Гоголь, зная бессилие современной ему медицины, боролся со своим недугом сам – то усилиями своей воли, то лечением водами, купанием, климатом, но лекарствам не доверял. В 1848 году он вернулся из-за границы в Россию и привез с собой несколько уже готовых глав второго тома «Мертвых душ», отрывки из которых читал друзьям. Написаны они были на высоком художественном уровне, и все поняли, что талант Гоголя не пропал, что он может творить, и стали относиться к нему с прежним уважением. Это было утешением для него. Но это утешение мало отразилось на течении его душевной болезни. Она продолжала прогрессировать.
Падение творческой энергии и изменения личности стали заметны особенно в 1848 году. Из Иерусалима вернулся, по словам сестры его Ольги, «со страдальческим лицом, чувствовал себя несчастным, часто сидел в оцепенении, утратил сон и аппетит, жаловался на гнетущую тоску. Дом обратился в гроб, ходили на цыпочках, говорили шопотом, все замерло».
Вторая сестра Гоголя, Елизавета, заметила, что он «сильно изменился, ничто его не веселит, серьезен, редко улыбается и такой холодный и равнодушный к нам». В конце 1848 года, когда Гоголь из Васильевки приехал в Москву, его посетил Н. В. Берг и описал впечатление, которое тот на него произвел. Он очень тонко подметил изменение мимики, манерность и вычурность в движениях и походке: «Гоголь ходил из угла в угол, руки в карманах. Походка мелкая, неверная, как будто одна нога спешила заскочить вперед, от чего один шаг был шире другого. В фигуре было что-то сжатое, скомканное. Взгляд бросал туда и сюда, исподлобья и наискосок».
В том же 1848 году Аксаков писал, что Гоголь «изменился сильно в существе своем». Он обратил внимание на необычность его одежды, в которой он встретил его, Жуковского, и доктора Овера. Аксаков пишет, что Гоголь «был в фантастическом уборе: вместо сапог на нем были длинные шерстяные чулки выше колен, вместо сюртука фланелевый камзол, а поверх него бархатный спензер. Шея обмотана шарфом, а на голове красовался малиновый колпак, и он не стеснялся своего наряда».
В 1848 году Гоголь стал уже более открыто говорить о влиянии «нечистой силы». «Черт ближе к человеку, он бесцеремонно садится на него и управляет им, заставляя делать дурачества за дурачествами», – писал он в одном из писем друзьям.
Бредовые идеи греховности, самообвинения и самоуничижения продолжали проникать все больше в его сознание, хоть в письмах он об этом упоминает лишь вскользь и намеками из-за отсутствия их критики. Мысль об искуплении грехов не давала ему покоя, лишала сна. По своим убеждениям и поступкам Гоголь всегда был альтруистом. Он так же, как и его мать, старался помогать бедным. Профессора Шевырева, у которого хранились его сбережения, он просит все его гонорары за сочинения отдавать бедным студентам, несмотря на то, что имел много долгов. В частности, задолжал Аксакову и Погодину крупные суммы денег, к тому же мать не раз обращалась к нему за денежной помощью. Но это не остановило его в своем решении.
Затруднения в творческой деятельности продолжались и в 1849 году. В письме к Смирновой Гоголь жалуется: «Нервы расшатались и ввергли меня в такое уныние, в такую нерешительность, что я весь истомился».
Болезнь наступала на него все больше, изменяя его мышление и поведение, затрудняя его литературную работу, но не затрагивая интеллекта, который оставался довольно высоким. Гоголь понимал свою несостоятельность и крайне болезненно относился к этому. Хотя тупость мысли была скорее кажущейся, как следствие тормозного процесса в головном мозгу.
В 1849 году Гоголь писал Жуковскому: «Мне нужно большое усилие, чтобы написать не только письмо, но даже короткую записку. Не могу понять, что со мной делается, от преклонного ли возраста (ему 40 лет), или от изнурительного болезненного состояния, или от климата». Его все чаще посещали мысли о возможности смерти, о том, что жизнь его «держится на волоске». Зимой в Москве чувствовал себя хуже и зимний сезон 1850–1851 годов провел в Одессе. Оттуда писал родным: «Думал запастись на юге здоровьем надолго, но не тут-то было. Моя работа – это моя жизнь, а мне не работается и не живется». Взлеты вдохновения, на которые он рассчитывал во время пребывания в Одессе, его не посещали. Настроение чаще было подавленным. Но аффективные колебания не отражались на его интеллекте, он оставался высоким. Страдало мышление. Постепенно нарастало изменение личности. Еще в 1840 году это было уже заметно по его поведению и выражению лица. Манерность и вычурность в облике и в движениях были отмечены у него довольно рано.
Душевная болезнь Гоголя, поражая эмоциональную сферу и воздействуя на мышление, не затрагивала его интеллект. Он оставался высоким до конца его дней. Гоголь продолжал работать над вторым томом «Мертвых душ», который завершил к концу жизни, но не спешил публиковать, видимо, из-за амбивалентности и появления бредовых идей самообвинения и греховности.
Профессор Чиж в патографии Гоголя отмечал: «Несмотря на распад душевной деятельности, он даже в последний период жизни превосходил умом обыкновенных людей». Он умел скрывать свое болезненное состояние даже от друзей. За 4 месяца до кончины его посетил в Москве Г. П. Данилевский (земляк Гоголя, в дальнейшем – чиновник при товарище Министра народного просвещения, однофамилец близкого друга Гоголя Александра Данилевского). Гоголь был с ним любезен, охотно говорил о литературе, искусстве. Позже Г. Данилевский вспоминал: «Передо мной был не только не душевнобольной и не свихнувшийся человек, а тот самый Гоголь, могучий и привлекательный, каким я привык воображать его себе с юности. Передо мной был счастливый вдохновенный художник»[35]. При расставании он попросил Данилевского принести ему стихи А. Н. Майкова.
Знакомые Гоголя отмечали своеобразие его характера и поведения: он не любил спорт, верховую езду и карточную игру, которую считал «бездействием духа», но играл в бильярд.
Аксаков отмечал «необъяснимые странности духа Гоголя». Он писал: «В нем было что-то хохлацкое и плутоватое, что-то отталкивающее, не допускавшее до искреннего увлечения; безусловного и безграничного доверия к своей искренности не имел до самой смерти». В то же время Аксаков утверждал, что рассуждения Гоголя были «свежи, прелестны и благоуханны».
Глава 15Кончина
В начале 1852 года болезнь Гоголя, не сдерживаемая больше ни волей больного, ни вмешательством медиков, начала быстро прогрессировать. Она все больше одерживала победу над волей и разумом великого писателя. По сведениям тех людей, кто видел его в последние дни жизни, он был замкнут, погружен в свои мысли, почти ни с кем не говорил, молился в комнате, стоя на коленях, слышал какие-то «посторонние голоса», видимо, угрожающего характера, был физически ослаблен, с трудом преодолевал несколько шагов до домашней церкви на богослужение. Не расставался с молитвенником, говорил о воздействии на людей «нечистой силы».
По воспоминаниям его современника Л. И. Арнольди (брат Смирновой по матери), «в последний год жизни бесцеремонность Гоголя бросалась в глаза, говорил о грехах, о возмездии, о загробной жизни… Он постился, как строгий отшельник, и во время говения почти ничего не ел». Иногда удавалось уговорить съесть несколько ложек овсяного супа или капустного рассола. Однажды, по воспоминаниям доктора А. Т. Тарасенкова, съел просфору, после чего сказал, что он «обжора». От постоянного недоедания все больше слабел, с трудом держался на ногах. Целые дни проводил в покаянной молитве, стоя на коленях перед иконой. «По непонятной причине избегал встреч с доктором Ф. П. Гаазом. Временами впадал в мрачное настроение духа».
27 января 1852 года умерла Хомякова (сестра его друга Языкова). Гоголь был крайне напуган, решил, что теперь скоро придет конец и его жизни. Окружающим сказал: «Все кончено для меня». С этого времени – резкое ухудшение состояния, им овладел страх смерти.
6 февраля 1852 года Гоголь совершил малопонятный для его друзей поступок. Поздно ночью в сопровождении одного слуги поехал в Преображенскую психиатрическую больницу. Остановившись у ее ворот, вышел из саней. Молча ходил вдоль забора, потом стоял в снегу около получаса в глубокой задумчивости и, не постучав в ворота больницы, сел в сани и велел возвращаться домой на Никитский бульвар, где снимал жилье в квартире А. П. Толстого.
Врач Шереметевской больницы Алексей Терентьевич Тарасенков (1816–1873), описавший этот эпизод, высказал предположение, что Гоголь хотел посоветоваться с Иваном Яковлевичем Корейшей, который уже более 30 лет был пациентом этой больницы. Его в Москве считали за «святого провидца», способного предсказывать будущее. Профессор-психиатр Николай Николаевич Баженов (1857–1923) посчитал такое объяснение «невероятным». «Несмотря на мистическое настроение в последние 10 лет, невозможно предположить, чтобы Гоголь был склонен к столь грубым предрассудкам, – писал Баженов. – Он бы посчитал такой поступок греховным». Баженов объяснил это эпизод следующим образом: «Случай разъясняется тем, что Преображенская больница была единственным психиатрическим учреждением в Москве, и Гоголь, почуяв грозящую его душевной жизни катастрофу, бросился туда за помощью и в характерной для его болезни нерешительности остановился перед воротами». Баженов считал, что он «напрасно постучался бы в ту дверь. Психиатрия в тот период была в таком печальном положении, что едва ли исстрадавшийся поэт нашел бы там ту помощь, какую, может быть, искал»[36].
Профессор Баженов был прав в том плане, что недуг Гоголя в тот период невозможно было полностью излечить, но опытный врач В. Ф. Саблер, возглавлявший тогда больницу уже более 20 лет, со своими помощниками врачами-психиатрами Красовским и Сокольским сумел бы разобраться в психическом состоянии Гоголя и оказать необходимую помощь и уж, конечно, не допустил бы гибели от голода. Можно только пожалеть, что присущая Гоголю амбивалентность встала на пути этого спасительного шага.