— Может, Глуосни́те? — подсказал директор.
— Точно, отец!
Директор нахмурился. Он внимательно посмотрел на меня, а потом спросил:
— Скажи-ка мне: когда я приезжал к вам в школу нынешней весной, уж не ты ли это ушел с урока?
— Я, отец.
— Что ж, может, теперь ты расскажешь, куда бегал?
— Никуда я не бегал, отец. Не помню.
Директор снова зашелестел бумагами, сердито глядя в сторону. А что я мог ему сказать?
Тогда, на уроке, он расхаживал по нашему классу, спрашивал у нас, какие мы знаем молитвы, говорил о всемогущем господе боге. Учительница сидела на моей парте у окна и, отвернувшись, все время смотрела на дорогу. Лицо у нее было серое, как бумага наших тетрадок, а пальцы едва заметно дрожали. И мне казалось, что наша учительница боится, как бы священник не задал какой-нибудь вопрос и ей. Вдруг она легла лицом на парту и шепнула мне, сцепив руки:
— Сбегай к Руткусам. Скажи: сегодня будет дождь.
— Правда, будет? — спросил я.
— Беги быстрей. Прямо по берегу. И не забудь: сегодня будет дождь.
Я кивнул: мол, ясно. Тогда учительница повернулась к священнику:
— Он просится выйти. В домик, — и легонько подтолкнула меня.
Не ожидая разрешения священника, я выбежал из класса и помчался к речке. Влетев во двор к Руткусам, я крикнул:
— Сегодня будет дождь!
Руткувене всплеснула руками, испуганно оглянулась.
— О господи! Огурцы-то не посеяны, — пробормотала она и убежала в амбар, не сказав мне больше ни слова.
Назад я возвращался медленно. Странно все-таки: зачем меня учительница сюда гоняла? Великое дело — огурцы у Руткусов не посеяны… Но вот откуда ей знать, что будет дождь, — небо вон какое чистое!
На хуторе Юочбалисов громко залаяли псы. Я глянул в ту сторону и заметил во дворе у них немцев. Два солдата прохаживались неподалеку на дороге.
На пороге школьного дома меня встретил священник.
— Где ты был? — спросил он.
— Я? В домике…
— Господь бог видит, что ты лжешь! — Он подозрительно разглядывал меня. — Отчего ты такой взъерошенный?
«Нет, видно, неспроста послала меня туда учительница, не из-за дождя!» — догадался я и добавил:
— Я еще на речку сбегал.
— Зачем?
— Там гнездо удода — посмотреть.
Я видел — священник не верил мне.
— Тебя учительница послала тогда? — спросил директор, словно читая мои мысли.
Я невольно вздрогнул.
— Нет, отец. Я сам попросился.
Директор достал из кармана белый платок и стал комкать его в своих потных ладонях.
— Завтра первый экзамен. Да поможет тебе бог.
— Спасибо, отец…
Я вышел из кабинета директора, точно из бани, — весь красный, мокрый, хоть выжимай. Однако на сердце было спокойно — я выдержу экзамены. Сам директор и то удивился — в табеле одни пятерки. И напутствовал: «Да поможет бог», — сказал…
Я лежал на траве под старой липой, подперев подбородок кулаками. На востоке сильно громыхнуло. Вроде не гром. От грома земля не дрожит. Вот снова дрогнула. Очень далеко… «Фронт приближается», — подумал я и вспомнил, как совсем недавно эти слова, точно великую тайну, мне поведала учительница, когда я пришел к ней за справкой. Глаза у нее тогда заблестели. Но про учительницу сейчас не хотелось думать. Я поднял голову, осмотрелся. По дороге двигалась все та же телега. Она медленно приближалась.
Вокруг ни души. В поле — никого. А может, я просто не замечал, у меня еще туман стоял перед глазами. Я уткнулся лицом в ладони. Домой торопиться нечего. Ведь мама не поверит, если я скажу: «Учительница ничему не научила».
И брат не поверит.
Вчера я сдавал арифметику. В классе находился и сам директор. Он засыпал меня непонятными вопросами — в жизни ничего подобного не слышал. Я весь взмок и молча стоял.
— Они еще это не проходили, — возразил учитель.
— Мне лучше знать, что проходили и чего не проходили! — строго заметил директор.
Он метнул в сторону учителя сердитый взгляд, и тот отошел в сторонку. Директор еще что-то спросил, но я молчал.
— Так я и думал, — злорадно произнес директор. — У барышни Глуосните не обучение детей в голове, а кое-что иное. Скажи, мальчик, учительница пропускала уроки?
— Она болела.
— Чем же это она болела?
— Собака ее…
— А сколько она болела?
— Один раз всего.
— Пятерок понаставила, а научить — ничему не научила. Садись!
Я посмотрел на учителя, который нас экзаменовал. Он стоял у окна и понуро глядел во двор.
«Ничему не научила… Пятерок понаставила…»
Сегодня я с утра околачивался возле школы, но не решался подняться на второй этаж, где были вывешены списки. Мимо пробегали мои новые знакомые мальчишки, с которыми мы вместе сдавали экзамены. Веселые, возбужденные. Их приняли. Они выдержали экзамены. А я?..
Моей фамилии в списке не было. На самом деле — не было, и все.
Неужели это она виновата, наша учительница? Никогда бы не подумал, что из-за нее я провалился. Я вспомнил, как она болела целую неделю и мы не учились. Потом она пришла, опираясь на палочку. Говорила, что собака ногу прокусила. Мне было жаль учительницу, и я спросил:
— Чья собака? Мы ее камнями…
— Это большая собака и очень злая, — отвечала учительница. Она повесила на доску карту и стала рассказывать нам о крестоносцах, которые когда-то нападали на Литву, истребляли народ.
Слушать учительницу всегда было интересно, а то, что она рассказывала, легко запоминалось.
— Вы пойдете учиться дальше, станете просвещенными людьми, — говорила она нам, когда мы кончили начальную школу.
Учиться… Что я теперь маме скажу? Как смогу посмотреть в глаза брату, которого не пустили в школу только потому, что отдали меня? Мол, один будет землю пахать, зато другой пусть учится.
Что я им скажу?
«Пятерок понаставила… Ничему не выучила…» Неужели это правда?
Телега была уже совсем близко. Я сел. Телега почти поравнялась со мной. Я увидел, что едут в ней фашисты с автоматами в руках. Один из солдат насвистывал.
Я встал и пошел по обочине. Опять бросил рассеянный взгляд на телегу и вдруг обмер от ужаса: там, окруженная солдатами, сидела она — наша учительница. В изодранном платье, с растрепанными волосами, на губах запеклась кровь.
«Учительница! — попытался выкрикнуть я, но никак не мог. — Учительница!»
Она заметила меня, и губы ее дрогнули. По лучистым ее глазам я догадался, что это была улыбка. Я стоял как вкопанный на обочине дороги и смотрел, как увозили нашу учительницу в цветастом ситцевом платье.
В мягкой серой пыли я заметил темную капельку. Потом еще одну. И еще…
— Учительница! — отчаянно завопил я, но она не услышала: телега была уже далеко.
Я помчался домой. Скорей, скорей! Я уже знал, что сказать маме, когда она спросит: «Ну как, детка?»
И брату, ему тоже, когда он спросит: «Что, сдал?».
ЧЕЛОВЕК
Снаряды проносились прямо над головой и разрывались где-то далеко, возле другой деревни. А иногда и поблизости, буравя в земле глубокие воронки. Днем и ночью напролет гремел фронт. Вторую неделю шли бои на Немане.
Жители покинули дома, погрузили свой скарб на телеги и потянулись в лес. Не то чтобы они думали, будто густая листва укроет их от пуль, — как-то смелее было сбиться всем в кучу и ждать. Да и от шоссе подальше, подальше от глаз отступающих немцев.
— Идут! Лошадей отнимают! — пронесся однажды слух по частому ольшанику.
Испуганный голос соседа, который возгласил эту новость, потряс нас куда сильнее, чем снаряд, разорвавшийся неподалеку.
Отец лежал под телегой на сырой траве. Было похоже, что он спит. Но он сразу вскочил и стал озираться, точно хотел собственными глазами увидеть все и убедиться, что голос послышался ему не во сне.
— Чего раздумываешь? От них жалости не жди! — воскликнул Андрико́нис, наш сосед.
Он сел на свою телегу и погнал лошадей по лугу в сторону речки.
У отца задрожали руки. Чтобы унять дрожь, он вцепился в кузов.
— Не стой ты здесь, — метнулась к нему мама. Она сняла вожжи с задка телеги и принялась совать их отцу в руки. — Не стой…
Тут мы увидели, как фашист отнимал у Андрикониса его пару буланых. Сосед размахивал руками, что-то разъяснял и не желал покидать повозку. Тогда немец прикладом автомата стукнул его в спину.
— Господи! — вскрикнула мама и повернулась лицом к отцу.
Он же стоял неподвижно. Я заметил, что отец мой весь переменился: борода заострилась, сухая кожа обтягивала выступившие скулы. Он сгорбился и прищурил глаза.
— Что же теперь будет, что будет? — стонала мама.
Три года назад, когда немцы вошли в деревню, у нас отняли обеих лошадей, и тогда я впервые увидел, как отец плачет. Неужели отберут последнего жеребчика, нашего Берю́каса?..
Андриконис без чувств лежал на земле.
Солдат тащил за собой упирающихся лошадей.
— Видишь? — Мама толкнула отца кулаком в бок и взглядом показала на тропинку, по которой к нам шел другой немец.
Отец пригнулся, точно его ударили под коленки, и жалко улыбнулся жеребцу.
— Берюк… Эй, Берюк…
Он побежал вперед, а жеребчик трусил за ним.
Немец выкрикнул:
— Хальт!
Мы отлично знали, что означает это слово.
— Берюкас…
Немец обеими руками держал свой автомат, выставив его вперед.
Вот он сделал несколько шагов в ту сторону, где кончались деревья и где ничто не прикрывало убегающего отца.
— Хальт!
Мама вскрикнула не своим голосом и закрыла ладонями лицо. Я сидел в телеге на куче узлов и боялся шевельнуться. Хотелось съежиться в малюсенький комочек, стать невидимым.
Немец прижал автомат к плечу:
— Хальт!
Отец бежал. Одной рукой он ухватился за гриву жеребца и словно обнимал его за шею.
Мама всхлипывала.
У меня заложило уши, я ничего не слышал, хоть и гремел поблизости фронт.
Солдат поднял голову, окинув взором разоренные поля, толпу беженцев, которые жались в оль