Сигитас осторожно пощупал свои рубцы, окунул руку в росистую траву и стал прикладывать мокрые пальцы то к исполосованным ногам, то к спине. Пошевелиться и то больно. А тут еще Пеструха опять куда-то запропастилась.
— Хочешь, я поищу? — предложил Рамунас, и Сигитас ответил ему благодарным взглядом.
Мяшкис бежит за Рамунасом, свесив голову набок, как будто раненое ухо оттягивает ее книзу. На лугу звенит тугая коса: старенький Скирмантас косит лужок на берегу, возле самого надела Шпокаса. Он идет медленно, косу заводит осторожно. Голова у него не покрыта, поверх рубахи — черная безрукавка. Махнет — постоит, отдышится, обведет взглядом пустынные поля. Потом снова — тух-тух, идет покачиваясь. С востока доносится глухой рокот вроде раскатов грома. Вот еще… И еще раскат…
Старик Скирмантас оперся на косовище и глянул на солнце. Оно большое, красное, медленно поднимается ввысь.
— Смотри, Сигитас! Вон туда! — вскрикнул вдруг Рамунас.
Со стороны хутора Гальвидене, по дороге, что спускалась с холма, легкой рысцой двигался всадник. Немец. Он вытягивал шею, внимательно озирал местность; блестела на солнце его каска. За ним тащились телеги. Целая вереница. Среди телег медленно ползли укутанные в брезент орудия, тяжело рычали грузовики. Пара лошадей везла полевую кухню. А по бокам — кто пешком, кто на велосипеде, кто держась за борта телеги — следовали солдаты.
— Видишь, — Рамунас подошел к Сигитасу, — как саранча… На фронт.
Над обозом встало облако пыли. Похоже, будто гигантская черная гусеница ползет по дороге.
— А ч-что, если они и ту дорогу займут? Как же мы тогда пойдем… ночью?
— Брось ты, не пойдут они через лес.
Мальчики молча глядели на дорогу.
— Давай сбегаем к нему…
— И н-не выдумывай.
— Да, правда…
В деревне поднялся собачий лай, гудели машины, скрипели колеса, ржали кони, звучала отрывистая немецкая речь.
Папаша Скирмантас вытер косу пучком травы и пошел домой.
— Надо бы дать знать, что немцы в деревне… И что ночью мы…
— П-погоди…
Солнце уже поднялось высоко, и мальчики защелкали кнутами, погоняя стадо к дому. Коровы трусят, толкаются раздутыми боками, задевают рогами друг друга и на ходу отмахиваются хвостами от мошкары и слепней, которые тучей вьются над стадом. Позади семенят овцы, а на приличном расстоянии — Мяшкис.
Рамунас загнал скотину в денник позади хлева, в тени тополей, и собрался было присесть отдохнуть, как вдруг до его слуха донеслись голоса. Что-то происходило во дворе. Мальчик подскочил к забору да так и замер на месте: ворота настежь, немец тянет за собой знаменитых Шпокасовых вороных, а сам Шпокас топчется рядом, хватается за удила и умоляет:
— Ну, будь же человеком… Как же мне без коней?.. Оставь… Битте, майн готт…
Солдат оттолкнул хозяина.
— Шнапс найдется, денег дам, только вороных оставь…
Солдат уводил коней.
— У Гальвидене возьми… У нее пятерка… Как же я буду? Как жить без лошадей-то?
Немец вскочил на одного коня, каблуками ударил его в бока и поскакал прямиком по ржаному полю.
Шпокас встал у ворот, съежившийся, жалкий, — вот-вот повалится навзничь и зарыдает в голос. Но нет, Шпокас не стал рыдать. Он приподнял тяжелую длинную руку и потряс стиснутым кулаком вслед удаляющемуся немцу:
— Зараза! Сердце вырвал… А все через эту гадюку чертову! — Он повернулся лицом к избе Гальвидене. — Подослала, подлая! Знаю я тебя…
— Кабы все на этом и закончилось, — робко произнесла хозяйка. — А то неизвестно… Фронт рядом.
— На, на́ тебе! Глотку перегрызи… Прикончь! — Хозяин выставил вперед подбородок и пошел на жену, но в это время заметил пастуха и накинулся на него как бешеный: — А ты чего уставился?
— Скотину пригнал.
— Пригнал?!
— Как всегда же…
— Хочешь, чтобы они и коров моих сожрали? Гони назад, понял! Сейчас же гони…
Рамунас не стал перечить. Спорь не спорь — один толк. Он направился к коровам, но хозяйка удержала его:
— Поешь-ка сперва. Кто тебе в поле понесет…
В избе хозяин сел под окном и сжал кулаки.
— Каких коней угнали! Литые! Хоть бы скинул вороной этого гада! Да чтобы все зубы повыбивал!
Долго бранился хозяин, поносил оккупантов и проклинал свою злую судьбу, а потом подпер голову тяжелыми кулаками и умолк.
Тихо в комнате, лишь мухи жужжат на окне. Рамунас нехотя глотает свою похлебку.
— Пойду я, — наконец поднялся он от стола.
— Ступай да гони подальше, чтобы немцы не застигли. Опушку они и прочесать могут.
Рамунас вскинул глаза на Шпокаса. С тревогой заметил он, что хозяин испытующе смотрит на него. Взгляд этот пригвоздил мальчика к полу, притянул как магнит, и он через силу сошел с места, потом пулей вылетел во двор.
— Где Миндаугас? — расслышал он на бегу.
Это спрашивал хозяин.
— Почем я знаю, — отвечала жена.
— Не вернулся еще?
— А ты разве посылал его куда-нибудь?
— Так, сено сгребать.
— Господи, а вдруг он у дороги? Там же военные!
Рамунас погнал на пастбище коров. На холме он остановился и пронзительно свистнул — дал знак Сигитасу. В этот миг мальчик заметил, что на хуторе у Гальвидене полно солдат. Валяются на лужайке, в тени под деревьями. Портянки развешаны на заборе. Дымит полевая кухня.
— Фашисты… Всюду враги, — прошептал Рамунас.
МОЙ КОРАБЛЬ НОВЫЙ…
Сигитас все не шел. Надоело Рамунасу его ждать, и он загнал коров в чащу, а сам забрался на свое излюбленное место — на березу, откуда удобно наблюдать за деревней.
Вот тарахтит мотоцикл, вот пронеслась автомашина. На хуторе Гальвидене шумно. До мальчика доносится гомон, смех. Вот запели песню. Где-то поодаль хлопнули два выстрела.
Солнце опять смутное, тусклое. Небо подернуто тучами. Духота, воняет бензином и горячей смазкой.
«Миндаугас!» — неожиданно заметил мальчик. Он раздвинул березовые ветки и стал следить.
Миндаугас шел по тропинке, через яровое, к речке. Интересно, куда это он собрался? Небось к мельнице. Он уже ходил как-то на мельницу и нашел там противогаз. Хорошо ему — куда вздумалось, туда и пошел. А Рамунас — пастух: хочешь не хочешь, а таскайся целый день за коровьим хвостом.
— Эх, — вздохнул Рамунас и запел:
Белый парус реет,
Расступитесь, волны…
Потом слез с дерева и побежал к скотине.
А вот и Сигитас. Рамунас строго спросил:
— Ты где был?
— Ну… не мог я… Работа нашлась.
— Какая еще работа?
Сигитас замялся…
— Да быстро ты, некогда. Я должен все знать! — сурово приказал Рамунас.
— П-понимаешь… Гальвидиха в избе возится, в горнице. Бутылок наставила и всего там… А мне, понимаешь, велела сапоги чистить.
— Какие сапоги?
— Ну… ну, немцам…
— Фрицам?
— Ну да. Там один солдат чистил. Увидал меня — и хвать. А в горнице четверо офицеров, может, даже генералы. Хозяйка на цыпочках бегает, мотыльком порхает. Все время хи-хи да ха-ха…
— Значит, ты им сапоги чистил?
— А ч-что мне было делать…
Рамунас заморгал глазами и нахмурился. Потом приподнялся на носки и засунул большие пальцы рук за пояс.
— Я бы… я бы… — Он никак не мог сообразить, что бы он делал. — Я бы… я бы удрал. Но сапоги… Фрицам сапоги чистить — нет уж, спасибо…
Сигитас растерянно смотрел на Рамунаса. В глазах у него стояли слезы.
— Ты не п-понимаешь…
— Тряпка! Пресмыкаешься перед ними! А кто пресмыкается, тот и предатель.
— Рамунас…
— А ты знаешь, как партизаны поступают с предателями? Вешают! Петлю на шею — и на дерево.
Сигитас всхлипнул. А Рамунас строг. И пускай малыш не думает, что слезами его разжалобишь. Не таков он, нет!
— Ревешь? Давай реви, нюня!
Углы его губ едва заметно дрожали. Рамунас с трудом сдерживал смех. Схватил с земли еловую шишку и запустил ею в барана.
— Вот как мы с тобой решим… — важно заговорил Рамунас. — Ты останешься с коровами, а я пошел.
— К-куда ты?
— Это мое дело. Следи за стадом, я быстро…
У ручья он остановился. Может, не ходить? Время дневное. Летчик не велел ходить днем. А что, если он уснул и немцы его обнаружат? Надо его предупредить. Вокруг тихо, ни души. Он обогнет лес с другого конца, а там через малинник проберется к старой ели.
Вдруг Рамунас замер на месте. Вроде бы в кустах на другом берегу ручья что-то зашуршало. Он прислушался — никого. Померещилось, что ли. Или птица, заяц… да мало ли что…
Рамунас помчался, выставив вперед согнутую руку, чтобы ветки не стегали по лицу. Он нырял в непролазные заросли, в густые, сросшиеся кустарники, пересек частый ельник. Дальше, без передышки.
Раненый удивился, когда мальчик предстал перед ним в неположенный час. Он нахмурился.
— Дяденька, послушайте… — Рамунас покраснел и заторопился выложить ему новости: о том, как не удался их ночной поход, о том, что в деревне немцы и что хозяин говорил, будто опушку хотят прочесать.
Летчик слушал внимательно, но не шевелился, не поднимал головы.
Дышал он тяжело, в груди что-то хрипело, посвистывало. Вздрагивали широкие плечи. Человек был такой большой, такой могучий — и так беспомощно лежал здесь, под елью.
— Дяденька…
На мальчика смотрели глубокие, запавшие глаза.
— Скажи, что будет, если нас тут застанут?
Рамунас пожал плечами.
— Не знаю. Плохо было бы… Я об этом совсем не думаю. Я иду и говорю все время: «Будет хорошо, будет хорошо…» И вот увидите, так и будет.
Летчик закрыл глаза. Рамунас заметил, что веки его дрожат.
— А я боюсь и за тебя, и за себя, — тихо произнес человек. — Боюсь, что придется пропадать ни за что ни про что. У меня и патронов-то всего два — один им, один — себе.
— Дядя, — Рамунасу стало страшно от этих слов, — может, немцы и не полезут в лес. Сегодня ночью мы уж точно дадим знать… А если что, дяденька… Хозяин у меня не вредный. У него и коней немцы забрали… Он ненавидит фашистов.