— Вы должны знать, Георгий Николаевич, Кременский комбинат свое знамя держит крепко, и в этом немалая заслуга Клавдия Михайловича! — сказала Солонцева с гордостью. И то, что в этой газетной фразе прозвучала наивная, девчоночья гордость, понравилось Георгию Николаевичу.
— Вы сами-то где там работаете? Неужели в цехе?
— В лаборатории. Я очень люблю наш комбинат, Георгий Николаевич!
— Какое же дело у вас ко мне?
— Никакого! Вот… письмо передать!
— Спасибо! — сказал Георгий Николаевич. — А почему, собственно, Клавдий Михайлович не послал мне письмо по почте?
— Он знал, что я еду в командировку, а потом… — Солонцева запнулась на какое-то мгновение и заговорила снова уже азартно, даже с каким-то вызовом:
— Я сама вызвалась передать вам письмо лично. Я ведь, как многие, ваша ученица. Мы еще в институте зачитывались вашей книгой о доменном деле и о доменщиках. А я так просто влюбилась тогда в ее автора!
Георгий Николаевич откинулся на спинку кресла и, глядя на Солонцеву в упор (при этом он с удовольствием отметил про себя, что ее щеки залились нежно-розовой краской сильного смущения), сказал:
— Теперь можете полностью разочароваться в нем. Книжку эту я написал, когда был еще молодым… ну, сравнительно еще молодым инженером, а сейчас… укатали сивку крутые горки!
— Не напрашивайтесь на комплименты, Георгий Николаевич!
Разговор с неожиданной посетительницей бежал легко, весело, как горный ручеек. Георгий Николаевич забыл про неразобранную почту и про то, что, когда вызывает Сергей Иванович, опаздывать на вызов нельзя даже человеку его положения. Солонцева рассказала ему, зачем она приехала. Дело движется хорошо, без осложнений, помощи от Георгия Николаевича ей никакой не надо, Как она устроена? Отлично! Ей даже предоставили отдельный номер в хорошей гостинице.
— Вы подумайте, Георгий Николаевич! — объявила Солонцева с той же девчоночьей гордостью. — Не койку дали, — кстати сказать, какое ужасное слово «койка», правда? Как в больнице! А хороший отдельный номер, где я полная хозяйка!
— Видите, как мы заботимся о молодых кадрах! — сказал Георгий Николаевич с ласково-вкрадчивыми интонациями — они обычно появлялись у него в голосе, когда он разговаривал с женщинами, которые ему нравились, а Вера Павловна с ее милым простодушием (в искренность которого он, впрочем, мало верил!) с каждой минутой нравилась ему все больше и больше. Да и он — это Георгий Николаевич тотчас же почувствовал, — видимо, тоже понравился ей.
Солонцева взглянула на ручные часики, поднялась.
— Я у вас столько драгоценного времени отняла, Георгий Николаевич, ради бога, извините.
Георгий Николаевич тоже встал, вышел из-за стола. Статный, представительный, с седыми, красиво подстриженными висками, в отлично сидящем на нем костюме из добротной темно-серой английской шерсти, он был очень хорош собой сейчас. Он знал это и был уверен в себе, в своей мужской неотразимости.
Проводив Солонцеву до дверей, Георгий Николаевич, задержав, прощаясь, ее руку в своей, небрежно, как само собой разумеющееся, сказал:
— Мы с вами хорошо поговорили, Вера Павловна, но знаете, как на Востоке говорят? Неоконченный разговор подобен речке, пропавшей в песках. Есть предложение: если вы свободны, я заеду сегодня за вами часам к восьми, и мы rio-студенчески посидим где-нибудь. Не знаю, как вам, а мне с вами было легко и хорошо. Да и для дела полезно. Я давно уже собираюсь посмотреть ваш комбинат, а тут его полпред прибыл. Вот вы мне и выложите всю, так сказать, неофициальную информацию… Ну как, принимается мое предложение?
Солонцева снова смутилась, щеки ее нежно заалели. Но потом, справившись со смущением, она сказала просто:
— Хорошо, Георгий Николаевич, я вас буду ждать.
Жену свою, Ольгу Григорьевну, Георгий Николаевич не любил. Женился он на ней, когда Аленка — так звали ее подружки — была плотненькой, свеженькой хохотушкой, лаборанткой в научно-исследовательском институте, и ему, уставшему от обременительности мимолетных увлечений, показалось, что Аленка и есть та самая единственная, которую он так долго искал. Но, увы, его «единственная» после того, как стала женой, быстро растолстела, обабилась и превратилась во властную, капризную матрону, в типичную, по мнению Георгия Николаевича, жену-потребительницу, для которой муж сначала добытчик, а потом уже товарищ и друг.
Это было не так, вернее, не совсем так, — у Ольги Григорьевны просто появилось так много забот, подлинных и кажущихся, связанных с домом, с хозяйством, с воспитанием сына, что она слишком быстро и преждевременно очерствела и огрубела от «постепенного холода» семейного быта.
Когда Георгий Николаевич пришел к выводу, что им сделана роковая и, главное, такая банальная ошибка, было уже поздно. Вырос сын — нынешний Боб, студент-второкурсник, да и развод представлялся делом слишком трудным и нервным. Георгий Николаевич махнул на все рукой и стал жить, как живется, по течению.
Замелькали интрижки, завязывались и быстро развязывались случайные связи, — на длительные романы Георгий Николаевич из осторожности сознательно не шел.
Сейчас Ольга Григорьевна находилась в очередной курортной поездке, так что бдительного, недреманного ока супруги можно было не опасаться.
Домой из министерства Георгий Николаевич вернулся к шести часам вечера. Дверь ему открыла Раиса Александровна, дальняя родственница Ольги Григорьевны, мышиной тихости старушонка и одетая к тому же во все серое, мышиное.
— Ольга Григорьевна не звонила? — спросил ее Георгий Николаевич.
— Не звонила! — ответила Раиса Александровна испуганно, словно это она была виновата в том, что Аленка не звонила из своего Кисловодска, и стремительно ушмыгнула на кухню. Она побаивалась Георгия Николаевича и не любила его.
Георгий Николаевич принял ванну и в купальном махровом халате прошел к себе. Лег на диван, закинув руки за голову, — стал думать о встрече с Солонцевой. Всего лишь несколько часов тому назад в его кабинет вошла эта женщина, о существовании которой на белом свете он и понятия не имел, а сейчас она не выходит у него из головы. Почему? Что в ней есть такое?! Особенная чувственная изюминка, что ли? Возможно, но надо проверить! В том, что такая «проверка» произойдет именно сегодня вечером, Георгий Николаевич не сомневался.
Пришло время отправляться на свидание с Верой Павловной. Георгий Николаевич поднялся, сбросил халат, надел чистую сорочку, повязал любимый красный с темно-серыми полосками широкий галстук и, стоя перед зеркалом, стал жесткой щеткой приглаживать свою все еще густую сивую шевелюру.
Вошел Боб — узколицый, бледный, ни в мать, ни в отца, изящный юнец в расклешенных брюках и пушистом спортивном свитере. Он посмотрел на отца оценивающим, критическим взглядом, небрежно бросил:
— Ставлю десять против одного, что ты идешь еа свидание, папахен!
— Полегче на поворотах, — сквозь зубы сказал Георгий Николаевич, продолжая орудовать щеткой.
— Вот возьму и настучу матери, когда она приедет, чем ты занимался без нее!
— Я тебе так настучу — до новых веников не забудешь!
Боб не огрызнулся, как обычно («Поджал хвост, как шакал!» — подумал Георгий Николаевич), а постоял молча — руки в карманах, — потом сказал:
— Галстучек смени. Этот пора уже мне подарить!
— Брысь отсюда!
Боб сделал гримасу обиды и удалился.
Последний взгляд на себя в зеркало: как будто все в порядке, можно ехать. В прихожей Георгий Николаевич сказал метнувшейся ему навстречу из кухни Раисе Александровне:
— Ужинать не ждите. Еду на банкет к товарищу, у него сегодня пятидесятилетие.
— Бог в помощь! — льстиво, но некстати пролепетала старуха.
Георгий Николаевич усмехнулся и вышел на лестницу.
В отдаленном от центра ресторане знакомый официант усадил Георгия Николаевича и Веру Павловну за двухместный столик в укромном уголке зала, быстро принес графинчик с коньяком и холодного белого сухого вина «для дамы», поставил на стол заказанную еду и исчез, как он объявил, «до горяченького».
Вера Павловна в строгом черном костюме с белой кружевной блузкой — к ее золотистым волосам он очень шел — казалась Георгию Николаевичу еще милее и соблазнительнее, чем днем.
Сначала поговорили о комбинате, о работе Веры Павловны там, причем Георгию Николаевичу попутно удалось узнать, что она не замужем. Затем последовал монолог Георгия Николаевича о его неудачной семейной жизни, об отсутствии духовного контакта с женой, о космическом холоде одиночества, в который погружена его бедная мужская душа.
Вера Павловна глядела на Георгия Николаевича с явным сочувствием и даже несколько раз назвала его «бедненьким». Пора было переходить к прямой атаке и сказать ей о том, какое впечатление произвела она на него. Георгий Николаевич положил свою большую руку на ее маленькую ручку и, глядя на Веру Павловну, как тогда, днем, в кабинете, пристально и в упор сказал:
— Помните, у Толстого, когда Андрей Болконский увидел на балу Наташу Ростову, «вино ее прелести бросилось ему в голову». Кажется, так сказано у графа? Когда вы вошли ко мне в кабинет, я почувствовал примерно то же самое.
По наблюдениям Георгия Николаевича, фраза эта на женщин, с которыми он встречался, всегда действовала безотказно, и он ожидал, что и тут она сделает свое дело, но, к его большому удивлению, Вера Павловна осталась равнодушной к вину прелести Наташи Ростовой, которое бросилось в голову князю Болконскому. Напротив, в глубине ее глаз заиграла усмешка, и чтобы скрыть ее, она на какое-то мгновение опустила голову, а когда подняла снова, глаза ее выражали не то досаду, не то сожаление… Георгий Николаевич заметил это и даже подумал: «Э, да ты, видать, тонкая штучка», — но менять пластинку было уже нельзя, и она продолжала свое кружение.
Георгий Николаевич понимал, что говорит не то и не так, но остановиться не мог и все молол да молол свое явное «не то».