Идеи самообвинения и самоуничижения были еще до выпуска книги «Выбранные места». Он пишет 14 декабря 1844 года из Франкфурта Шевыреву: «Я виноват во всем, я произвел путаницу и ералаш. Я смутил и взбаламутил всех, произвел на всех чувство неудовольствия, поставил в неприятное положение людей. Виноватый должен быть наказан. Я наказываю себя лишением денег, следующих мне за выручку от собственных сочинений. Я не был бы спокоен, если бы употребил эти деньги в свою пользу. Всякий рубль и копейка, купленные неудовольствием, огорчениями и оскорблениями многих, должны быть употреблены на святое дело. Все деньги будут принадлежать бедным студентам. Получившие деньги не должны знать, от кого они, ни при жизни моей, ни после смерти»[33].
Гоголю и раньше был присущ альтруизм (бескорыстная забота о благе других) и не только ему, а всей его семье, особенно матери. Но в данном случае Гоголь действовал скорее из религиозных соображений, а также под влиянием бреда самообвинения и греховности. В периоды депрессии заявлял, что он «мерзкий и гнусный»: «Благодарю Бога, что сподобил меня узнать мерзости. Если есть во мне какая капля ума, не свойственная другим людям, то это от того, что я побольше всматривался в эти мерзости».
Особенно тяжело было Гоголю сознавать, что испортились отношения с друзьями. «Мое сердце разбито, – писал он тем, кого считал лояльными по отношению к нему. – Можно вести брань с врагами, но храни Бог от такой страшной битвы с друзьями».
Не знал Гоголь, что гениям не прощают ошибок, просчетов даже малейшего снижения уровня творчества. В тот период немало выходило низкопробных сочинений, но их не критиковали, так как это был уровень их авторов, выше которого они не могли подняться. Но гений должен всегда оставаться гением, даже если он тяжело болен. Отступление гения от избранного им пути в обществе принимают за измену идеалам.
Гоголь перед тем, как издать книгу, жаловался и друзьям, и недругам, что он «болен душой и телом, голова деревянная, ошеломленная, я не в состоянии даже чувствовать. Всякий час должен себя приневоливать, а не насильно почти ничего сделать нельзя».
В последние годы аффективные колебания у Гоголя хоть и продолжались, но они все чаще уступали место кататоническим проявлениям и бредовым расстройствам (бреду греховности и самоуничижения). Гримасы на лице Гоголя окружающие принимали за его пренебрежительное отношение к ним, хотя это были гримасы болезни. Его «бестактное», по их мнению, поведение на вечере у Хомякова и в трактире (описанные выше), также восприняли как оскорбительное, хотя это было лишь признаком его душевной болезни.
Несмотря на частые приступы «жизненного онемения», которые лишали его возможности выполнять творческую работу, он ежедневно становился за конторку и записывал мысли. Но они его не удовлетворяли, он считал их не такими оригинальными, как раньше, повествование не всегда сохраняло свою прежнюю неповторимость. То, что раньше давалось без труда, теперь требовало больших усилий воли и ума.
В 1850 году Гоголь жалуется Смирновой: «Не пойму, что со мной происходит. Ничего не могу написать. Ошибаюсь, пропускаю, недописываю, надписываю сверху». Гоголь, который всегда был, по мнению друзей, равнодушен к женскому полу и сам не привлекал к себе внимание дам, как из-за своей скрытности, так и из-за непривлекательной внешности, вдруг в 1850 году, на 42-м году жизни, удивил всех своим сватовством к младшей дочери графов Виельгорских Анне (ее брат Иосиф умер в 1839 году на его руках).
Накануне Гоголь прислал своей избраннице послание следующего содержания: «Я много выстрадал с тех пор, как расстался с вами в Петербурге. Изныл душой, и состояние мое так было тяжело, как не умею вам сказать. Оно было еще тяжелее от того, что мне некому было его объяснить, не у кого попросить совета или участия. Близким друзьям не мог доверить, так как сюда замешаны отношения к вашему дому. Наши отношения с вами не таковы, чтобы вы смотрели на меня, как на чужого»[34].
Весной 1850 года через В. А. Соллогуба (муж ее сестры Софьи) Гоголь делает официальное предложение. «Ваше предложение не будет иметь успеха», – ответил ему Соллогуб. В свой салон Виельгорские – мать Анны, Луиза Карловна Бирон, внучка знаменитого герцога Эрнеста Иоганна Бирона (фаворит императрицы Анны Ивановны), и отец Михаил Юрьевич – допускали только высокопоставленных лиц. А Гоголь был всего лишь сочинителем, не имевшим ни своего угла, ни постоянного дохода, – ничего, кроме имени. В свой салон они его больше не приглашали.
Непонятно, с чем был связан такой шаг Гоголя, толкнувший его к сватовству, явно не соответствовавшему его положению. Некоторые считали, что причина была в его религиозных убеждениях, а не в сердечной привязанности. Друзьям он свой поступок объяснил так: «У нее есть то, чего я не знал ни у одной женщины. У нее не ум, а разум, ее скоро не узнаешь, у нее все внутри».
Люди из его окружения считали, что он имел сердечную привязанность не к Анне, а к своей замужней приятельнице Александре Осиповне Смирновой (Россет). За несколько лет до своей смерти он писал о ней: «Это перл всех русских женщин. Как ни уважал, как ни ценил ее, как ни был дружен, но только в одни страждущие минуты я узнал ее. Она явилась истинным утешителем, в то время как чье-либо слово вряд ли меня утешило бы. Подобно двум близнецам-братьям были сходны наши души между собой».
Аксаков был уверен, что Гоголь любил Смирнову: «Сам того не ведая, он был неравнодушен к Смирновой, блестящий ум, живость ее были очаровательны». Смирнова и сама заметила повышенное внимание к ней Гоголя и однажды сказала, что он влюблен в нее. Гоголь смутился и не появлялся у нее в доме 2 недели. До конца дней ему не суждено было создать свою семью, свой домашний очаг.
Глава 14Последний этап жизни
Последние годы жизни Гоголь находился в плену своей болезни. Она руководила его поведением и творчеством. Душевное состояние его значительно ухудшилось после обвинений в его адрес по поводу содержания книги «Выбранные места из переписки с друзьями», когда всеобщее поклонение уступило место почти всеобщему осуждению. Никто из его окружения тогда не понимал, что на свое творчество он смотрел теперь через призму своего болезненного воображения. Бредовые идеи греховности и самоуничижения заставили его усомниться не только в художественной ценности своих произведений, но посчитать их кощунственными, оскорбительными для людей. Ему все труднее становилось преодолевать болезненные приступы. Все чаще голову сжимала распирающая боль, настолько интенсивная, что лишала его возможности работать. Все чаще появлялись приступы тоски или «оцепенения», и душа его, полная тревоги и смятения, металась и билась о непроницаемую тьму тяжелых мыслей.
Сама жизнь казалась теперь ему тяжким бременем. Временами на его лице с застывшей мимикой появлялось отрешенное выражение. Оно редко оживлялось искрой веселья. «Голова моя страдает всячески, если в комнате холодно, мои мозговые нервы ноют и стынут. Вы не представляете, какую муку я чувствую всякий раз, когла стараюсь пересилить себя, взять власть над собой и заставить голову работать, – писал он друзьям. – Если в комнате натопленный жар, он меня душит совершенно. А всякое движение производит странное ощущение в голове – как будто она хочет треснуть. Как сильно я могу страдать, в то время как другие не видят мои страдания!»
Гоголь продолжал жить за границей, то в Италии, то во Франкфурте, то в других местах. Во время его приездов в Россию друзья отметили появление изменений личности. С течением времени эти изменения стали нарастать. 20 февраля 1840 года профессор Московского университета Н. Т. Грановский писал в письме к Станкевичу: «Вчера было чтение у Киреевских. Украшением вечера был отрывок из романа еще не оконченного, читанный Гоголем. Чудо. Это одно из лучших произведений Гоголя. Но как человек он переменился. Много претензий, манерности и что-то неестественное в приемах и движениях, но талант тот же». После опубликования первого тома «Мертвых душ» в 1842 году он снова уехал за границу и связь с родными и друзьями поддерживал только в письмах, в которых периодически продолжал жаловаться на снижение творческой энергии.
Жуковскому Гоголь писал в 1844 году: «Всякий раз я должен себя приневоливать. А не насильно почти ничего сделать нельзя». Продолжались колебания настроения. Помимо приступов депрессии, его посещали, хоть и не часто, периоды подъема настроения, и он спешил воспользоваться ими для продолжения работы над вторым томом «Мертвых душ». Из Мариенбада, где находился на лечении, он писал Погодину: «Воды помогли, появилась бодрость юности, и, самое главное, я почувствовал, что нервы мои пробуждаются, что я выхожу из летаргического умственного бездействия, в котором находился последние годы, чему причиной было нервическое усыпление. О, какая это радость! Сюжет, который я лениво держал в голове, развернулся в таком величии, что все во мне произвело сладкий трепет, и я переселился в тот мир, в котором давно не бывал, и в ту же минуту засел за работу».
Все 40-е годы продолжались колебания настроения. Мании иногда доходили до экстаза (высшая степень восторга), а депрессии – почти до раптуса («неистовое тревожное возбуждение» – по Снежневскому). Об этом Гоголь сам подробно писал в одном из своих, всегда обстоятельных, писем: «Во время пребывания в Вене я почувствовал, как всякое незначительное приятное чувство превращается в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа человека, а всякое сумрачное чувство превращалось в печаль тяжкую, мучительную, а потом следовали “обмороки” и, наконец, совершенное сомнамбулическое состояние. Когда болезнь и без того была невыносимой, нужно ж было получить еще и неприятность, которой и в здоровом состоянии человек бывает потрясен. Сколько присутствия духа нужно было собрать, чтобы устоять. Я устоял, я креплюсь, сколько могу, и никому не показываю, что болен, хотя часто не под силу это скрывать».