Мама вскрикнула и замолчала, прикусив губу. Отец опустился на приступок клети, потом встал.
— Он косил за мной, потом обогнал и шел впереди… Что же теперь будет, дяденька? Трава-то какая спелая… а рожь какая… Господи боже мой, все пропадет, одному ведь мне не управиться…
Мой отец от этих слов вздрогнул. Стиснув зубы, он сказал сурово:
— Перестань, Альбинас. Что ты говоришь! Будет, слышишь! Давай запрягать.
Они запрягли лошадей; мама со стоном уложила на телегу подушку, одеяло.
— А косы возьмем? Я обе принес. Не стянул бы кто…
— Да садись ты!.. — сердито прикрикнул на него отец и стегнул лошадей.
— Ой, господи… — простонал Альбинас, словно кнутом хлестнули его самого.
Телега с грохотом выкатила со двора.
За хлевом в вечернем сумраке поблескивали две косы.
ПОВИЛАС
Он прошел мимо меня, прямой, ступая медленно и осторожно.
— Повилас!
Он остановился и повернул в мою сторону лицо в мелких голубых пятнышках.
— Повилас… Это я…
— Я тебя узнал, — сказал он.
Мы сели на скамейку и замолчали. Мы не виделись двадцать лет, а заговорить не могли.
— Помнишь? — наконец одними губами спросил Повилас Жильвинас.
— Помню.
Разве мог я такое забыть?
Я окликнул его через забор, и Повилас прибежал.
В саду пахло яблоками.
— Хочешь — бери. Накладывай в карманы, за пазуху, — предложил я Повиласу.
Антоновские яблоки белели на земле, точно тугие снежки. Много их закатилось и в смородину, и они гнили там, в траве под кустами.
— Уже собрался? — спросил меня Повилас.
— Ранец есть, книжки.
— Учебники — ерунда.
— Почему?
— Устарели, я же знаю.
Повилас много знал — он был гораздо старше меня. Тем не менее в город мы собирались вместе. Сегодня после обеда мы и отправимся. В школу, в один класс. Учиться! Мы поедем вечером, потому что завтра рано утром начнется новая жизнь и нельзя опаздывать к началу.
— Бери яблоки, самые крепкие.
Повилас приподнял поникшую ветку смородинового куста и что-то быстро схватил с земли. Он сверкнул на меня заблестевшими глазами.
— Видал?
Двумя пальцами он держал какую-то яркую вещицу.
Я подошел и в изумлении остановился:
— Авторучка?
— Самая настоящая! Точно такая, как у Струченка, помнишь?
— Дай посмотреть, — попросил я, но Повилас сжал пальцы и спрятал руку за спину.
— Чего ты там не видал? Ручка как ручка, — произнес он безразличным голосом.
«Раззява, последний дурак…» — упрекал я себя. И зачем только я позвал Повиласа и прямо в руки отдал такую замечательную вещь.
— Она моя, — заявил я.
— Твоя?
— Моя.
— Шутишь. Кто нашел, тот и хозяин.
— А где нашел? Не у нас ли в саду, не под моей ли смородиной?
Я даже ногами затопал, но все равно понял — не отдаст. В школе он всегда писал скрипучим пером, ниткой привязанным к палочке, и сейчас от счастья едва не плясал.
— А вдруг она испорченная, негодная? — спросил я.
— Еще чего! Небось сам немецкий генерал потерял, когда улепетывал.
Повилас сиял. Руку он все еще держал за спиной. Я не знал, куда деваться от досады. Так, ни за что ни про что, упустить?!
— Отдай, Повилас, не то… увидишь!
— Эх, и стану же я писать! Завтра. Как по маслу заскользит. Не веришь? Если генералу годилась, почему бы мне не попользоваться…
Вот как! Он еще и издевается!
Я кинулся к смородиновому кусту, принялся раздвигать ветки, шарить в траве. Но там валялись только гнилые яблоки, а больше ничего не было.
— Знаешь, кто ты такой? Знаешь? — Я захлебывался от негодования.
Повилас улыбался.
— Ты фриц! Ты мне больше не друг!
Он преспокойно выслушал эти обидные слова и осторожно попятился.
— Ладно, я пошел. Так и быть, дам тебе когда-нибудь написать диктант. Как по маслу заскользит.
— Что?! — Я весь затрясся: ишь добряк, даст на диктант!.. Ведь это моя ручка! Моя!
Как только Повилас повернулся, я подскочил к нему и стукнул кулаком по затылку.
— Вот тебе! Получай!
Повилас остановился. Я испугался. Мне было отлично известно, что ему ничего не стоит меня одним щелчком с ног свалить, он и не таких одолевал. Я помчался во двор.
Повилас не погнался за мной. Он стоял и только смотрел, как я бегу. Потом взглянул на свою руку, сжимавшую эту яркую вещицу.
— Хочешь — бери. Я же просто пошутил, а ты… — произнес он изменившимся голосом. — Я тут положу, смотри.
Я прижимался спиной к воротам. Я еще ни на кого руки не поднимал, и вот, на друга…
Повилас положил авторучку на толстую, раздвоенную ветку яблони, потом снова взял и стал вертеть в руках.
— Подумаешь, очень мне надо! Я и не такую…
Внезапно у него в руках полыхнула синяя вспышка, и раздался оглушительный взрыв. Повилас покачнулся, вскинул руки и упал под яблоней.
У меня все поплыло перед глазами — желтеющие осенние поля, сад, утыканная яблоками трава, Повилас… Меня самого куда-то уносило…
— Помню, Повилас, все-все помню, — после недолгого молчания повторил я и взглянул на лицо моего друга — все в щербинах, на черные очки, скрывавшие безжизненные глазницы.
СТРАХ
— Следи за пчелами, — каждый день после завтрака напоминает мне отец.
Все уходят: мама — на огород, отец со старшим братом — косить. Дома остаюсь я один. Правда, еще Рексик у подворотни. Он охраняет двор, а я стерегу пчел.
Пока зубы не сведет оскомина, уплетаю смородину, потом забираюсь на яблоню и сижу себе там. Босиком, в рубашке. Сквозь густую листву нет-нет да и мелькнет солнце, и по моим рукам, по лицу скачут желтые зайчики. Пахнет липовым цветом, болотным аиром, тиной. А пчелы так и снуют вокруг. Весь воздух прошит этими мелкими черными пульками. Я запрокидываю голову и гляжу наверх. Небо чистое, ни облачка. Вот было бы здорово, если бы хлынул дождь! Тогда спокойная жизнь — не зароятся. Все дальше день, когда отец скажет мне: «Зажигай дымарь, пошли…»
Я уже не раз помогал отцу на пасеке. И вынимать рамы из ульев, и новый рой сажать. На голове сетка, в руке дымарь, я весь потный, взъерошенный. Еще ужалит… В руку. Возьмет да и ужалит. Я смотрю, как пчелы ползают прямо по рукам отца. Вверх-вниз. Взлетают. Иная сядет, заберется под рукав. Отец как будто и не замечает их. Разве что вдруг взглянет на пчелу и скажет:
— И где только найти работницу старательней тебя? По пылинке, по крупице — глядишь, и соты полны. Ну, лети, трудись.
И белым гусиным пером он стряхивает пчелу с руки.
— Подай-ка раму, — просит отец.
Я беру двумя пальцами раму, очень осторожно, точно с огня.
— Да ведь они…
Рама падает на траву, а я быстро сую руку за пазуху.
— Пчелка приласкала?
— «При-лас-ка-а-а-ла»!.. Ужалила!
Через густую сетку отцовского лица не видно, но я знаю: оно ясное, как всегда, улыбается. И торжественное.
— Больно?
— Нет, нисколько. Чего они… Я боюсь.
И правда, не особенно больно. Даже не опухло. Но самое страшное — это ждать, когда пчела ужалит. Вот слышишь: гудит прямо у лица, кружит над руками, ясное дело — сейчас тюкнет. И ждешь, весь подберешься, дрожишь. А по отцовской руке, словно по дощечке летка, гуляют пчелы.
— Батюшка, — спрашиваю я, — а вас никогда не жалят?
Отец осматривает золотистые соты с обеих сторон и задумчиво произносит:
— А на что им меня жалить?
— А как же меня?
— Ты не бойся, тогда и не ужалят. Главное — не бояться.
Не бояться? Я не боюсь Тигра, который у Юочбалисов, хотя он прямо бесится у них за воротами; не боюсь барана, хоть у него и рога точно кремневые, а вот пчел…
Я едва не скатываюсь с яблони вниз головой: под летком нового улья точно черная шапка повисла, а вокруг носятся пчелы, кишмя кишат.
Соскакиваю на землю и принимаюсь махать веником. Окунаю его в ведро и размахиваю, снова окунаю и опять машу изо всех сил. Рубашка вся мокрая, по лицу струится вода, перемешивается с потом. А пчелы и не думают униматься. Я хватаю камень и давай колотить о железку. Далеко разносится резкий металлический звон. Зачем столько шуму? То ли мне хочется оглушить пчел, то ли дать знать нашим в поле.
Пчелиная шапка под летком улья становится все крупнее, и я знаю — скоро отец станет вынимать новые соты, а мне придется держать дымарь.
«А ты не бойся, тогда и не ужалит», — вспоминаю я отцовские слова и мысленно повторяю их сам себе: — Ты не бойся… Не бойся…»
И мне кажется, что на этот раз я и впрямь не буду бояться.
ЛЕКАРСТВО
Я изо всех сил верчу педали велосипеда. Как сел на него за домом, так и не слезу до самого города. Иначе и быть не может — всякий сильный человек, уж коли поставил перед собой цель, упорно добивается своего. Так нам не раз говорили в школе. Да и сам я хорошо знал: хочешь чего-нибудь достичь — стисни зубы и держись… Я должен перемахнуть через все горки. Да не в одних горках дело. Мне многое предстоит, и я должен доказать…
Холм возле деревни Митрулио́няй самый большой. И крутой. Местами пропадает дорожка — рыхлый песок. Колеса увязают, еле-еле вытаскиваю их. Я еду стоя, напрягаю все силы, налегаю всем телом. Пот разъедает глаза, заползает в рот.
А если сейчас собака с хутора примчится? На этом хуторе злющий пес. Как вцепится в штанину да как стащит с велосипеда… Хоть бы не так грохотал велосипед! Вроде бы каждый день его чиню, а все равно громыхает, как последняя развалина.
Въехал! И пес не выскочил. Я весело насвистываю. Мне везет. И дальше повезет. Сегодня, завтра и особенно через месяц, когда мы все снова сядем за парты и передо мной опять затрепещут две белые бабочки — шелковые банты в косичках Леву́те.
В аптеке было пусто.
«Смотри, чтобы никто не видел», — наказывала мама. Я подошел к окошку. Человек в белом халате поднес рецепт близко к стеклам своих очков, а потом взглянул на меня, оттопырил губу и покачал головой.