ащупывая там притаившихся речных жителей с цепкими клешнями. Однажды я принес несколько раков домой. Мама кинула их в кипящую воду и вскоре вынула. Они сделались красные! Мама отломила клешни, попыталась добраться до мяса. Глодала, сосала, потом сплюнула и швырнула остатки под стол.
— Разве это мясо? Мочало какое-то.
Я тоже попробовал. Осторожно пожевал, но проглотить не смог. И впрямь мочалка.
Больше я раков домой не таскал. Не только мы — даже кошка есть их не стала. Понюхала, помахала хвостом и отошла в сторонку.
Но вот сегодня я встретил Повиласа Нотаутаса. Он срезал несколько веток ивы, снимает ножом кору с прутьев и насвистывает.
— Что это у тебя? — спрашиваю я.
— Садок — раков ловить.
— А какой от них прок, от раков этих?
— Деньги.
— Ты что, полоумный?
— Сам увидишь…
Повилас высокомерно удалился. «Ну и пусть важничает, — подумал я. — Очень мне надо, как же…» Вскоре выяснилось, что Повилас мне нужен, и даже очень.
Он появился с мячом. Идет себе и хлопает по мячу, а тот упруго подскакивает на утоптанной дорожке. Да и мяч-то не простой — настоящий, покупной, обтянутый красной кожей. Точно такой был у нас в школе. Но там мяч давали изредка, потому что после уроков учитель уносил его и даже запирал на ключ в шкафу.
— Лови! — Повилас запустил мячом в мою сторону, но мяч угодил прямо в картошку.
Я помчался его доставать.
— Попал бы в тебя — ноги протянул бы, — небрежно процедил он.
— Где мяч взял?
— Купил.
— Ладно, брось заливать…
— А ты думаешь, бабушка подарила… Такие штуки на дороге не валяются.
Что верно, то верно — не валяются. Но деньги ведь тоже не валяются.
— Я еще себе авторучку куплю и акварельные краски, потом… ну, не знаю, еще что-нибудь куплю…
Неужели Повилас просто-напросто хвастун? Но вот мяч, он прыгает передо мной. Крепкий, гладкий, отскакивает от земли, как на пружине. Хлоп, хлоп!
— Кидай, Повилас.
Хлоп — у меня. Хлоп — мимо. Вот это да!.. Пошли на луг, там места больше…
Мы бегали, кидая друг другу мяч, вспотели, раскраснелись. Потом с разбегу кинулись на траву в тени.
— Хочешь денег заработать? — вдруг спросил Повилас.
— Брось шутить.
— А я и не шучу. Хочешь?
— Конечно, хочу.
Повилас лукаво усмехнулся, опрокинулся на спину и стал катать мяч по груди.
— Знаешь, откуда у меня деньги? Я раков продаю. Ловлю, а потом продаю.
— Да кто же их покупает?
— Не у нас, а в городе. Там покупают. Да еще как! Отец ездит на базар, и я с ним.
Это было заманчивое предложение. У меня будет собственный мяч, акварельные краски, крючки для удочки, леска… Вот это Повилас — настоящий друг…
А Повилас уже оторвал ивовый прут и показывает, как плести садок. Надо идти на лов ночью, садков брать несколько. Раки почуют ободранную лягушку и полезут…
— А ты мне наготовишь этих лягушек, Повилас?
— А сам?..
— Я… Да ведь я же ни разу еще…
Как только Повилас ушел, я поймал лягушку. Она была холодная и скользкая и, точно ледышка, норовила выскользнуть из рук. Очень хотелось закинуть ее подальше. Но что я скажу, когда Повилас станет спрашивать, как дела. Надо же пойти за раками. И я пойду. И наловлю не меньше, чем Повилас. И заработаю тоже не меньше, вот посмотрим…
В четверг, поздно вечером, мы с Повиласом забрели в речку. Опускали в воду садки и вынимали раков. Опустим — вынем, опустим — вынем.
— Семьдесят первый! — объявил Повилас, кидая рака в корзину.
— Тридцать девятый, — пробормотал я недовольно. Не везет, и все. Нет, погоди, я еще покажу. Это ведь только начало…
Летняя ночь была теплая, без дождя, но мы насквозь вымокли, пробираясь по росистой траве. Одна назойливая мысль сверлила мой мозг: как же мне быть дальше с этими раками? Куда я их дену? Мой отец завтра в город не собирается. И вообще, когда я заговорил с ним об этом, он только рукой махнул: «Еще чего… Голодаешь, что ли?»
Я признался Повиласу, что не знаю, как сбыть свой улов.
— Да, дело неважное, — согласился он и задумался. Потом встрепенулся: — Знаешь что, давай их мне, я и продам.
— Правда, Повилас?
— Мне что… Сотней больше, сотней меньше…
Целый день я ждал Повиласа и мысленно подсчитывал выручку. Если по пятнадцать монет штука… А вдруг по двадцать или по тридцать… Что я куплю? Нет уж, пока ничего, не стану я швыряться деньгами, как Повилас. Вот скоплю пятьдесят, а то и сотню марок, тогда… Тогда…
Повилас пришел назавтра и протянул мне две измятые марки.
— И все?
— А ты думал сколько? — Он удивленно вытаращился и почему-то покраснел. — Половину твоих раков пришлось выкинуть. Мелкие — не раки, а тараканы. Таких и не берут.
Я стоял растерянный, не зная, куда девать эти две грязные засаленные бумажки. Я не стал говорить Повиласу о своих мечтах, но он, по-видимому, догадался, и ему стало жаль меня.
— Хочешь, вот конфета. Ведь это не в последний раз.
На следующий вечер мы снова собрались за раками. Повилас пришел не один — с ним был Бро́нюс, которого мы прозвали Шкваркой за то, что он был маленький и круглый. Он закатал штаны выше колен и от нетерпения подскакивал.
— Уж и загребем, ребята, эх, загребем! — стрекотал он, размахивая длинными рукавами отцовского пиджака.
Повилас молча улыбался.
Раки шли хорошо, и наша шуршащая корзина скоро стала тяжелой.
— А что ты будешь делать с ними? — спросил вдруг Повилас у Бронюса-Шкварки.
Мальчик растерялся.
— Не знаю…
— Хочешь, я продам? — предложил Повилас. Точно так же, как и мне.
Бронюс снова весело запрыгал.
Когда на востоке стало светлеть небо, наша тройка потащила добычу к дому Нотаутасов. Корзины казались живыми от шевелящихся раков.
Неизвестно, сколько бы мы еще бегали за Повиласом, ожидая, когда он сунет нам мятую бумажку. Я понимал: не видать мне мяча, и красок не будет, и авторучки — ничего. Мама ворчала. Мол, чего шляюсь по ночам, чего торчу по шею в воде — заболеть хочу или как? Мол, Нотаутас-старший самогон варит, в город на продажу возит, и зря я с ним связался…
— Видал, брат, какие сапоги себе Повилас справил? А шапку? Все за раков, брат, — однажды пробурчал Бронюс и часто заморгал зелеными глазами.
— Много ли за них выручишь…
— А то как же! Или он, может, тебе доплачивает? Немцы хорошо за раков платят, я слышал.
— Немцы?
Оказывается, отец Повиласа по пьянке проболтался. В ресторан, дескать, поставляем раков, а там немцы их с пивом хрупают, ну точь-в-точь как свиньи желуди.
Когда Повилас опять позвал меня за раками, я не стал отказываться. Ладно, кивнул я, пошли.
Ночь была темная, хоть на небе и мерцали яркие звезды. Студеная роса обжигала босые ноги.
— Повилас, — наконец решился я заговорить, — это правда, Повилас, что ты жульничаешь?
— Как ты сказал? — переспросил Повилас.
— Правда?
— Кто тебе это сказал?
— Я знаю, ты обманщик!
Повилас помолчал, потом ухмыльнулся:
— А ты бы как хотел? Даром, да? Даром примазаться?
Бронюс поднял садок. Оттуда прямо в воду шлепнулся рак.
— А верно, брат, мы же ловили…
У меня дрожали руки. Вот ты какой, Повилас… А сам-то сколько загребаешь? Ну-ка, скажи: сколько? А нам сколько отдаешь? Как милостыню…
— Значит, жулик ты… Немецкий прихвостень…
Эти слова я произнес тихо, но очень четко. Повилас молча попятился от нас.
— Выходит, мы с тобой… Бронюс, мы-то…
Я кинулся к корзине и стал вытряхивать ее содержимое в воду. Потом схватил свой садок, измял его, разорвал и кинул в воду.
— Бронюс! — решительно выкрикнул я. — Пошли отсюда!
Я поспешно двинулся к деревне. Напрямик, по высокой луговой осоке. Бронюс пыхтел сзади.
— Эй, куда же вы? Хотите, добавлю еще по пять марок! Хотите? Ну, по десять! — кричал Повилас с берега.
Мы уходили.
— Вот дурак! — с презрением произнес я, когда мы вышли на дорогу.
— Кто дурак?
— Да я.
— И я тоже…
У перекрестка мы немного постояли молча, потом ткнули друг друга кулаком в бок и разошлись по домам.
В небе переливались яркие звезды. Было легко идти по мягкому и прохладному песку большака.
ЭКЗАМЕН
По шоссе двигались машины. Они были укутаны в зеленый брезент, обвязаны увядшими березовыми ветками. С ревом поднимались машины в гору.
Там, вдалеке, грохотала, гремела большая дорога.
Там, вдалеке, гудел город, куда я рвался всей душой и который вышвырнул меня вон, точно глупого щенка, никому не нужную вещь, помеху.
Я шел босиком, а свои стоптанные башмаки нес в руке. Рыхлая пыль на дороге была теплая, как зола от костра. Хоть беги, хоть лети по ней — одна радость. Я же шел медленно, нехотя переступая ногами. Я знал, что возле дома меня встретит мама и что она спросит:
«Ну как, детка?»
Брат тоже станет спрашивать. Уж он-то — в упор:
«Сдал?»
А что я скажу?
Я присел под липой. Дерево было старое, с густой листвой, в которой слышался гул, напоминающий пчелиный улей. И запах стоял тоже как возле улья; у меня слегка закружилась голова.
Передо мной простирались подернутые дымкой поля, убегала вдаль дорога, по ней ехала какая-то телега. Она была далеко и ползла медленно, как навозный жук. Вот она обогнула опушку… Я смотрел широко раскрыв глаза и постепенно перестал различать и дорогу, и одинокую эту телегу…
— Какую школу кончил? — отдается у меня в ушах голос директора.
— Морке́нскую…
Директор сидел за большим блестящим черным столом. Сутану он расстегнул. Я вспомнил мамины наставления и встал на колени перед ним, поцеловал ему руку.
— Примите, отец. Я очень хочу учиться.
— Из Морке́най, говоришь, — задумчиво произнес директор, просматривая мои бумаги. — Одни пятерки! Кто у вас учителем?
— У нас учительница, отец.
— Фамилия ее как?
Фамилия? Фамилия… Вот это да… Я же знал. Надо же внезапно так забыть…