т дух, который был создан во время ташкентской конференции, и сделать так, чтобы каждый уголок мира был настолько же богат цветами и изобиловал фруктами.
Я приехал в Ташкент, а теперь уезжаю. По прибытии мне казалось, что я знаю этот город, но он был мне чужим. Сейчас он стал родным, я влюбился в него. Это моя ода Ташкенту, и я надеюсь, что мы еще встретимся.
23 марта 1959 года
Воспоминания о студенческой жизни в Германии
В 1934 году я окончил факультет иностранной литературы университета Цинхуа и отправился в провинциальную среднюю школу в городе Цзинань, где год преподавал китайский язык. Осенью 1935 года я поступил на программу обмена для студентов магистратуры между университетом Цинхуа и Германией и поехал в известный университетский город Гёттинген, чтобы продолжить обучение.
Первая проблема, с которой я столкнулся, – это выбор предметов. Я хотел изучать древнегреческий и латынь. Однако в то время учащиеся средней школы в Германии изучали латынь восемь лет, а греческий – шесть. Мне понадобились бы годы, чтобы нагнать их. Я не на шутку опечалился и отправился в учебную часть университета посмотреть расписание других занятий. Оказалось, что профессор Вальдшмидт будет вести класс по санскриту. Эта новость вдруг пробудила мой старый интерес к санскриту и пали. Целых десять лет я прожил в этом маленьком городе, население которого не превышает и десяти тысяч жителей, вкладывая все силы в изучение важных для меня языков.
К тому времени, когда я оказался в Гёттингене, фашисты были у власти всего два года. Еще через пару лет, в 1937 году, милитаристская Япония начала захватническую войну против Китая, а уже в 1939 году немецкие фашисты развязали Вторую мировую войну. За эти долгие десять лет не было и нескольких дней, когда бы я чувствовал себя спокойно и уютно. Почти сразу после моего приезда в Германию сливочное масло и мясо стали выдавать по карточкам, и размер пайка становился меньше с каждым днем. Когда разразилась Вторая мировая война, по карточкам выдавали даже хлеб, так же постепенно урезая порцию. Кроме того, качество хлеба было все хуже и хуже. Сливочного масла не стало вовсе, готовили на какой-то химии. Того количества, которое распределяли на месяц, не хватало: только положишь на сковородку, глядишь – а там пусто. Мука, из которой делали хлеб, можно сказать, была и не мукой вовсе. Немцы сами не знали, что это было, кто-то говорил, что это рыбная мука, кто-то – что ее делают из древесины. Хлеб был съедобным, если проглотить его сразу, как только дали, но если оставить на ночь, то от него начинала идти страшная вонь. Так мы и жили несколько лет, каждый день голодали, поэтому ночью мне снилось, что я вернулся на родину и могу отведать китайских яств. Только настоящий голод можно называть голодом. Как-то раз мы с одной немецкой девушкой взяли велосипеды и поехали в деревню собирать яблоки, чтобы помочь местным крестьянам, – почти все совершеннолетние парни ушли на войну, рабочих рук сильно не хватало. За день работы крестьяне дали мне несколько яблок и пять фунтов картофеля. Вернувшись домой, я сварил все пять фунтов и съел дочиста, но так и не насытился. Можете себе представить, как мы голодали. В то время я как раз читал комедию русского писателя Гоголя «Ревизор». Один из героев комедии так описал чувство голода: «Кажись, так бы теперь весь свет съел». Прочитав это, я очень обрадовался, потому что столько лет назад русский писатель высказал то, что мне приходилось ощущать теперь.
Как всегда, каждую свободную минуту я тратил на учебу. Некоторые из моих немецких профессоров мне запомнились на всю жизнь. Профессор Эмиль Зиг был в преклонном возрасте, он рано вышел на пенсию, но ему пришлось вернуться в университет из-за того, что профессора Вальдшмидта забрали на фронт. Этот радушный старик посвятил себя преподаванию, обладал глубочайшими знаниями, свободно владел тохарскими языками, был известен в международных академических кругах. Он учил меня читать лингвистический трактат древнеиндийского ученого Патанджали «Махабхашья»[85], собрание религиозных гимнов «Ригведа»[86], «Приключения десяти принцев»[87]. Это был его конек. Кроме того, он настоятельно уговаривал меня заняться изучением тохарских языков. Изначально я этого не планировал, но не мог ему отказать и поэтому начал брать у него уроки. Вместе со мной учился один бельгийский исследователь Вальтер Куврёр. Приезжая с фронта домой на побывку, профессор Вальдшмидт курировал мои научные изыскания. Вот так в Европе, охваченной пламенем войны, вечно голодный, я и получил свое образование. Профессор Вальдшмидт и другие преподаватели с факультета славянских языков и факультета языков Великобритании приняли у меня устные экзамены. Можно сказать, так моя учеба и закончилась. Говорят, что наука не знает границ. Раньше я сомневался в правдивости этого утверждения. К примеру, до сих пор некоторые научные дисциплины имеют государственные границы, но мои немецкие учителя смогли показать мне, что в науке границ не существует. Они никогда ничего от меня не скрывали. Постепенно и неутомимо прививали мне знания. Открыто делились со мной своими идеями и всей доступной информацией. Они поступали так потому, что хотели, чтобы ростки науки смогли прижиться в далеком Китае.
Тем временем на фронте происходили большие перемены. Армия фашистской Германии терпела поражение за поражением. Немецкие войска лишь отражали удары, не имея сил перейти в наступление. Когда в самом начале войны английские и американские самолеты бомбили Германию, мощность бомб была небольшая, они разрушали только верхние этажи семи-восьмиэтажных зданий. Фашистские лидеры бежали, поджав хвосты, вызвав этим язвительные насмешки. Прошло немного времени, и мощность бомбежек значительно возросла. Попадание всего одного снаряда могло уничтожить до основания высотное здание. Иногда бывало даже так, что бомба пролетала насквозь и подрывала здание снизу вверх. Бомбардировки становились все масштабнее, англичане совершали налеты днем, а американцы – ночью. Союзники применяли метод так называемых «ковровых» бомбардировок, взрывы покрывали землю таким же образом, что ковер покрывает пол, не оставляя свободного места. Иногда я прятался от авиаударов в лесу неподалеку от города, лежал в траве и смотрел, как по небу проносятся стройные ряды английских и американских самолетов. От шума двигателей сотрясалась земля, солнце заслоняли черные тени, порой лежать в убежище приходилось больше часа.
Так я и учился – в голоде и холоде, под грохот авиаударов. В то время я часто думал о родине – тогда в моем сердце она занимала больше места, чем когда бы то ни было. Родина была за тысячами гор и рек от меня, неразличимая за облаками. Иногда я впадал в настоящее уныние и думал, что больше никогда не увижу милые сердцу места. Связь с семьей была потеряна. Перефразирую стихотворение Ду Фу: «Война продолжается три года подряд, за письмо из дома отдал бы сто миллионов золотых»[88]. Небольшой рассказ, написанный мною в то время, содержит строки: «Тоска по родным местам заставила меня понять, что я человек, у которого есть дом и родина». Возможно, современным людям сложно уяснить смысл этой простой и даже банальной фразы, но при этом полной глубины. Я же понимал ее и тогда, а сейчас понимаю еще лучше.
Здесь мне снова хочется вспомнить о доброте и дружелюбии немецкого народа. Хорошо известно, что в конце тридцатых – начале сороковых годов XX века помимо освобожденных территорий [89] весь остальной Китай контролировался Гоминьданом. Гоминьдан бездарно проявлял себя в международных отношениях, внутренняя политика страдала от коррупции и посредственных чиновников. Китай был страной, к которой все относились с пренебрежением. Что уж говорить о фашистской Германии, которая и вовсе ни во что не ставила «цветную расу». Предводитель фашистов периодически появлялся на публике, любые его слова воспринимались некоторыми немцами как истина в последней инстанции. Но среди широких народных масс ситуация была совсем иная. Я прожил в Германии много лет и ни разу не сталкивался с жестоким обращением, причиной которого была бы расовая дискриминация. Хозяйка дома, где я снимал комнату, относилась ко мне, как к сыну. Когда я уезжал, она горько плакала. Что же до моих учителей, о которых я уже говорил, их требования к моим научным работам всегда были очень высоки, при этом они доброжелательно относились ко мне лично и внесли большой вклад в процесс моего обучения. Они проявляли заботу обо мне – меланхоличном молодом человеке, который часто тосковал по родине. Их участие давало мне возможность быть сильным, не падать духом в самые голодные и холодные времена, когда надежда покидала меня, не переставать верить в крах фашистского режима.
Когда Третий рейх пал, Германия лежала в руинах. Однажды я приехал в Ганновер. От этого огромного города, где до войны проживал миллион людей, остались одни развалины, а горожан совсем не было видно. Разбомбленные высотные здания, от которых уцелело лишь несколько стен, составляли печальную панораму улиц. Вдоль окон цокольных помещений громоздились могильные венки. Говорили, что множество людей были погребены заживо в подвалах. После бомбежек из-под завалов слышались крики о помощи, но вытащить несчастных было практически невозможно. Мольбы и стоны день ото дня становились все тише, пока не растворялись в безмолвии. Даже сейчас, когда война закончилась, раскопать эти завалы и вытащить трупы представляет собой большую проблему. Когда члены семей, оставшиеся в живых, приходят к этим «могилам», единственное, что они могут сделать – оставить траурные венки рядом с местом гибели родных. От этих сцен мороз по коже.
Я прожил в Германии ровно десять лет, и поздней осенью 1945 года меня с несколькими соотечественниками вывезли на машинах американской армии в Швейцарию, где я провел почти шесть месяцев.