Проведя ночь в переживаниях, наутро я вновь отправился в мастерскую. Сомнения продолжали меня мучить. По пути я снова внимательно разглядывал вывески и витрины, надеясь обнаружить другую мастерскую, и вскоре мои надежды оправдались. Эта мастерская была еще меньше первой. Хозяин немного сутулился. Я протянул ему квитанцию и спросил, не его ли эта бумага? Он сказал, что не его. Мне ничего не оставалось, как пойти во вчерашнюю. На этот раз хозяина не было, вышла его жена. Я вручил ей квитанцию. Увидев на ней сделанную мужем надпись, она бросилась искать часы. Хозяйка разволновалась еще больше, чем ее старикан: открывала каждый ящичек, каждый шкафчик, развернула все сверточки. Она даже зажгла свет и осмотрела углы комнатки, но часов нигде не было. В этот момент все мои сомнения кончились, даже сердце встрепенулось: я почувствовал, что вроде бы совершенно точно принес часы именно сюда. Я смотрел на старую фрау, но ничего не говорил. От этого, похоже, она совсем распереживалась, ее седая прическа блестела при свете лампы и мелко подрагивала. И все же часов нигде не было. Что ей оставалось делать? В конце концов она сказал мне, что спросит у мужа, когда тот вернется, и попросила зайти опять после обеда. С нарастающим беспокойством в душе я снова пошел прочь с пустыми руками.
Уже в сумерках я вернулся в мастерскую, где было темно и тихо, как в старой церкви. Закрыв дверь на улицу, я услышал, как бьется мое сердце. После долгого ожидания из глубины лавочки показались две тени.
Зажглась лампа. Конечно, это были часовщик с женой – увидев меня, он засуетился, а старая фрау застыла с обеспокоенным выражением лица. Оказывается, они осмотрели все, что только можно, но часов так и не отыскали. Старик стал тереть блестящую лысину. Прическа у фрау затряслась сильнее, что было особенно заметно по отбрасываемой тени. В конце концов старик спросил, сам ли я принес часы. Тут уж и я почувствовал, что не знаю, как ответить. Приносил-то я сам, но вот сюда ли? Мои вчерашние сомнения мигом ожили и зашевелились. Я нигде не видел стеклянного шкафчика с часами, да и в целом место было не очень похоже на то, куда я отдал часы.
В конце концов я стал им объяснять, что не пробыл в Берлине и четырех дней, что еще не освоился со здешними улицами, и снова показал квитанцию. После моего сбивчивого рассказа часовщик вдруг что-то простонал, как будто на него снизошло озарение, и поспешно достал из ящика стола стопочку своих собственных квитанций, после чего торжествующе посмотрел на меня. Бумага явно отличалась: мой листок был белый, а листки в пачке, вынутой из ящика, – коричневые и в два раза больше. Теперь я окончательно понял, что зашел не в ту мастерскую. Запутавшись сам, простосердечный старикан вместе со мной два дня участвовал в этой комедии. Мне стало неловко. Я извинился перед ним и постарался объяснить самыми простыми доступными мне словами немецкого языка, что очень сожалею о своей ошибке, и на лице старика появилась понимающая улыбка. Он ничего не сказал мне в укор, но его хозяйка заметно рассердилась, стала что-то бормотать с недовольным видом, потом взяла ластик и с усилием принялась тереть квитанцию, чтобы убрать с нее адрес, который написал ее муж. Что ж, ее нельзя упрекнуть в этом – я заставлял их волноваться целых два дня, так что теперь ей надо было выпустить пар. На прощанье хозяин посоветовал мне заглянуть в часовую мастерскую на западной стороне улицы и спросить там. Он даже написал на листке номер дома, по которому я смог бы легко сориентироваться. Мне оставалось только поблагодарить добросердечного старика – что я мог еще сделать?
Я пошел вдоль по Кантштрассе, на душе у меня лежал тяжелый камень. В небе надо мной пересекались провода, перед глазами разбегались перекрестки, загорались фонари вдоль дороги и тянулись вдаль светящимися точками, весь край неба был подкрашен красноватым отсветом городских огней. Я не знал, где кончается этот Берлин, настолько огромный, что я даже не понимал, в какой его части сейчас нахожусь. Я плыл в этом огромном море в поисках своих часов, которые были еще меньше, чем я.
Наконец я решился: направился домой к своему приятелю, тому самому, который уже два года прожил в Берлине, и рассказал ему о своих приключениях. Он очень удивился и тут же потащил меня за собой. Мы прибежали в часовую мастерскую на западной половине Кантштрассе. До той мастерской, где я только что был, отсюда больше километра. Едва достав квитанцию, я сразу же получил свои часы. Коснувшись их, я испытал странный трепет – словно взял в руки драгоценную реликвию. Шагая домой по Кантштрассе, я вспоминал комичные приключения последних двух дней и милого старика, поглаживающего сверкающую лысину… Внезапно я остановился, повернулся лицом к этому огромному, как море, Берлину и невольно расхохотался.
2 декабря 1935 года, Германия, Гёттинген
Стихи. Из заметок о поездке в Европу
Сам не знаю почему, но сколько себя помню, время от времени в мыслях у меня возникает образ стареющего поэта, стоящего в тусклом свете желтой лампы и сдавленным дрожащим голосом читающего стихи собственного сочинения, наполненные душевными терзаниями. Этот негромкий голос доходит до уха каждого слушателя, до его сердца, до самых глубин души, погружая в пугающую тишину. Очень волнующий образ.
Однако в Китае я никак не мог по-настоящему разглядеть его и превратить в четкую картину. Этот образ всегда оставался только лишь миражом, который пересек со мной Сибирь и добрался до Гёттингена. Кто мог предположить, что здесь этот образ вдруг обретет плоть, станет реальным, и я услышу, как стареющий поэт читает свои стихи. Даже сейчас, когда я думаю об этом, воспоминания кажутся удивительным сном.
Когда я впервые увидел объявление о том, что в город приезжает поэт и будет выступать перед публикой, я страшно обрадовался. К тому же этим поэтом был не кто иной, как Рудольф Г. Биндинг [30], чье имя было известно многим. Я сразу же купил билет. По правде говоря, мне трудно было представить, что в этом маленьком старинном городе может произойти такое чудо. До выступления было десять дней. Я не мог дождаться. В это время моя обычная спокойная и уединенная жизнь оживилась и заиграла новыми красками. Хотя я, как и раньше, каждый день, тянув за собой свою тень, шел в университет по дороге вдоль старой крепостной стены, по обеим сторонам которой росли огромные причудливые деревья, а потом возвращался домой тем же путем, на душе все равно было какое-то приятное чувство.
Наконец, долгожданный день наступил. С самого утра шел дождь, что для Гёттингена не редкость. Здесь дожди очень надоедают, иногда они могут идти семь-восемь дней без остановки. Как будто кто-то просверлил в небе множество крохотных дырочек, через которые неустанно просачивается вода. Темно-серое небо нависает над головой, дышится тяжело, как будто грудь наполнили ватой. Вот и сегодня шел дождь, но я чувствовал себя совсем иначе. Меня переполняла радость, как будто со мной вот-вот должно было произойти какое-то очень счастливое событие. Казалось, надо мной не мрачное серое небо, а яркие счастливые звезды.
Выступление было назначено на вечер. Когда начало смеркаться, за мной зашел друг, который жил в Гёттингене уже семь лет. Мы пошли вместе. Капли дождя падали на лицо, было холодно, как глубокой осенью. Мы еле смогли протиснуться в парадный зал женской гимназии, внутри уже толпилось больше тысячи человек. Электрические лампы горели так ярко, что было светло как днем. Это немного удивило и расстроило меня. Я всегда полагал, что поэты должны читать стихи в маленькой комнате, в тусклом свете настольной лампы, в окружении нескольких последователей. Должно быть, такая картина была только в моих мечтах, а в жизни все оказалось иначе. Однако это не испортило мне настроения, и совсем скоро я был вдохновлен, как и прежде. В шуме, наполнявшем зал, мы ожидали начала выступления.
Вдруг стало тихо – вошел поэт. Он был очень пожилым и шел, покачиваясь из стороны в сторону. Ему помогли подняться на сцену, он медленно опустился на приготовленный для него стул, молча скрестил руки. Мое сердце трепетало от этой волшебной тишины. Наконец он произнес несколько слов о свободе и творчестве в качестве вступления, а после начал читать стихи. Сначала очень тихо, немного дрожащим голосом, но мягко, подобно тому, как облака плывут по осеннему небу или рябь струится по весенней воде. Подобно всему тому, что нельзя описать словами. Второе стихотворение, третье – он читал все громче. В каждой строке этих незаурядных стихов открывалось столько нового, какая-то необыкновенная безграничная сила была в них. Словно внутри пылала душа, наполненная жизненной энергией – и моя собственная крошечная душа запылала вместе с ней, не в силах противиться ритму. Поэт как будто становился все больше и больше и вырос до такой степени, что все вокруг исчезло. Остался только его дрожащий и торжественный голос, доносившийся неизвестно откуда. Словно молния, которая летит с неба. Словно ледяной поток, который бросается вниз с высокой скалы и разливается вокруг меня. Глаза мои будто покрыла пелена, я ничего не видел. Вокруг все стало серым, превратилось в дым. Даже я сам стал серым, стал дымом. И оказался неизвестно где, унесенный этой неведомой силой.
Не знаю, сколько прошло времени, вдруг вокруг стало тихо. Я словно очнулся от обморока и обнаружил, что по-прежнему сижу в том же зале среди тех же людей. Я попытался успокоиться и взглянул на сцену. Свет освещал половину лица поэта, большая черная тень падала на стену за его спиной. Поэт уже закончил декламировать стихи и собирался прочитать небольшой рассказ. Мираж рассеялся, я оглядел зал, полный зрителей, их внимание было приковано к сцене, глаза – широко раскрыты. Посмотрев на лицо поэта, я обратил внимание, как двигалась его морщинистая кожа, как дрожали губы. Этот пожилой человек прилагал невероятные усилия, чтобы дочитать свои стихи.
Он окончил рассказ, и ему помогли спуститься со сцены. Звучали бурные аплодисменты, не стихавшие даже когда он ушел. Поэт вышел снова, подошел к краю сцены, медленно поклонился и снова прошествовал за кулисы.