удде и поклоняться предкам. Оказывается, существует такой сан буддиста, когда можно носить волосы. Индийские крестьяне заботились об этой женщине и снабжали ее едой. Кажется, она не знала канонических текстов, и, видимо, даже не умела читать ни на китайском, ни на хинди. Ноги ее были забинтованы, передвигалась она прихрамывая, но зато так быстро, будто летела. Добежав до нас, она долго не могла отдышаться. Боюсь, что она уже много лет не видела земляков. Сегодня, услышав, что приезжают китайцы, она помчалась на поиски. Первым делом она спросила: «В какой гостинице господа оставили багаж?» Услышав это, мое сердце сжалось:
…не знали они совсем ничего ни о Хань
и, уж конечно, ни о Вэй и ни о Цзинь. [67]
Между нами и этой старушкой пролегала невообразимая пропасть, словно мы были из разных веков. Казалось, ее чувства к родине и землякам сильны и глубоки, но она не знала, как их выразить. Мы тоже испытывали к ней большую симпатию, словно видя перед собой живую героиню того самого «Персикового источника». Чувства смешались. Мы были поражены и сожалели, сочувствовали, радовались… У меня в голове роились вопросы: неужели в сегодняшнем мире все еще есть такие герои? Как жилось ей последние сорок-пятьдесят лет? Она обитает в шалаше или на дереве? Откуда берет еду и одежду? Она одинока? О чем томится ее душа? Сможет ли она найти успокоение в буддийском раю? Если рассказать ей о том, что сейчас происходит на родине, поймет ли она? И так далее… Сердце было полно вопросительных знаков. Стоя перед этой простой и честной, но при этом как будто бы немного юродивой старушкой, я не знал, что сказать, совсем растерялся. Единственное, что нам оставалось, – дать ей несколько рупий и надеяться, что это хоть немного облегчит ее жизнь. Она протянула руку и приняла деньги, растроганная и пораженная, обрадованная и опечаленная. Когда наша машина тронулась, она, прихрамывая, шла за нами, а потом перешла на бег. Сквозь заднее окно мы видели ее силуэт и не могли сдержать слезы.
Буддийские святыни разбросаны по всей Индии – путешествуя, мы не смогли бы запомнить каждую. Я изо всех сил пытаюсь разбудить свои воспоминания, но с тех пор прошло уже более тридцати лет. Множество маленьких обломков еще остаются в моей памяти, ну и пускай пока побудут там!
Март 1979 года
Вернуться в прошлое
Воспоминания о Кочине открыли дорогу множеству мыслей, и я принялся размышлять об истории долгой дружбы между Индией и Китаем.
Повсюду здесь говорили об этом с жаром и гордостью.
Однако есть ли какие-то конкретные примеры, доказывающие, что взаимоотношения наших стран длятся более двух тысяч лет? Конечно, есть. Китайский буддийский монах Сюаньцзан, живший в период Тан, – как раз один из таких примеров. На любом собрании, в каждой приветственной речи почти все индийские друзья упоминали это имя. Говорят, что история путешествий Сюаньцзана включена в учебники начальных классов индийских школ, чтобы образ этого китайского монаха запечатлелся в сердцах тысяч ребятишек. Иногда здесь также вспоминают Фасяня и Ицзина.
А что насчет живых доказательств истории нашей дружбы? Думаю, что Кочин вполне может стать подходящим примером.
Поначалу я думал, что этот город на воде сам по себе – единственное доказательство. Однако сойдя с трапа самолета, я понял, что был неправ. Снаружи аэропорта мы вновь увидели лес красных флагов, развевающихся на ветру. Нас, совершенно неизвестных китайцев, приветствовали сотни людей; подобно волнам, бурлящим у причала в порту Кочин, проносился лозунг: «Пусть процветает китайско-индийская дружба!» Сияющие глаза смотрели на нас, теплые руки тянулись к нам, фотоаппараты и микрофоны были нацелены на нас, цветочные гирлянды опускались нам на грудь. Мэр города Кочин, одетый в парадный костюм, крепко пожал нам руки и вручил огромные букеты пурпурных благоухающих роз.
Неужели есть лучшее и более подходящее доказательство китайско-индийской дружбы?
Однако это было только начало.
Добравшись до гостиницы и оставив багаж, мы сразу отправились на прибрежную площадь, где должно было состояться городское собрание в нашу честь. Такой прием нас очень тронул! На подступах к площади мы слышали гул человеческих голосов и шум аплодисментов: взрослые и дети были единой радостной толпой. Больше всего нас поразили фейерверки, которые в Китае устраивают только по случаю праздников. Вслед за громкими хлопками огни взлетали в ночное небо и превращались в удивительные экзотические цветы, горящие яркими красками.
Изумленные, мы поднялись к президиуму, где нас ожидали мэр, ректор университета и министр, приехавший из города Тривандрам, административного центра штата Керала. Собрание началось. Судя по количеству людей и шуму доносившихся со всех сторон аплодисментов, на встречу с нами пришли не менее десяти тысяч жителей города. Восемь девушек, одетых в яркую одежду, что-то несли в руках. Ступая маленькими, но ритмичными шагами, они медленно, словно движущиеся цветы, поднялись на сцену перед президиумом. У меня рябило в глазах, я видел танцующие круги больших и маленьких цветов, это походило на сон. В ушах стоял звон поясных подвесок. Затем вывели слона, на спине которого сидел мужчина – он похлопывал животное зонтиком от солнца. Слон с головы до ног был увешан украшениями: золотом, серебром, кораллами и жемчугом, свисающим гроздьями. Все украшения были покрыты затейливыми узорами, сверкали, переливались всевозможными цветами и ослепляли. Эта сцена выглядела совершенно сказочно. Животное вовсе не походило на слона, оно казалось волшебным гигантом, причудливым дворцом или скалистой горой и величественно возвышалось прямо перед президиумом. Индийские легенды говорят о владыке трех небесных царств Шакре, который иногда выходит на прогулку. Разве не это мы наблюдали? Санскритский эпос и другие произведения часто описывают жизнь в императорских дворцах. Разве эта сцена не так же роскошна? Индийская природа пестра и многоцветна. Разве этот слон не есть ее олицетворение?
Одну за другой нам дарили гирлянды. Сколько людей, сколько организаций преподнесли нам цветы, я не вспомню. Никто из нас не говорил на малаялам [68], а председатель зачитывал названия именно на этом языке. Самые разные люди – чиновники и крестьяне, студенты и преподаватели, мужчины и женщины, старые и молодые – беспрерывно подходили к столу и вешали нам на грудь бусы из цветов. Нас одарили по меньшей мере восемьдесят человек. Все гирлянды были разными – длинными и короткими, массивными или изящными. Они были составлены из самых разных цветов: белые жасмины и туберозы, красные китайские гвоздики, желтые чайные и пурпурные розы, и множество других неизвестных нам… Все они были соединены золотыми нитями и связаны. Я просто не могу представить, сколько энергии потратили наши индийские друзья, чтобы сплести их, сколько глубокой привязанности и крепкой дружбы было заплетено в эти подарки! Бусы надевали на шею, порой аромат цветов был насколько сильным, что бил в нос, а порой от венка на груди чувствовалась приятная тяжесть. Душа у меня бурлила и клокотала, я был настолько тронут, что просто потерял дар речи. Ожерелья все опускались и опускались на плечи – до тех пор, пока цветы не заслоняли мне глаза. Тогда я осторожно снимал их и клал на стол. Но тут же на шее появлялись все новые и новые бусы. Я стал цветочным человеком, я стал кучей цветов, я стал горой цветов, я стал морем цветов. Один из индийцев, смеясь, сказал мне: «Сегодня на вас повесили не меньше тонны цветов». Жаль, что у меня не четыре головы, как у Брахмы [69] – о, если бы я имел четыре шеи, каждая из них могла бы взять на себя часть бремени гирлянд, а еще восемь рук, чтобы принимать их. Но лучше всего быть как Равана из «Рамаяны»[70] – иметь десять голов, ведь тогда и количество шей увеличится до десяти, а рук вообще будет двадцать. Так держать тонну цветов будет намного легче. Я прекрасно понимал, что эти цветы дарят не лично мне, но всему Новому Китаю, всему китайскому народу. Нам выпала честь принять эти дары. Разве есть что-то более радостное для простого человека?
Собрание завершилось. Перед тем как глубокой ночью вернуться в отель, мы словно побывали в царстве бессмертных небожителей – посетили роскошный банкет, устроенный мэром города в нашу честь, где насладились традиционным танцем южной Индии. Всюду нас сопровождали четыре министра. Так мы и провели этот наполненный множеством событий вечер.
На следующий день принимающая сторона организовала для нас прогулку на кораблике в порту Кочин. Мы сели в лодку и поплыли по зеркально-гладкой воде, огибая извилистые берега рыбацкой гавани. Всюду на деревянных каркасах стояли сети. Хозяин лодки говорил: «Местные называют их китайскими сетями». Мы сделали остановку на маленьком островке, густо поросшим пальмовым лесом. Хозяин спросил: «Посмотрите на постройки на этом острове, они похожи на китайскую архитектуру?»
Мы подняли глаза – и в самом деле, здания были выстроены в стиле, похожем на китайский: боковые стены, кровли… Все было выполнено безупречно. Вдруг у меня внутри что-то екнуло, и перед глазами появилась смутная картина лодки, на которой пятьсот лет назад плавал Чжэн Хэ [71]. Один из кораблей его флота причалил у этого острова. Китайские матросы в одежде минского периода бегают вверх-вниз, трудятся, сгружают с кораблей бело-синий китайский фарфор и складывают под кокосовыми пальмами. Встречающие китайских моряков индийцы шумно толпятся неподалеку.
Мое путешествие в прошлое на сей раз было кратким, я быстро вернулся из мира былого в реальность. Ветра почти не было, по поверхности бежала легкая рябь, акваторию порта вдоль и поперек бороздили рыбацкие суда. Гавань наполняли звуки моторов. Красные пальмы пылали среди густых зеленых зарослей, словно хвосты комет.