Я как будто вижу Сюаньцзана, который живет среди этих учителей в величественном четырехэтажном здании, ест с благородными людьми, выезжает из монастыря на слоне. Я даже представил, как Сюаньцзан участвовал в собрании, на котором устраивали дебаты. Во время прений его речь лаконична и ясна, как бегущая река. И вот его конкурент в дебатах уже совсем растерялся и не знает, чем парировать. Он признает свое поражение. Проигравший достает меч и отрубает себе голову. Мне чудится, как великий монах участвует в собрании, организованном правителем Харшей [61]. Множество шатров разбросаны по равнине, всюду слоны и лошади. Количество воинов равно числу песчинок на берегах Ганга, сверкающие мечи поднимаются в небо. Харша восседает на троне в прекрасном шатре, а Сюаньцзан – рядом с ним…
Эти призрачные образы были прекрасными и волнующими, но стоило лишь моргнуть, как они исчезли. Роскошные виды, описанные в книге, не существуют больше – передо мной только руины. Нет даже развалин, остались выкопанные из земли стены. Вероятно, «ворота, ведущие большую коллегию» и «восемь залов, стоящих посредине» еще можно разглядеть, но высокие башни и палаты остались только в моем воображении. Вспоминаются строки из стихотворения поэта Ли Бо:
Для того, чтобы заполнить пробелы, оставшиеся в нашем воображении, после развалин монастыря мы посетили небольшую выставку, посвященную Наланде. Экспозиция включала священные буддийские трактаты и артефакты, найденные во время раскопок в этом комплексе. Помню, там еще были реликвии и экспонаты, присланные из Шри-Ланки, но они не произвели на меня глубокого впечатления. Мне все казалось, что здесь витает дух Сюаньцзана. Этот китайский монах, живший в эпоху Тан, преодолел далекий и полный опасностей путь в Индию, долгое время пробыл в Наланде, усердно изучал буддийские и некоторые другие канонические тексты. Он заслужил уважение и почет индийского народа и правителя, а вернувшись на родину, написал «Записки о Западных странах [эпохи] Великой Тан», где подробно и достоверно рассказал об Индии тех времен. До сих пор индийские и международные исследователи считают этот трактат великой ценностью. Имя Сюаньцзана известно почти в каждом индийском доме, во время нашего путешествия мы повсюду слышали о нем. Великий китайский писатель Лу Синь [63] в своем эссе «Потеряли ли китайцы веру в себя?» называл тех, кто не щадил своей жизни в поисках истины, «хребтом Китая». Таков был и Сюаньцзан. Лу Синь не воспевал и не пропагандировал религию, а Сюаньцзан был человеком, сведущим не только в вопросах веры. Я питаю большое уважение к этому монаху. Приехав в Индию и посетив место, где ему довелось обучаться и жить, разве не естественно было вспомнить о нем? Мы смотрим в прошлое из сегодняшнего дня; сравниваем и понимаем, что дружба между народами двух стран уходит корнями в прошлое. Видя, что эта дружба существует так долго и продолжает развиваться, на сердце у нас становится тепло. Разве это не естественно? Охваченные такими чувствами, мы не хотели покидать Наланду. Оглянувшись на руины, мы вдруг увидели высокие башни, широкие залы, и богатое убранство заблистало перед нашими глазами чудесным сиянием.
Из Наланды мы отправились в город Бодх-Гая. Добирались туда на самолете – путь не занял много времени, и вскоре мы приземлились в маленьком невзрачном аэропорту.
Это место считается у буддистов святым. В древних канонах говорится, что Будда Шакьямуни, познав бренность жизни и решив уйти от мира, много путешествовал в поисках пути к спасению. Он стал отшельником, пытался достичь просветления через суровую аскезу и умерщвление плоти. Он заморил себя голодом до такой степени, что чуть не умер. После этого он решил пересмотреть свой путь, выпил кашу, которую ему подала женщина, его тело и разум немного восстановились. После этого он отправился в город Бодх-Гая, сел под фикусовым деревом [64] и поклялся, что не сойдет с этого места, пока не постигнет сути всего.
Сегодня исследователи-буддологи не могут с уверенностью сказать, насколько достоверна эта история. Существовал ли Будда Шакьямуни? Бывал ли он в этих местах? Ученые задаются всеми этими вопросами, мы же, оказавшись здесь, решали сами – чему верить, а чему нет. Несомненно, эти легенды очень увлекательны и интересны, они вызывали у нас улыбку; что же касается подробного скрупулезного изучения – прибережем это для ученых и позволим чудесному месту остаться окутанным мифами. Эти лесистые горы, изумрудные воды, бамбуковые изгороди и хижины имели для меня куда большее значение и притягательность, чем сам основатель вероучения.
В этих местах бывали Фасянь, Сюаньцзан, Ицзин и другие известные китайские буддийские монахи; все они оставили очень живые, детальные и занимательные записки о своих путешествиях. Правдивость жизнеописаний Будды Шакьямуни не вызывала у них, истинных последователей буддизма, ни капли сомнений. В нас не было, да и не могло быть такой же непоколебимой веры; мы хотели лишь увидеть, чем живет эта страна, соприкоснуться с жизнью народа Индии, вот и все. Также мы относились и к визиту в Бодх-Гая.
И тем не менее в моей памяти навсегда останутся стремящиеся ввысь величественные древние храмы, большие и маленькие пагоды всех оттенков состарившейся бронзы – цвета, говорящего о том, сколько лет и зим они пережили. Особенно полюбилась мне древняя ступа в храме в храме Махабодхи.
Возле задней стены этого храма находится то самое известное на весь мир дерево бодхи. В восьмой главе книги Сюаньцзана «Записки о Западных странах [эпохи] Великой Тан» о нем сказано так:
Дерево бодхи, которое стоит над «алмазным троном», – это дерево пиппала. В прошлые времена, когда Будда пребывал в мире, его высота достигала нескольких сотен чи, но мало-помалу происходит его разрушение, и высоты осталось четыре-пять чжанов. Под ним сидел Будда, когда достиг правильного просветления, и потому его называют деревом бодхи. Его ствол желто-белый, а листья на ветвях – ярко-зеленые. Ни зимой, ни летом они не вянут и не теряют свежести. Лишь тогда, когда приближается день нирваны Татхагаты, каждый раз увядают все листья, но через мгновение снова становятся прежними. Потому в этот день правители разных стран, монахи и миряне из других областей собираются здесь тысячами десятков тысяч, хотя их никто не созывает. Поливают его душистой водой, омывают ароматным молоком, при этом играют музыку, рассыпают ароматные цветы, зажигают светильники – и так до конца дня все они совершают приношения. [65]
Дереву бодхи, которое мы увидели сегодня, было не более двухсот лет, ветви его тянулись вверх метров на пятнадцать. Описание, которое сделал Сюаньцзан более тысячи лет назад, было точным и сегодня – все тот же «желто-белый ствол, ярко-зеленые листья… ни зимой, ни летом они не вянут и не теряют свежести». Верующие почитают дерево бодхи как святыню, с почтением опускаются перед ним на колени и припадают лбом к земле. Для меня же это просто дерево с изумрудными ветками и большими ярко-зелеными листьями. Думаю, что оно очень красивое. Вот и все.
Знаменитое место, где Сиддхартха Гаутама достиг просветления, находится точно под деревом и называется «алмазный трон». Согласно буддийскому учению, «в прошлые времена, в самом начале бхадракальпы, он появился вместе с возникновением земли и покоится посередине великого тысячекратного мира, состоящего из трех тысяч миров». Внизу достигает «золотого колеса», вверху подходит близко к поверхности земли и создан из алмаза. Это место всегда остается в равновесии, несмотря на неустойчивость мира. Несколько лет назад в Таншане произошло землетрясение, его отголоски почувствовали в Пекине. Помню, подумал тогда – хорошо, должно быть, сейчас сидеть под деревом бодхи! Конечно, это только шутка.
Некоторые из нас взяли на память опавшие с дерева листья. Это увидел наш пилот – офицер индийских военно-воздушных сил. Оценив наш интерес, он подошел к дереву, схватил и притянул к себе ветку и начал отламывать от нее веточки поменьше, чтобы мы могли собрать листья, которые нам понравятся. Он даже сам сорвал несколько листочков и сунул нам в руки. Мы знали, что с этого дерева нельзя срывать листья, но отказать этому офицеру было невозможно, слишком уж добрым и по-детски непосредственным был его поступок. Нам ничего не оставалось, как взять несколько листочков на память с собой в Китай.
Образ Сюаньцзана по-прежнему преследовал меня, но здесь к нему добавились образы Ицзина и Фасяня. Я словно увидел их в желтых кашаях [66], сидящих на коленях, склонив голову к земле. Мне чудилось, как они проходят между этими храмами, залами и ступами; как преклоняются перед деревом бодхи, берут щепотку земли у того места, где Будда достиг просветления, и прячут с особенной осторожностью, чтобы унести с собой в Китай. Сюаньцзан теперь виделся мне иначе, здесь он был особенно набожным и серьезным, глубоко занятым, и усердным. Я еще в детстве прочитал «Записки о Западных странах [эпохи] Великой Тан», поэтому образ Сюаньцзана был мне знаком.
Мое почтение к этому самоотверженному буддийскому монаху невероятно велико, его вклад в развитие дружбы между народами Индии и Китая действительно трудно переоценить. Передо мной предстают не только персонажи прошлого, но и деятели современности. Вдруг совершенно неожиданно, словно откуда-то из-под земли, перед нами появилась пожилая китаянка. На вид ей было далеко за семьдесят. Она называла себя монахиней несмотря на то, что голова ее была небрита, и утверждала, что родилась в провинции Хубэй, а в Индию приехала еще при маньчжурах. Здесь, в Бодх-Гая, она для того, чтобы молиться Б