— О чем? О чем ты думал?
— О чем? О том, как бы это тебя на Аготе Мешта́йтисовой женить.
— Да ну тебя, — потускнел Сигитас. — Всегда ты так.
На самом деле Рамунас хотел сообщить Сигитасу нечто такое, от чего тот должен остолбенеть, да и только. Но мальчик не знал, как приступить, с чего начать, поэтому выпалил напрямик:
— Знаешь что — бежим отсюда. Домой!
Оказывается, не надо было пускаться ни на какие хитрости — Сигитас и без того рот разинул, вытаращил глаза, и они стали круглые, как клецки.
— Как это — домой?
— А так. Возьмем и уйдем. А как пленные у Гальвиди́хи? Пропали — ищи ветра в поле.
Сигитас хорошо помнил этих двух военнопленных. Их привезла к себе на хутор его хозяйка Гальвиде́не. В прошлом году они пробыли у нее все лето, промучились до осени, а потом сбежали. Как в воду канули. Их искала полиция, искали немцы, а все равно не нашли.
Люди втихомолку поговаривали, что те подались в лес к партизанам…
— А батрак у нашего Шпокаса? Плюнул и ушел. В общем, ты как хочешь, а я сбегу, — осмелел Рамунас. Ему нравилось, что Сигитас не сразу отвечает.
— Ты когда бежишь?
— Сегодня ночью. Когда все уснут…
— А если п-поймают?
— Меня-то? — Рамунас приподнялся на цыпочки в своих башмаках с деревяшками-подошвами. — Смех, да и только! А может, я вовсе и не домой, может, я к партизанам.
— Ладно уж, не сочиняй, — тянет Сигитас.
Но Рамунас уже разогнался, и не так-то легко его остановить.
— Думаешь, не могу?
— Да ладно…
— Не могу?
Очевидно, Сигитас уже забыл, что Рамунасу не следует возражать — ведь он только этого и ждет. Всегда он на своем настоит. Если не на словах, то… Уж он-то найдет, как доказать.
— Заячью церковь видал? — Рамунас одним прыжком кинулся к Сигитасу.
— Видал, не надо! — закричал тот, прикрыл ладонями уши, но Рамунасу удалось схватить его за голову и приподнять над землей.
— Горят ли свечи? — спросил Рамунас.
— Горят, пусти…
— Правду я говорю?
— Правду, дурак!
Сигитас вырвался из рук приятеля и замахнулся кнутом.
— Не смей! — испуганно отскочил Рамунас, но Сигитас уже бежал к полю.
— Эй, Пеструха! Куда тебя нелегкая несет? — заорал он вслед бредущей по яровому корове. Пеструха эта невозможно прыткая, Сигитас больше всего с ней мается. — Стой, ведьма! Мяшкис, взять! Возьми, Мяшкис! — крикнул Сигитас собаке.
Пес пулей исчез в хлебах.
Рамунас попрыгал на одной ножке, покувыркался, а потом вдруг запел:
Белый парус реет…
Коровы рассыпались по ельнику, побрели к кустам в поисках более сочной травы. А трава хилая, объеденная, выгоревшая на солнце. Местами проступает голая земля. Вторую неделю нет дождя. Канавы пересохли, болотца стали меньше, только речушка Эгли́не, что берет начало где-то в болотистой чаще, звонко журчит. Эглине напоминает Рамунасу другую речку, ту, что протекает за домом его родителей. Это там, за лесом… Весной речушка разливается, затопляет дворик — не ступишь за порог. Рамунасу нравилось смотреть, как течет вода. А однажды (как такое забудешь!), когда поблизости никого не было, он вытащил из сеней корыто, столкнул его в воду, захватил жердь и уселся. Оттолкнулся и сразу же плюхнулся в воду. И если бы не отец, который как раз в это время возвращался из леса, неизвестно, чем бы закончилось его первое странствие по воде. В тот день (именно в тот!) Рамунас твердо решил стать моряком. Непременно моряком. Ничего, что он еще в глаза не видал ни моря, ни корабля, ни даже большой реки. Все это он знал по картинкам. Да и отец любил рассказывать: «Вышли мы, стало быть, в Атлантику…» Дело в том, что отец побывал в Америке. Когда его спрашивали, что он там нажил, отец прикладывал левую руку к груди и закашливался.
— Вот что! — говорил он (Рамунас знал: это означало чахотку). — И еще вот! — добавлял отец и поднимал стиснутый кулак, словно кому-то грозил.
Они жили у леса. Все было благополучно, пока отец изо дня в день ходил на заработки. Но прошлой зимой он слег и долго болел. Однажды мама сосчитала, сколько оставалось картофелин, сколько ложек ржаной муки, и сказала:
— Не вытяну я одна. Пятеро ртов, сколько ни пряди — не прокормишь…
Рамунас был старший, и отец с матерью посмотрели на него. Отец тяжело вздохнул, мама поднесла руку к глазам. А через неделю, когда схлынуло весеннее половодье и к ним во двор въехала телега, запряженная одной кобылкой, мама сказала:
— Это за тобой.
— Хоть первое время, сынок. Ненадолго… Вот увидишь, все переменится, я встану, — оправдывался растерянно отец.
И пришлось Рамунасу отложить в сторону книжки, где было написано про реки, моря, путешествия…
И пришлось Рамунасу взяться за кнут…
Белый парус реет,
Расступитесь, волны, —
снова запел Рамунас, а мысленно он уже бегал по дорожкам, где когда-то делал свои первые шаги, где лазал по деревьям, валялся на лужайке и слушал нескончаемые рассказы отца. Давно он там не бывал — с самой ранней весны. Однажды мама сама его навестила. Она шла из аптеки, где ей ничего не дали, и завернула к сыну. На лугу, присев на пенек, она выкладывала все домашние невзгоды, жаловалась на здоровье: мол, и бессонница одолела, и лучше уж в могилу сойти, чем такое… Мол, отец совсем… Дома ему не сидится, мечется, конца своего ищет… Мама говорила какими-то намеками, и Рамунас не все понял. Он только чувствовал, что мать ворчит напрасно. Отец столько повидал на своем веку, он знает, что делает…
Укажи дорогу,
Синева морская…
От голоса мальчика звенит весь лес.
Примчался Мяшкис. Носится с высунутым языком, скачет.
— Догоняй! — крикнул ему Рамунас и кинулся бежать. Он петляет, прячется за деревьями, но не таков Мяшкис, чтобы от него скрыться.
Рамунас кидается на траву под елью. Мяшкис остановился рядом и положил передние лапы ему на грудь. Пес смотрит блестящими глазами, словно упрашивает его: давай поиграем еще чуть-чуть!
— Не могу, Мяшкис, никак не могу, — сказал Рамунас, а в мыслях он уже видел домик на лесной опушке. — Давай, Мяшкис, уйдем? Уйдем с тобой домой и больше не вернемся сюда. Никогда, ладно?
Мяшкис смотрит, свесив набок голову, и внимательно слушает. Мальчик гладит мягкую шерсть, обнимает пса за шею.
— Мяшкис, Мяшкис, если бы ты знал, как мне хочется домой! Здесь страшно. Все говорят — фронт близко. Слышал, что было вчера? — спрашивает Рамунас и рассказывает Мяшкису все, как близкому другу.
Мяшкис и впрямь его друг. Рамунас его вырастил, научил всяким премудростям.
Когда год назад хозяин Шпокас уговаривал мальчика остаться еще на срок в подпасках, Рамунас сказал: «Только вместе с Мяшкисом…»
Родители мальчика обрадовались, что избавятся от прожорливого пса, а Рамунас лукаво улыбался: «Теперь Мяшкис с Сигитасом будут караулить стадо, а я…» И он оставлял Сигитаса с собакой, а сам пропадал в лесу и на речке чуть ли не целыми днями — и раков ловил, и лягушек пугал, и к другим пастухам бегал.
Сигитасу одному скучно, но ничего не поделаешь — Рамунас старше, надо ему подчиняться. Так уж оно заведено, Сигитас знает. Сам Рамунас тоже скучает. То и дело пристает он к Сигитасу: «Померяемся!» (хоть и знает, что он выше), «Бежим наперегонки!» (хоть и знает наверняка, что обгонит), «Давай через ручей прыгать!» (тоже знает, что Сигитас шлепнется в воду). Чего только он не выдумает, Рамунас этот!..
Вдруг Мяшкис вскочил, вырвался из рук мальчика и злобно залаял. Стоит, шумно нюхает воздух, раздувает ноздри, хвост опустил к ногам.
Рамунас сел и прислушался.
Тишина. Лишь со стороны деревни доносятся привычные утренние звуки: во дворе Гальвидене крякают утки, взлаивает собака; у Мештайтисов на хуторе вопит младенец, старуха бранит сноху, а там, за полоской лип, кто-то, должно быть старик Ски́рмантас, отбивает косу.
Где-то на другом конце деревни гудит машина, а вот как будто мотоцикл затарахтел.
— Пошли. — Рамунас подозвал Мяшкиса, и все трое побежали в поле.
Выгоревшие на солнце волосы мальчика взъерошены, в беспорядке падают на уши, на озабоченно наморщенный лоб. На носу шелушится кожа, рот полуоткрыт, видна щербинка от выбитого переднего зуба.
Мяшкис встал и громко залаял. Бурая шерсть дыбом, спина выгнута.
— Р-рамунас, по-моему… — Сигитас пытается что-то сказать, но у негр вдруг застучали зубы.
Рамунас присел на корточки и стал всматриваться в лесную чащу. Что это? Среди стволов мелькают фигуры людей.
— Немцы.
Сигитас выронил кнут.
— Ты н-не б-бо-ишь-ся?
— Еще ч-чего…
Немцы растянулись широкой цепью — прочесывали лес. Автоматы наперевес, темно-зеленые каски защищают голову.
— Эй-эй! — крикнул издалека один немец ребятам.
— Это нам, зовут. — Рамунас подтолкнул локтем Сигитаса. — Идти или нет?
— П-п-постой.
— Эй! — еще громче и сердито закричал немец.
Мальчики приблизились. Мяшкис тихо зарычал, изо рта у него закапала слюна.
Немец что-то спросил у ребят. Рамунас с Сигитасом помялись, пожали плечами и с недоумением поглядели на немца. Тогда тот стал показывать на небо, потом надул щеки и произнес:
— Пуф, пуф… бум, бум…
Сигитас помотал головой и промямлил:
— H-нет, м-мы к-к-коров пасем. М-мы…
Немец снова показал на небо, что-то провыл и начал размахивать руками, точно мельница крыльями.
Рамунас собрал весь свой запас немецких слов и старательно выговорил:
— Мы не ферштейн, и нихт нету…
Немец осклабился, стал показывать рукой на лес, потом ткнул себя пальцем в грудь, еще что-то спросил, махнул рукой и ушел за остальными, шаркая ботинками.
Мяшкис с лаем кинулся вдогонку.
— Я все понял, нарочно молчал, — сказал Рамунас и вздохнул облегченно.
— Ч-чего им надо?
— Спрашивали, где самолет упал. Пусть побегают, а я не ферштейн, и все!