Сразу стало легче.
СУРГУЧНАЯ ПЕЧАТЬ
Позвонил по телефону старый приятель Егор Борисович Бутузов, великий мастер комедийного эпизода, сказал:
— Могу подарить сюжет. Из моей собственной жизни. Я знаю, вы любите такие историйки. Хотите?
— Хочу, конечно!
— Тогда слушайте…
…Несмотря на свой почтенный возраст — за восемьдесят! — Егор Борисович до сих пор с блеском играет на сцене одного звонкого столичного театра. Зрители его знают и любят.
Живет Егор Борисович в большом новом доме в центре Москвы, в уютной однокомнатной квартирке в окружении книг, фотографий с автографами знаменитых режиссеров и артистов — его друзей, покойных и живых, и других милых актерскому сердцу сувениров. Он старый холостяк и живет один. Пищу себе готовит сам, а убирать квартиру раз в неделю приходит к нему резвая старушка Марья Степановна. Или просто — Степановна.
Поскольку старушка играет стержневую роль в этом комическом, скорее даже трагикомическом рассказе, мне придется познакомить вас с ней более основательно.
Степановне под семьдесят, но она пышет здоровьем и неутомимо-подвижна, как детская игрушка с надежным и прочным заводным устройством. Внешность у нее самая благодушно-старушечья — этакий состарившийся ангелочек с румяными щечками в симпатичных морщинках. Она большая театралка, но узкого профиля: Степановна ходит только в один театр, в тот, в котором служит Егор Борисович, и только на те спектакли, в которых он занят. Она его верная и неизменная поклонница.
И вот умирает сослуживец Егора Борисовича, тоже хороший старый актер. Гражданская панихида происходит в театре. Егор Борисович не только явился на панихиду, но еще потом и на кладбище поехал — отдать последний долг покойному товарищу и другу.
Надо же так случиться, что именно в этот день после недельного перерыва Степановна явилась убрать квартиру своего артиста.
Она поднялась на пятый этаж, позвонила. Молчание. Позвонила еще раз. Молчание! Стала стучать — молчание!
Встревоженная Степановна пошла к себе домой. А у ее подъезда сидел на переносном стульчике знакомый пенсионер Петр Фомич, читал газету.
— Здрасте, Марья Степановна! Здоровье как, ничего?
— Ничего, грех жаловаться. Чего пишут в газетке, Петр Фомич?
— Да вот артист, пишут, умер.
Марья Степановна вся похолодела. И тут же ее в жар кинуло.
— Какой артист?
— Заслуженный. Из этого… из смешного театра… Марья Степановна, постойте, куда вы?.. — Петр Фомич снял очки, ухмыльнулся. — Вот это дунула так дунула!..
«Дунула» Марья Степановна назад, в дом к Егору Борисовичу, но не в квартиру Бутузова, а прямо в домоуправление. Управдома она застала на посту — сидел в конторе, играл в шашки со слесарем-водопроводчиком. Игра шла серьезная — на пиво. Управдом был расстроен: он только что «зевнул», и слесарь проскочил в «дамки».
— Кто из вас тут главный? — спросила Степановна, неодобрительно покосившись на шашечную доску.
— Я главный! — сказал управдом. — Что нужно, бабка?
— У вас в доме артист умер?!
— Какой артист? Наш?
— Ваш! То есть наш. То есть мой!
— Вроде бы не было у нас такой неприятности! — сказал слесарь-водопроводчик. — Вроде бы я его даже видел во дворе… Третьего дня.
— Третьего дня! — горестно прикрикнула на него Степановна. — Да уже и в газетке написали. Эх вы, управители! Из-под носа у вас человека вынесли. И какого человека — артиста! А вы все в шашки прохлаждаетесь!
— Ты, бабка, не кричи в служебном помещении, — нахмурился управдом, — у меня имеется телефон товарища Бутузова. Сейчас звякну в театр, сделаем проверочку.
Он достал записную книжку, полистал ее и набрал номер телефона театра.
В театре снял трубку дежурный вахтер.
Управдом сказал по телефону:
— Нельзя ли артиста Бутузова попросить к трубочке?
Вахтер ответил:
— Хватились! Он на кладбище.
Управдом положил трубку на рычаг, сделал скорбно-значительное лицо.
— Факт подтверждается. На кладбище твой артист, бабушка. Отыгрался! Все!
Степановна заплакала.
— Поехать бы к нему, хоть цветочков отвезти на могилку. Что же вы не спросили, на каком кладбище его похоронили, голубчика моего?
— А зачем мне это знать? — сказал управдом и выразительно взглянул на слесаря-водопроводчика, ожидая от него поддержки. — Он мне не сват, не брат. А теперь, выходит, даже не жилец!
Слесарь промолчал.
— Он — артист, — сквозь слезы сказала Степановна, — и человек какой хороший, чурка ты чурбанная!
— Много себе позволяешь, бабка! — строго сказал управдом. — Держи язык на привязи!.. Пойдем, Синюков, надо опечатать квартиру артиста, как полагается. Потом партию доиграем, ход мой.
Когда Егор Борисович вернулся с поминок домой, он застал у себя на дверной ручке большую сургучную блямбу на веревочке. Недоумевая, он сорвал ее, зашел в квартиру и уж потом, убедившись, что все там в порядке, стал выяснять, как и откуда взялась сургучная печать на его дверях.
Степановна целых две недели не показывалась Егору Борисовичу на глаза — стеснялась. А когда пришла, то попросила у него прощения и сказала при этом так:
— Вы теперь, Егор Борисович, до ста лет наверняка проживете! Примета наивернейшая!
Сургучную блямбу Егор Борисович оставил себе на память и хранит ее на видном месте среди своих самых дорогих сувениров.
УТЕШИТЕЛЬ
В конце рабочего дня экономиста Шагаева, человека мрачного, желчного, всегда чем-то недовольного, вызвал к себе жизнерадостный председатель месткома Сухопарников и сказал:
— Я тебя, Павел Иванович, вот по какому поводу побеспокоил: ты слыхал о несчастье у Петрунникова?
— У него умер кто-то? Кажется, мамаша. Но с меня ведь уже брали на венок!
— Не в этом дело. Он очень переживает эту утрату, бедняга Петрунников. Человек он, как ты знаешь, немного странный, старый холостяк, жил один, без семьи, мать для него была все. И вот такая печальная история!
— Закон природы. Говорят, она совсем ветхая была старушенция.
— Мать, знаешь, это человек без возраста. Мать — это мать… Петрунников звонил, попросил дать ему три дня отпуска за свой счет. Надо, мол, мне в себя прийти.
— Не улавливаю: при чем тут я? — пробурчал Шагаев, недовольно выпятив толстую нижнюю губу.
— Нужно зайти к Петрунникову, посидеть с ним, поговорить по душам, дать ему понять, что он не один остался на белом свете, что у него есть товарищи, коллектив… ну, одним словом, как-то успокоить человека, отвлечь его от мрачных мыслей. Ты член нашего месткома, я тебя, как ты знаешь, не обременяю общественными поручениями, а тут прошу — выручи, зайди к Петрунникову. Поедешь домой — и по дороге зайди. Ненадолго, на полчаса, на час! Ладно, Павел Иванович?
Нижняя губа Шагаева выпятилась еще дальше.
— Не гожусь я для такого дела. Анекдоты я не умею рассказывать. Да я их и не запоминаю. В одно ухо влетело, из другого вылетело. Чем я его буду отвлекать от мрачных мыслей?!
— Да не надо анекдоты рассказывать! Просто поговори с ним как человек с человеком.
— Нет! — сказал Шагаев. — Попроси кого-нибудь другого.
— Некого! Серафима ушла в декретный, Проскурняков в командировке, Беляев болеет. Тут все-таки нужен человек на уровне, солидный, с общественным весом.
— Сам пойди! Ты у нас признанная душа коллектива, весельчак, тебе и карты в руки.
Сухопарников порозовел и смущенно, с виноватой улыбкой, сказал:
— Я бы пошел, но… хоккей сегодня! «ЦСК» играет. Прямо с работы едем на стадион, я уже договорился с ребятами. Пойми меня, Павел Иванович, прости и… выручи!
Шагаев помолчал, подумал. Его нижняя губа вернулась на свою обычную позицию.
— Хорошо, зайду. Куплю ему конфет. Или цветов! За счет месткома, конечно. В магазине возьму копию чека для отчета.
— Не надо никаких подарков. Просто-зайди и поговори.
…Петрунников встретил Шагаева приветливо, провел в маленькую, уютную столовую — она же кабинет, — предложил чаю. Шагаев от чая отказался, сказал, что торопится домой ужинать и не хочет перебивать аппетит.
Глаза у Петрунникова были воспаленные, с красными, набухшими веками, взгляд отсутствующий. Шагаев посмотрел на него, вздохнул и сказал:
— Шел, понимаешь, сейчас к тебе и думал: до чего же в жизни много всяких несправедливостей. Возьмем, например, меня. Человек я, как ты знаешь, семейный, у меня жена, сын десяти лет, учится прилично, хотя и не без двоек. Жена работает, материально живем на уровне. А настроение у меня такое, хоть волком вой!
— А что у тебя случилось, Павел Иванович? — оживился Петрунников.
— В общем ничего особенного, а все плохо!
— А что плохого-то?
— Понимаешь, к жене приехала погостить и живет у нас ее любимая тетка, одинокая старуха, моя, так сказать, двоюродная теща. Должен тебе сказать, что более вредной старухи если не во всем Союзе, то уж наверняка в масштабе Федерации, не найти, даю тебе слово. Такую критику на меня навела, так меня при жене срамит и порочит, что хоть из дома беги. «Почему вы, Павел Иванович, всегда такой скучный, неинтересный и угрюмый? Придете домой — хоть бы раз что-нибудь веселое я от вас услышала, пошутили бы как-нибудь. Ведь ваша жена молодая еще женщина, так приятно, когда в доме звенит смех!» Я ей, правда, врезал. «Вашей, говорю, племяннице, Евгения Аркадьевна, тогда надо было не за меня, а за Райкина замуж выходить». И перед женой вопрос прямо поставил: или я, или она — выбирай. А жена, знаешь, чего мне сказала? «Я тетю Женю люблю, ей трудно жить одной, и, пожалуйста, не говори глупостей. Она у нас будет жить столько, сколько захочет!» Вот какой чебурек мне поднесла! И ведь, заметь, такие вредные старухи, как эта тетя Женя, как взялись жить, так и живут… чуть не до ста лет. А какая-нибудь незаметная в быту, добрая старушка…
Шагаев не успел закончить фразу, потому что Петрунников вдруг быстро отвернулся и полез в карман за платком. Шагаев проглотил конец фразы, покашлял и закруглился: