоню. Не переживайте.
— Ой, большое спасибо.
Днем я его навещаю.
Меня подводят к двери, и я расписываюсь в регистрационной книге. В другом конце коридора — общая комната, там синий ковер, несколько диванов и столик — мясницкая колода. Чем-то смахивает на кабинет седьмого класса. Дверь в палату Джона — первая слева, он лежит там, на боку, сложив руки между ног, в комнате темно, и он на кровати. Ноги прикрыты одеялом.
Я сажусь на кровать напротив.
— Ты как?
— Запах чувствуешь? — спрашивает он.
— Какой?
— Что, правда не чувствуешь?
— Нет. Что за запах?
— Сосед прошлой ночью не добежал до сортира.
— Сосед?
— Он тоже здесь лежит, такой старый негр, его сейчас нету.
— Ох.
— Это всю ночь продолжалось. Он стонал, стучал в окно и плакал. Говорил: «Я помираю, помогите же мне, хоть кто-нибудь». Просто невероятно.
— Он правда умирал?
— Да не умирал он. Срать он хотел.
— Ты же говоришь, он стучал в окно?
— Ну, стучал. Не смог найти сортир, и облегчился прямо здесь, у окна.
— Ox.
— Потом умолк, а наутро тут повсюду было дерьмо. Оно потекло у него по ногам и вылилось в ботинки, а он ходил всю ночь…
— Ладно, я понял.
— Он ходил и оставлял отпечатки с дерьмом — и здесь, и в коридоре.
— Ясно. А потом?
— Меня перевели в другую палату на какое-то время. Потом тут все помыли, и меня перевели обратно.
— Я ничего не чувствую.
— Ну да, они чем-то попрыскали.
— Нет, пахнет хорошо, правда.
— А меня они привязали к кровати.
— Когда?
— Почти на весь следующий день, после того как меня привезли.
— Во как. — Он хочет, чтобы я разозлился за него — или впечатлился. Не понимаю, чего именно. — У них что, так принято?
— Блядь, да меня это просто бесит. Ты взгляни на мои руки.
Он показывает запястья — все растертые, голубоватые.
— И вот, взгляни.
Показывает лодыжки — они красные, в пятнах.
— Вот скажи: тебя когда-нибудь связывали?
— Дай подумать. — В голове проносятся колкости, которые я мог бы сказать. — Нет, не связывали. — Потом я добавляю: — Но я никогда не угрожал самоубийством.
— Что ты сказал?
— Ничего.
— Пошел в жопу.
— Сам иди.
— Думаете, я притворяюсь? Ты и эта сука медсестра. Черт, какая же она сучка. Она называла меня «Мартин Шин».
— Ты не похож на Мартина Шина.
— Она имела в виду, что я играю. Как будто я играл. «Апокалипсис сегодня».
— A-а. Никогда не видел.
— Серьезно?
— То есть целиком не видел. Того куска, про который она говорит, не видел.
Секунду я смотрю на него.
— Ты больше похож на Эмилио[134].
Он приподнимается на локте и смотрит на меня.
— Это не смешно.
— Знаю.
— Они меня связали потому, что решили, что я могу сделать это еще раз.
— С чего они взяли?
— Я им сам сказал.
— Но ведь это же неправда?
— Почему?
Заходит вчерашний засранец. Кожа у него в багровых и серых пятнах. Он покачивается. Минуту сидит на своей кровати и разглаживает рукой простыню. Потом встает и выходит, шаркая ногами.
Джон тянется ко мне и шепчет:
— Видишь, как он ходит? Тут все так шаркают. Торазин.
— Ясно.
— Понимаешь, меня тут заперли.
— Догадываюсь.
— В смысле, я не могу уйти, даже если захочу.
— Видишь ли…
— Но это же бред, правда? Какие-то люди, с которыми я даже не знаком, не позволяют мне уйти. Это ведь бред, просто на философском уровне.
Я соглашаюсь, что это бред.
— Я очень устал, — говорит он.
— Я тоже. — Я произношу это, пожалуй, слишком быстро. — Все мы устали.
— Нет, я правда очень устал, — говорит он.
И поворачивается на бок, спиной ко мне.
Он хочет, чтобы я его ободрил.
Я кладу ему руку на плечо. Я не могу поверить, что он нуждается в речах моего исполнения. Меня бесит, что ему от меня нужна эта речь. Но я ее произношу, собирая по кусочкам из фильмов и телепередач. Я говорю, что много людей его любят и просто не переживут, если он себя убьет, — и одновременно пытаюсь понять, так ли это. Я говорю, что у него такой огромный потенциал и ему еще так много предстоит сделать — но, пожалуй, гораздо больше я убежден, что он вообще никогда не станет использовать свое тело и разум для чего-то дельного. Я говорю, что у всех нас бывают в жизни черные полосы, и при этом еще больше злюсь на него, на его любовь к дешевым эффектам, и на его жалость к себе, — хотя, казалось бы, у него есть всё. Полная независимость, нет ни родителей, ни иждивенцев, есть деньги и ему ничего непосредственно не грозит — ни боль, ни бедствия. Он, как и я, принадлежит к 99,9 процентам. На нем нет никакой серьезной ответственности, он в любой момент может пойти куда угодно, может где угодно остаться на ночь, уехать, когда захочет — и все-таки заставляет других тратить время на свои закидоны. Но я сдерживаюсь и не произношу всего этого — лучше уж приберегу на потом, — а вместо этого говорю только добрые и позитивные слова. Сам я по большей части в них не верю, но верит он. Меня тошнит от слов, которые приходится произносить, потому что они примитивны, невозможно растолковать человеку, зачем стоит жить, — за несколько минут, на краешке кровати в психиатрическом отделении, но тем не менее мои слова его трогают, и я уже ничего не понимаю: я не понимаю, как насквозь лживые уговоры могут стать стимулом к жизни; я не понимаю, почему он так упорно добивается, чтобы мы оба общались на таком примитивном уровне; я не понимаю, как он не замечает, как по-идиотски выглядим мы оба; я не понимаю, когда именно у