Мы были на судне «привилегированными пассажирами» и занимали каюты первого и второго класса. Как бы ни было грязно и шумно снаружи – в каюте царили чистота и покой, стоило только закрыть дверь. Иногда нам все же хотелось глотнуть свежего морского воздуха, для чего надо было пройти всего лишь несколько шагов на верхнюю палубу. Однако преодолеть этот короткий путь было совсем не просто, приходилось изрядно потрудиться, чтобы осторожно протиснуться сквозь плотную, как сардины в банке, толпу.
Среди беспорядочно лежавших, сидевших, стоявших плотно друг к другу людей на верхней палубе я заметил то ли бельгийскую, то ли французскую студентку. Она лежала совершенно неподвижно с закрытыми глазами, через нее перешагивали, а порой даже наступали, но девушка будто не замечала этого, даже бровью не двигала. Вероятнее всего, она не пила, не ела и так пролежала несколько дней до самого Шанхая. Спала она все это время или находилась в каком-то особом трансе, я так и не понял. Я знал, что она ревностная католичка и изучает математику. Вероятно, раньше она была монахиней. Так или иначе, в сердце ее совершенно точно был собственный бог, в противном случае никак нельзя понять такое поведение на корабле.
Я – человек светский и равнодушен к религии. Лежать без движения подобным образом мне совсем не хочется. Напротив, я должен двигаться, пить и есть, а еще – думать. В этот час, когда впереди меня ждала встреча с родиной, мыслей в голове было много, очень много. Скоро закончится длившаяся почти одиннадцать лет жизнь в далеких чужих краях. Все, что было за эти годы, эпизод за эпизодом проходило перед моими глазами, вновь оживало в памяти. Мне так хотелось рассказать родине-матери обо всем, что со мной произошло! Но какой была бы эта история? Я покидал свою страну, когда был совсем молодой и неопытный, но полный энтузиазма и решимости, во-первых, послужить ей в будущем, во-вторых – «позолотиться». Поначалу я рассчитывал только на два года – стиснув зубы, я мог выдержать такой срок.
Но мне не повезло, пламя войны вспыхнуло и здесь, и там, пара лет превратилась в одиннадцать, которые пронеслись как один миг. Сколько за это время пережито невзгод, страданий, неудач и обид – сейчас даже и вспоминать не хочется. Достаточно того, что многие дни я был с пустым животом, на грани голодной смерти; что постоянно кружили над головой английские и американские самолеты и смерть падала с неба, проносясь мимо на расстоянии лишь одного шага. Теперь все беды миновали, вместо девяти смертей – одна жизнь. Уже несколько лет я не получал никаких вестей от жены и детей. В родном селе под холмиком желтой земли лежит моя мать. Если есть у человека душа, как может она не тревожиться о любимом сыне! Все эти чувства теснят сердце, и как бы хотелось однажды их высказать родине-матери. Но как это сделать?
Когда я лежал, перегнувшись через борт судна, и смотрел на бушующее море, в моем сердце все кипело сильнее, чем гигантские валы внизу. За время, проведенное в Европе, я столько раз представлял себе, как наконец увижу свое отечество, как стану на колени и поцелую родную землю, упаду и обниму ее, орошу горячими горькими и одновременно радостными слезами. Однако с этим теперь были проблемы, сердце разрывали противоречивые чувства, перед глазами встала мрачная тень. В Сайгоне я беспрерывно слышал от патриотически настроенных хуацяо о нанкинском правительстве. Добравшись до Гонконга, я узнал гораздо больше подробностей.
После победы над захватчиками некоторые большие правительственные чины, просто чины и маленькие чинуши – те, кто добрался до власти, держась за женскую юбку, благодаря протекции и связям или при помощи подхалимажа и взяток, – оседлав самолеты, тучей поднимались в небо, носились по всей стране, над каждым ее уголком, «снимая дань». Они отбирали дома и земли, доллары и золото, не брезговали товарами, даже женами и наложницами, создавая вокруг себя смрад и шум, заставляя в негодовании клокотать народные сердца. Степень их нечистоплотности далеко превзошла то, о чем писалось в обличительном романе конца династии Цин «Наше чиновничество»[29].
Что такое родина? Это земля и люди. Родная природа прекрасна, ее я готов любить всегда и беззаветно. Но разве я могу любить таких людей? Что я готов им поведать? В народе говорят: «Ребенок не жалуется, что мать некрасива, собака не жалуется, что хозяин беден». Но разве эта толпа «собирателей дани» – не уродлива? Как можно мириться с ними?
Вот какие противоречивые чувства бурлили в моей душе. А корабль тем временем незаметно подошел к Шанхаю. На календаре было 19 мая 1946 года. В тот день я записал в дневнике:
Шанхай – это уже настоящий Китай. Все эти одиннадцать лет я представлял себе, с какими чувствами снова увижу родину. Сейчас все кажется непривычным и незнакомым, нет никакой теплоты в сердце. Неужели я так изменился? Или это отечество мое изменилось?
С противоречивыми чувствами в сердце я ступил на землю; во мне смешались радость и гнев, грусть и веселье; словно опрокинут сосуд, в котором все это варилось, и трудно сказать, какой в итоге получился вкус.
Сон о Европе снился десять лет,
А наяву лишь десять тысяч ли разлуки.
О родина-мать! Как бы то ни было, твой бродяга-сын наконец вернулся из-за моря…
Приключения часов. Из заметок о поездке в Европу
Сам я из деревни, мало чего видел на свете; свойственное сельским жителям упрямство и трусоватость в какой-то мере свойственны мне и поныне. Сойдя с поезда в Берлине, я почувствовал смятение и тревогу, ступал по сверкающему гладкому асфальту так, словно под ногами была вата. Перед глазами проносились тени машин и трамваев, небо расчерчивали провода, пересекающиеся улицы и улочки сплелись в какую-то дьявольскую сеть, в которую меня затягивало все глубже и глубже. Отчаявшись что-либо понять, я двигался вместе со всеми словно наощупь.
Тогда я впервые понял, насколько нужны часы – они скажут мне, в какое время обедать, а когда идти на встречу… Раз уж мы заговорили о часах, надо признать, что я в этом совершенный профан. Дома, в Китае, мои приятели приобретали себе уже третьи или даже четвертые часы, а для меня они все еще оставались загадочной вещью. Хотя, конечно, иногда в ожидании автобуса я заглядывал в лавки и магазинчики по обеим сторонам улицы в надежде разглядеть где-нибудь на стене циферблат и стрелки и понять, пора ему приехать или еще нет. Чаще всего гулять в поисках часов приходилось долго, иногда они действительно находились, а порой и не одни. Загвоздка была в том, что все часы показывали разное время. К тому же заглядывать в лавки таким образом довольно комично, зачастую это привлекало внимание продавцов, смотревших на меня с подозрением. Когда же я ретировался обратно на остановку от этих недружелюбных взглядов, оказывалось, что автобус уже уехал. Так продолжалось до осени прошлого года, когда мне стало необходимо зарабатывать на хлеб точно по времени, и тогда я купил часы. Они шли три дня, а потом остановились. В мастерской мне сказали, что ослабла пружина. Часы починили, но вскоре они снова остановились – на этот раз оказалась проблема со стрелками. Так я отдавал часы в мастерскую раз пять или шесть, а когда посчитал, оказалось, что на ремонт ушло больше денег, чем они стоили изначально! Тогда я решил купить другие часы, дорогие и качественные.
Этими я был доволен, брал их в каждое путешествие. Вместе со мной они сели на поезд и проехали всю Сибирь, но при пересадке из одного вагона в другой, в суматохе с чемоданами я нечаянно разбил в них стекло. Тогда это не показалось такой уж большой потерей, я просто положил часы в банку из-под чая и поехал дальше. Теперь же, среди шумной жизни Берлина, часы снова стали нужны.
Спустя пару дней после приезда я понес часы в мастерскую. Меня сопровождал приятель, который жил и учился в Берлине уже два года и хорошо знал город. Я шел за ним как зачарованный, чувствуя, что запутываюсь в магической сети поистине дьявольской силы. Наконец, на улице, носившей имя Канта, мы нашли мастерскую, объяснили часовщику, что необходимо заменить разбитое стекло циферблата. Тот выдал квитанцию. Сверху на этой бумажке были пропечатаны какие-то черные буквы – я не стал разбираться, какие именно. Вероятнее всего, это название мастерской и адрес, подумалось мне. Мастер пообещал, что на следующий день все будет готово, и мы ушли.
На другой день я решил не беспокоить приятеля и после обеда отправился за часами самостоятельно. Запутанная сеть пересекающихся проводов и разбегающихся улиц колыхалась передо мной и вынуждала достать квитанцию и свериться с адресом. Взглянув на нее, я остолбенел – там красовалась отметка о получении в ремонт часов и ничего более! Пришлось идти наугад. Я побрел по левой стороне Кантштрассе, где, как мне казалось, и была расположена мастерская. Каких только вывесок и витрин мне не попадалось! Я был готов к тому, что в любой момент свершится чудо и перед моими глазами окажется вывеска или витрина с часами.
Однако меня ждало разочарование. Я все шел и шел… Почему она такая длинная, эта Кантштрассе? Я добрался до конца улицы, развернулся и зашагал обратно. Наконец среди большого скопления вывесок я обнаружил одну, принадлежавшую часовой мастерской. Она была совсем крошечная, поэтому в первый раз я ее не заметил. Счастливый, словно нашел рай земной, я влетел внутрь, но сразу понял, что что-то не так: вчера старик-часовщик, согнувшись, работал у окна. Помню, когда мы вошли, он от неожиданности выронил отвертку, нагнулся, чтобы ее поднять, и я увидел за его спиной стеклянный шкафчик, полный разных часов. Но где же этот шкафчик сегодня, куда он подевался? Не успел я развить эту мысль, как появился пожилой хозяин. Я протянул ему квитанцию, он взял ее и принялся искать часы. Судя по его поведению, мои сомнения были просто смешны. Я улыбнулся.
Однако после долгих поисков часы найдены не были. Старикан взволнованно вытер ладонью заблестевший лоб. Он сказал, что возможно, его жена знает, где лежит мой заказ, но ее, к сожалению, нет сейчас дома. Что если я приду завтра? Вид у него был очень извиняющийся, он взял карандаш, написал адрес мастерской на обороте квитанции. Я вышел на улицу с чувством сомнения и беспокойства, вздохнул и пошел к себе в густеющих сумерках по огромному, как море, Берлину.