Эти же высокие помыслы Гоголь продолжает вынашивать и после окончания гимназии во время работы в Петербурге. Узнав о том, что мать приписывает ему авторство одного слабого литературного произведения, он с возмущением пишет: «Вы, маменька, приписываете мне сочинение, которое я не признаю своим. Зачем марать мое доброе имя? Вы слишком худого мнения обо мне. Я, обративший себя для благородных подвигов, пущусь писать подобные глупости и унижусь до того, чтобы описывать презренную жизнь низших тварей и таким вялым слогом!.. Я вынужден объявить автора: это Владимир Бурнашев».
Это было началом формирования идей величия, пока еще не упрочившихся в его сознании и не принявших устойчивую форму. В дальнейшем они то ускользали из его мыслей, то вновь появлялись в более ярком свете. Но одного желания и стремления к свершению великих дел недостаточно. Разве мало на земле людей, которые стремятся к этому, но не могут достичь. Кроме жажды творчества нужен талант, и не только талант, но особое состояние психики. Известно, что Гоголь писал свои гениальные произведения в основном в моменты подъема настроения во время маниакальных приступов, а в моменты депрессии его творчество резко падало.
Во время учебы в гимназии у него не возникало мыслей о будущей литературной деятельности. «Никогда не думал, что буду сатирическим писателем, – вспоминал он, уже будучи знаменитым. – Но творческая сила уже шевелилась во мне».
Идеи об особом предназначении сохранялись у Гоголя и в зрелом возрасте. В 1835 году историку М. П. Погодину он писал: «Уже не детские мысли, но высокие, исполненные истины и ужасающего величия, волнуют меня. Мир вам, мои небесные гости, наводившие на меня божественные минуты». Гоголь считал, что его творчеством управляет «провидение»: «Незримая рука писала передо мной могущественным жезлом».
Мечты Гоголя-гимназиста о будущем поприще и о славе были туманны, неопределенны, но было непреодолимое и непоколебимое желание сделать что-то очень великое в жизни. Даже став известным писателем, он продолжал мечтать о чем-то еще более высоком и выдающемся. «Клянусь, я что-то сделаю, чего не сделает обыкновенный человек. Львиную силу чувствую в душе своей».
В 1839 году Гоголь пишет П. А. Плетневу (друг Гоголя и Пушкина, инспектор в Патриотическом институте): «Во мне поселился дух пророчества. Властью высшей облечено мое слово». Профессор-психиатр В. Ф. Чиж считал, что «идеи величия, зачатые в юности, окончательно сформировались в 1841 году»[23].
Будучи в Риме, в том же году Гоголь писал своему другу, известному писателю С. Т. Аксакову: «Труд мой велик, мой подвиг спасителен. Я умер теперь для всего мелочного». Идеи величия поддерживались в его сознании почти всеобщим восхвалением его творчества и преклонением перед его талантом.
Глава 8Поиск призвания
В 1828 году Гоголь окончил гимназию, получив самый низший чин 14 класса. После отдыха у матери в Васильевке, в декабре 1828 года он выехал в Петербург со своим другом Александром Данилевским. На руках у него были рекомендательные письма к высокопоставленным лицам от родственника его матери, бывшего министра юстиции Дмитрия Прокофьевича Трощинского, чем мать гордилась и всем говорила: «Мой сын едет в столицу не как бесприютный сирота, а как родственник немаловажного человека».
Гоголь ехал в Петербург с надеждой и оптимизмом. Своему дяде, Петру Косяровскому, он писал: «Ежели для постоянного приобретения знаний не буду иметь способов, могу прибегнуть к другому. Я знаю кое-какие ремесла. Вы еще не знаете моих достоинств».
Перед отъездом в Петербург Гоголь был оживлен, настроение было приподнятым от одной мысли, что едет в столицу, где императорский двор, где блестящее общество, где Пушкин, одно имя которого создавало в его душе радостное настроение. Он рассчитывал, что сможет проявить свои способности и осуществить свою мечту, «сделать что-то еще неизвестное миру».
Гоголь еще не имел определенной цели перед собой, а были одни туманные мечты, не имевшие конкретных очертаний. С Петербургом он связывал свое будущее, которое представлялось ему лучезарным. Но реальность оказалась не такой радужной, как он себе представлял. Найти подходящую работу оказалось непросто. Он носил целый месяц в кармане рекомендации, но не сумел воспользоваться ими, то ли в силу своей нерешительности, то ли по другой причине. Истратив взятые из дома средства, он нуждался, питался впроголодь, на всем экономил. Мечты о жизни в квартире «с видом на Неву» быстро растаяли. К тому же вскоре после прибытия в Петербург у него начался приступ депрессии, спровоцированный, возможно, хлопотами, связанными с переездом и поисками работы.
Он пишет матери: «На меня напала хандра. Уже около недели сижу, поджавши руки, и ничего не делаю. Не от неудач ли, которые меня обравнодушили. Петербург показался мне не таким, каким я его себе представлял. Съестные припасы недешевы. Иметь один раз в день щи и кашу дороже, нежели я думал».
Через две недели «хандра» отступила, но его постигло новое жизненное потрясение. В «Северной пчеле» появилось сообщение: «26 февраля 1829 года скончался в Полтавской губернии Миргородского уезда в селе Кибинцы действительный тайный советник разных орденов кавалер Дмитрий Прокофьевич Трощинский на 76 году жизни». Для Гоголя это была тяжелая потеря. Он лишился покровителя, который оказывал ему нравственную и материальную поддержку. Но вскоре эту миссию взял на себя племянник Трощинского – Андрей Андреевич, получивший по завещанию большое состояние.
Гоголь, не надеясь на протекцию, начал сам поиск работы. Уверенный в своих артистических способностях, он отправился к директору Императорских театров с прошением взять артистом на драматические роли.
– Для этого талант нужен, – заявил директор.
– А может, у меня есть какой-нибудь талант. Я чувствую призвание к театру.
Для определения артистических способностей Гоголя его направили к инспектору Храповицкому, известному своей взыскательностью и придирчивостью. Но на него сам внешний вид Гоголя произвел неприятное впечатление: худой, бледный, некрасивый, в поношенном костюме, одна щека подвязана черным платком. По его требованию Гоголь по тетрадке начал читать, запинаясь, монолог о Дмитрии Донском. Чтение произвело на инспектора невыгодное впечатление.
В тот же день Храповицкий написал о нем такой отзыв: «Присланный на испытание Гоголь-Яновский оказался совершенно неспособным не только к трагедии или драме, но даже к комедии. Не имеет понятия о декламации. Даже по тетради читал плохо и невнятно. И фигура его совершенно неприлична для сцены, его можно употребить разве на выход (подавать письма и салфетки)».
Поняв, какое впечатление он произвел на инспектора, Гоголь за ответом не пришел. Он решил попробовать себя на литературном поприще, о котором раньше никогда не мечтал. Он издал за свой счет поэму «Ганц Кюхельгартен» под псевдонимом В. Алов и разнес по книжным лавкам. Две книги направил на рецензию и стал ждать результата. Заключение рецензентов о книге было отрицательным. Один из них писал: «В книге много несообразностей, картины часто так чудовищны и авторская смелость в слоге так безотчетлива, что свет ничего бы не потерял, если б она залежалась под спудом. Не лучше ль от сочинителя дождаться чего-то более зрелого». Книга не раскупалась: никто ею не интересовался. Гоголь со своим слугой Якимом взял из лавок все ее экземпляры и сжег.
Но эта первая неудача не охладила Гоголя. Узнав, что в Петербурге публика интересуется малороссийскими сюжетами, он просит мать прислать описание празднеств, свадеб, нравов, обычаев, национальной одежды, пословицы, поговорки, забавные анекдоты и разные случаи из жизни.
В Петербурге в эти годы образовался кружок из выпускников Нежинской гимназии, членом которого стал Гоголь. В отличие от других кружковцев, которые уже устроились на работу, Гоголь все еще безуспешно продолжал поиски. Но вскоре эти хлопоты были прерваны одним необычным и загадочным эпизодом.
Через несколько месяцев после прибытия в Петербург Гоголь внезапно уезжает в Германию будто бы вслед за какой-то девушкой, которую никто из его друзей никогда не видел. В письме к матери он так описывает предмет своего увлечения: «Я бы назвал ее ангелом, но это выражение некстати для нее. Это божество, но облеченное в человеческие страсти. Лицо, поразительное блистание которого в одно мгновение печатлеется в сердце, глаза, пронзающие душу, их жгучего сияния, проходящего насквозь всего, не вынесет ни один человек. Адская тоска со всевозможными муками кипела в груди моей. О, какое жестокое состояние! Мне кажется, если грешникам уготован ад, то он не так мучителен. Нет, это не любовь была. Я жаждал, кипел упиться одним только взглядом. Взглянуть на нее еще раз – это было единственное желание, возраставшее сильнее и сильнее, с невыразимой едкостью тоски. С ужасом осмотрелся я и разглядел свое ужасное состояние. Все в мире для меня было чуждо, и жизнь и смерть равно несносны, и душа не могла дать отчет в своих явлениях. Я увидел, что мне надо бежать от самого себя, если я хочу сохранить жизнь и возвратить хоть тень покоя в истерзанную душу. Нет, это существо, которое было послано, чтобы лишить меня покоя, расстроить шатко созданный мир мой, не было женщиной. Если бы она была женщиной, она бы всею силою своих очарований не смогла произвести таких ужасных, невыразимых впечатлений. Это божественное существо вырвало покой из моей груди и удалилось от меня».
Историк и биограф В. М. Шенрок позже писал, что «эта страсть существовала только в воображении Гоголя». Через три недели Гоголь из Любека сообщает матери, что он бежал от самого себя и старался забыть все, окружавшее его. «Я напрасно пытался уверить себя, что принужден повиноваться воле того, кто управляет нами свыше. За эту любовь я должен причинять вам страдания и должен исполнить жизнь вашу горькими минутами. Это разрывает мне сердце. Простите, милая великодушная маменька, своего несчастного сына. Я часто думаю о себе: зачем Бог создал сердце, может быть единственное редкое в мире, пламенеющее жаркой любовью ко всему высокому и прекрасному, зачем дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем одел в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения? Но мой бренный разум не в силах постичь великих определений Всевышнего».