Через месяц, 13 апреля, в дневнике снова такой же отрывок:
Встал утром в шесть, позавтракал, потом вместе с Хувэнем, Шисинем и Сяо пошли в консульство узнавать насчет заказа кают до Большого Китая. Старина Инь опять стал юлить. Увидев, что мы начинаем сердиться, наконец-то пообещал.
Эти две дневниковые записи рисуют реальную картину того времени, из них многое можно понять.
Если посмотреть на карту, родина была к нам гораздо ближе, чем когда мы находились за тысячи ли в Европе. Здесь уже чувствовалось ее дыхание. Сайгонские хуацяо близко к сердцу принимали войну за освобождение Китая от захватчиков; так же, как и хуацяо в других странах по всему свету, все они горячо любили Родину, ощущали неразрывную связь с ней. Теперь кровопролитная война, длившаяся почти восемь лет, завершилась победой, и многие перемены, которые она принесла, только теперь доходили до нас. Так, например, «Марш добровольцев» я впервые услышал именно в Сайгоне. Он воодушевил меня, бродягу, возвращающегося домой из дальних стран, вдохновил, наполнил гордостью, дал возможность расправить спину и плечи, почувствовать, что можно быть человеком.
Однажды я выступал с лекцией в средней школе и случайно упомянул имя Чан Кайши; неожиданно все присутствующие с шумом встали. Я даже подпрыгнул от испуга, руки-ноги задрожали. Только потом я узнал, что тогда так было повсюду, наверное, это передалось из Китая. Однако позже, вернувшись домой, уже не сталкивался с подобным. Для меня это до сих пор остается загадкой. Кроме того, от местных хуацяо, говоривших на путунхуа [27], я услышал некоторые новые выражения и слова, например, «брать в голову» (шан наоцзинь), «кропать» (гао) – которых еще не было, когда я покидал Родину. Язык постоянно изменяется, и слова – это его переменная составляющая.
Все эти большие и маленькие приметы безошибочно говорили мне, что родина уже совсем близко. Сердце мое наполнялось невероятным теплом.
Из Сайгона в Гонконг
19 апреля 1946 года мы поднялись на корабль, направлявшийся в Гонконг.
Это было относительно небольшое судно, не более тысячи тонн, наверное, раз в десять меньше, чем «Nea Hellas» – «Новая Эллада», на котором пассажиры добирались из Пирея в Нью-Йорк. Оборудование на нем было довольно убогое. Мы занимали каюты первого класса, но в них не было никакой роскоши. Что же касается второго, третьего класса или общего трюма, то лучше о них даже не упоминать.
Нам не везло – на второй день плавания начался шторм. Или тайфун? Я не помню. Ветер со страшной силой гонял наше маленькое суденышко по морю, как листик ряски, нас кидало то вверх, то вниз, то чуть ли не на тридцать третье небо, то на восемнадцатый уровень подземного царства. Только и было видно, что волны высотой до звезд, только и было слышно, как бешено воет ветер; водяные валы бурлили и крутились, словно бесновались драконы и тысячу раз за мгновение менялись местами. Будто сам Великий мудрец Сунь Укун [28] взбаламутил все вокруг своим посохом – «волшебной иглой, повелевающей морем». У моего организма вообще-то есть одна особенность: я совсем не переношу морской качки; вот и сейчас меня тошнило без остановки – не только есть было невозможно, но и запасы ранее съеденного, не желая оставаться в желудке, покинули его, и продолжала идти только какая-то зеленоватая вода. Я не мог находиться в каюте, потому что в любой момент могло стошнить.
Мне ничего не оставалось, как пойти на верхнюю палубу и перегнуться через борт, свесив голову: такое положение очень удобно, когда тошнит. Сознание мое было в тот момент довольно ясное, но видел я только мачты, которые то наклонялись, то поднимались, с размахом в девяносто градусов. Вода, конечно, долетала на верхнюю палубу, но мне было не до этого, я только прикрывал глаза и, словно в полусне, продолжал полулежать, не двигаясь, на прежнем месте. Шторм продолжался два дня. Капитан судна сказал, что машины работали на полную мощность, корабль шел вперед, разбивая волны, но за ночь не сдвинулся ни на дюйм. Пока двигатели толкали его на один шаг вперед, ветер и волны отбрасывали на столько же назад. Их силы были равны, так что мы просто топтались на одном месте.
К тому моменту, как шторм кончился, я целых два дня не ел и не выпил ни капли воды. Корабельный кок специально приготовил жидкую кашку с курицей. Я съел чашку этой кашки и почувствовал, какая она необыкновенная, вкуснее ласточкиных гнезд и акульих плавников, словно туда добавили волшебные травы и лучшие приправы. Это была самая замечательная, самая прекрасная кашка, какую я пробовал за всю свою жизнь, – до сих пор помню ее неповторимый вкус. К этому времени небесный простор расчистился на тысячи ли, в небе засияло яркое солнце, поверхность моря была как зеркало, волн не было совсем. Летучие рыбы носились над водой, как стаи птиц. До горизонта была первозданная пустота, ни островка; земля если и виднелась, то где-то очень и очень далеко. Я был просто счастлив от такого зрелища, даже хотелось пуститься в пляс.
25 апреля наш корабль прибыл в Гонконг. У нанкинского правительства здесь был дипломатический спецпредставитель, что-то вроде консула или посла в других странах. Канцелярия этого спецпредставителя отвечала за наш прием. Нас встретили на причале и доставили на постоялый двор. Это был крайне примитивный не то курятник, не то лавчонка – приличных комнат там не было. Нам выделили две крошечные каморки, соединявшиеся с длинной, как труба, комнатой, которую можно было назвать «гостиной», площадь ее была метров тридцать. Кроватей не было, только циновки лежали на полу. Жили здесь от двадцати до тридцати постояльцев, по виду – мелких торговцев или безработных, у некоторых были шрамы на теле, как при сифилисе. Эти люди не имели никакого представления о приличиях и вежливости, как, впрочем, и о порядочности – орали, постоянно плевались, курили табак отвратительного качества, так что в комнате висела густая завеса дыма. В Гонконге места мало, а людей много – пространство буквально на вес золота, поэтому даже такое жилье найти непросто. Мы ожидали корабль в Шанхай, поэтому согласились остаться в таких условиях.
Я давно слышал это манящее слово «Гонконг», но никогда раньше здесь не был. Все вокруг было для меня новым и необычным, однако впечатление, которое на меня произвел этот город, трудно назвать восхищением. Я десять лет прожил в Европе, видел такие известные всему миру страны как Швейцария, Франция, Германия – видел сам, собственными глазами! Гонконг сороковых годов с Гонконгом сегодняшним объединяет только то, что «людей много, места мало». Отличие же в первую очередь в том, что в прежнем провинциальном Гонконге не чувствовалось дыхания культуры, найти там обычный книжный магазин было делом не из легких. Центральные улицы настолько полны людьми, что они сталкиваются плечами и наступают друг другу на пятки; все кипит и бурлит. Высокие дома над головой похожи на голубятни, из них раздается невообразимый шум; грохот от перемешиваемых костей мацзяна похож на звук обрушивающегося водопада, потом кости с яростью вываливают на столы, как будто по необъятной равнине несется ураган и ливень с градом. Я ощущаю себя по-настоящему среди своих, в этом отношении не может быть никаких иллюзий. В тогдашнем мирском Гонконге смотреть почти не на что, за исключением моря и ночного города. Здесь, в горах, с наступлением ночи, так же как в Чунцине, зажигаются тысячи огней: большие и маленькие, круглые и квадратные, вверху и внизу – их множество, и они сияют словно звезды на небе, как бы говоря людям, что эта человеческая суета очень даже милая.
Столкновения и борьба порой бывают неизбежны. Как в Швейцарии, Марселе или Сайгоне, так и здесь нашими противниками были представители дипломатических миссий. Мы пошли на встречу со спецпредставителем Го Дэхуа, целью переговоров была возможность уехать в Шанхай. Так же, как и в Сайгоне, на корабль попасть было трудно, для этого требовалась большая поддержка со стороны дипломатического корпуса. Спецпредставитель восседал за огромным письменным столом в светлом и просторном кабинете и выглядел величественно и неприступно. Он был в огромных очках с оправой из черепахового панциря, с миниатюрными усиками, круглой физиономией толстосума и демонстрировал себя, принимая нас, так сказать, как просителей. Все стало ясно с первого взгляда. Как говорится в народе, «пока не подерешься – не познакомишься», так что и нам надо было себя показать. Он не поднялся из-за стола; мы тоже словно не заметили указанных нам стульев, а вместо этого дружно уселись прямо на его роскошный письменный стол.
«Поставишь шест – сразу увидишь тень от него». Вот и он тут же вскочил, расплылся в улыбке. Дальше вопрос с местами на корабле решился как бы сам собой.
У нас будто камень с души упал; в ожидании отплытия мы провели несколько веселых дней в Гонконге и навестили кое-кого из друзей.
Возвращение в объятия Родины
После того как персонал гонконгской дипмиссии выиграл «последний бой» с нанкинским правительством, мы, наконец, получили билеты на корабль. Испытывая огромное волнение, 13 мая 1946 года мы поднялись на борт судна, державшего путь в Шанхай. Начался последний этап нашего возвращения в объятия Родины.
Кораблик был совсем маленький, наверное, даже меньше тысячи тонн, все на нем выглядело настолько убого, что вызывало оторопь. Помимо студентов, возвращавшихся домой из-за границы, на этом судне было множество других людей, так что скучать было некогда. Я говорю о нескольких сотнях обычных пассажиров-китайцев, втиснувшихся кое-как на кораблик, для них о местах в каютах и речи не могло быть. На прочих судах общий трюм считается самым низшим классом. Здесь же помещением по уровню комфорта ниже общего трюма считалась верхняя палуба. Повсюду были тюки и свертки, аккуратные или совсем разлохмаченные, от некоторых к тому же воняло соленой рыбой. Везде были люди, причем каждому полагалось ровно столько места, сколько занимало его тело. Пространство расширяли грубой силой, некоторые покупали за деньги. Шум торгов и споров, брани и перепалок постоянно звучал в ушах. Многие курили, трюм был полон дыма, который висел плотной пеленой. Этот дым, смешанный с беспорядочным гомоном людских голосов, и создавал общую удушливую и смрадную атмосферу. На ее фоне даже шум от рассекаемых носом корабля морских волн был трудноразличим, а иногда и совсем не слышен.