восстала, в выси одна нависла над храмом Небес.
Вверх поднимаюсь к черте, уходящей от мира;
путь ступеней вьется в пустой высоте.
Не важно, насколько глубокое впечатление произвели на меня эти памятники архитектуры. Места, покинутые людьми, остаются прекрасными, но в них нет души. Сердечность индусов, настоящие дружеские чувства, декорацией к которым стали исторические достопримечательности, неотделимы в моей памяти от красот Индии.
Дружеское отношение – это вам не историческая достопримечательность. Чувства отличаются от президентской резиденции, Красного форта, минарета. У них нет формы и цвета, зато есть вес. Я буду хранить в своем сердце те тонны дружбы, которыми одарил меня индийский народ!
11 декабря 1982 года
Мир на воде
Бескрайняя темнота раскинулась до самого горизонта, только мерцающий свет нескольких фонарей рисовал огненные хвосты на воде. Глаза еще могли разглядеть неясные силуэты в набиравшей густоту мгле. Край этого мрака пунктиром пробивала цепочка огней длиной в десятки ли, она напоминала жемчужное ожерелье. Каждая жемчужина светилась, как маленькая звезда.
Что же это за место? Оно где-то на небесах или в мире людей? На море или на большой земле? Не знаю, не могу сказать, еще не понял.
Неужели я в индийском Мумбаи? Около восьми лет назад я провел в этом городе несколько дней. Мне запомнились неспешные ночные поездки на машине и известное на весь мир «Ожерелье королевы», которым так гордятся жители города, – цепочку электрических фонарей, установленных вдоль набережной.
Мумбаи обладает чертами современного мегаполиса, как китайский Шанхай, но с другой стороны – в городе чувствуются традиционные индийские нравы и обычаи. Между высотными зданиями под старым деревом может оказаться статуя какого-то божества, его обнаженная фигура, скалящая зубы, вся вымазана чем-то кроваво-красным, а с шеи свисает гирлянда из свежих цветов. Здесь же, рядом с Воротами Индии, по широкому шоссе снуют туда-сюда автомобили и повозки, шумит, резвится, дерется, сражается за еду стая голубей, а едва научившиеся ходить дети бросают птицам зерна кукурузы. Кажущийся хаос поражает нас, иностранцев. Мы улыбаемся этому…
Я полностью погрузился в воспоминания о Мумбае… и вдруг очнулся: перед моими глазами был не индийский город, а родной южный Шэньчжэнь. Я стою на палубе огромного корабля водоизмещением в несколько десятков тысяч тонн. Опершись на перила, смотрю за борт – морская вода кажется черной – вероятно, там очень глубоко.
Это очень известное судно. Говорят, раньше на этом роскошном круизном лайнере путешествовал президент Франции Шарль де Голль, но потом его выкупили китайцы и ходили на нем по морям к японским берегам. Словом, корабль сослужил добрую службу в деле укрепления дружбы между народами. Сейчас судно стояло на якоре в порту Шэкоу, и я был одним из его гостей-пассажиров. Прежде мне не доводилось бывать во дворце Эпангун [95], однако даже его палаты не могут сравниться с этим «миром на воде». Я впервые путешествовал на такой махине. В стихотворении танского поэта Ду Му «Ода о дворце Эпан» есть описание: «Сделаешь пять шагов – зал, сделаешь десять – беседка, коридоры извиваются, словно ленты, карнизы взлетают ввысь, обнимая стены и изогнутые коньки крыш с бесконечным скоплением углов». Разве не подходят эти строки, чтобы описать наш роскошный лайнер с тысячами кают? А ведь здесь было многое, о чем в Эпангуне даже мечтать не могли, – например, две огромные морские черепахи в бассейне. Удивительные существа! Каждый раз наблюдая за тем, как они резвятся в воде, я предавался мечтам.
Я жил в самом центре этого огромного лабиринта. Каждый вечер после завершения собраний в Шэньчжэньском университете и ужина я на машине возвращался сюда, поднимался на палубу и один в тишине наслаждался туманными сумерками. Время летело незаметно. Удерживала меня та самая светящаяся нитка ожерелья, о которой я упоминал. Она завораживала, не давала оторвать взгляд. Мне чудились глухие горы и болота, большие дороги и шумные рынки, что-то огромное, широкое, как море, и необъятное, как небо. У моих фантазий словно были крылья, они свободно парили, не зная преград.
Я пытался распознать в темноте места, которые посещал днем. Там справа, в тени гор, наверное, Шэньчжэньский университет. Сейчас, конечно, я не мог его разглядеть, но воображение вновь рисовало обширный университетский кампус. Пока на севере Китая стояла холодная, безжизненная зима, тут был самый разгар лета. Под палящим солнцем распускались цветы, радуя глаз невероятным многообразием оттенков и ароматов. Как говорится в одном китайском романе, «на этих горах имеются вечнозеленые растения и цветы, не опадающие в течение круглого года»[96]. Молодые студенты тоже походили на цветы. Каждый день, находясь в этом невероятном саду, я испытывал радость – меня приводили в восторг даже перестук каблучков и необычные джинсы. Девушки и юноши широко шагали, взгляды их были устремлены вперед, они словно олицетворяли собой вселенскую силу молодости. Это наше будущее и наша надежда, лидеры социалистической родины. Всем сердцем я любил этих мальчишек и девчонок. От них словно исходил свет, в точности как от «ожерелья» огней на побережье, а пожалуй, и намного ярче.
Я мысленно перенесся в один из залов Шэньчжэньского университета, где проходила конференция по сравнительному литературоведению, в ней принимали участие иностранные ученые и местные светила науки. Молодые специалисты и знатоки с сединой на висках сидели бок о бок. Конференция проходила оживленно, все были довольны. Сравнительное литературоведение – новая область науки для Китая. Можно сказать, что участники конференции – это интеллектуальная элита нашего времени. В них мы видели блестящие перспективы развития этой области исследований.
Я продолжал стоять на палубе огромного судна. Темнота погрузила меня в задумчивость, мысли неслись дальше и дальше. Вдруг «жемчужное ожерелье» засверкало перед глазами – огромный роскошный колосс «мира на воде» запустил двигатель, мы тронулись, и «нитка жемчуга» поплыла в сторону.
17 декабря 1985 года
Японская душа
В мае этого года я получил приглашение посетить Японию, чтобы выступить с лекцией в университете Васэда. Тема, выбранная японскими организаторами, звучала следующим образом: «Сердце Восточной Азии». Так как я не самый выдающийся оратор, да еще и готовился в последний момент, выступление мое, прямо скажем, получилось посредственным. Приблизиться к пониманию японской души мне удалось благодаря посещению исторических достопримечательностей, красоту и скрытую энергию которых я смог оценить в полной мере.
Я никогда не слышал о храме Сисэн-до, и в нашу программу не было включено его посещение. Когда мы ехали из Киото в Арасияму, машина вдруг остановилась у ворот в парк. Организатор сказал, что здесь и находится это знаменитое место.
Главные ворота были сделаны из бамбука. Рядом с ними стояла каменная стела, на которой было высечено название храма. Мы словно вдруг оказались в известном китайском саду в Сучжоу на правом берегу Янцзы.
Пройдя через ворота, мы оказались в уединенном райском уголке. Во внутреннем дворике бежал небольшой ручей, через который был перекинут мостик. Вода монотонно журчала и несла еле заметную рябь. Тропинка скрывалась под сенью деревьев, усыпанных цветами. Слышалось щебетание птиц, в бамбуковых зарослях пели цикады. Каменная лестница в центре вела в здание, построенное, по японскому обыкновению, из дерева.
Надо сказать, что «китайскость» этого места, которую мы ощутили еще у ворот, внутри только усилилась. Бесчисленные таблички с иероглифами поясняли названия построек храмового двора: здание «Крик на луну», домик «Полумесяц», домик «Отражение на воде», застава «Старая слива»… Все было и близким, и знакомым и будило в сердце ностальгию.
Создатель этого садика, Исикава Дзёдзан, родился в 1583 году. Он был литератором и каллиграфом, который вырос и был воспитан в традициях китайской культуры. Будучи совсем юным, Исикава стал чиновником, но оставил службу в пятьдесят шесть лет и вознамерился построить храм, чтобы жить в уединении на закате своих дней. Хаяси Радзан в сочинении «Записки о храме Сисэн-до» 1643 года писал: «После он уже не покидал этих мест… Он был добропорядочным чиновником, проявлял сыновнюю почтительность. Он был человеком многих талантов. Однажды он пил вино, и пришло ему письмо, и отправился он в Лоян. Увидел он храм на склоне горы, вырубил больные деревья, подстриг густую траву среди болот, искал у подножья гор [место для застройки] и возвел дом, на стенах изобразил портреты тридцати шести китайских поэтов, сопроводил каждый из них стихами автора и назвал это место “Приютом поэтов”. Отсюда и начался храм Сисэн-до». Плеяду из тридцати шести китайских авторов открывает сунский поэт Чэнь Юй-и, за ним идут Хуан Тинцзянь, Оуян Сю, Мэй Яочэнь, Линь Бу. Следом представлены корифеи эпохи Тан – Ханьшань-цзы, Ду Му, Ли Хэ, Лю Юйси, Хань Юй, Вэй Инъу, Чу Гуанси, Гао Ши, Ван Вэй, Ли Бо, Ду Шэньянь. Далее следует Се Линъюнь периода Шести династий, ханьский поэт Су У, цзиньский мастер слова Тао Юаньмин, сунский поэт Бао Чжао. Далее снова идет группа танских мастеров – Чэнь Цзыан, Ду Фу, Мэн Хаожань, Цэнь Шэнь, Ван Чанлин, Лю Чанцин, Лю Цзунъюань, Бо Цзюйи, Лу Тун, Ли Шанъинь, Лин Чэ, и сунские – Шао Юн, Су Шуньцинь, Су Ши, Чэнь Шидао, Цэн Цзи. Невозможно выбрать одну единственную поэтическую форму среди стихов отшельников, буддийских монахов, конфуцианцев, чиновников. Будучи разнообразной, эта поэзия всегда соответствовала настроению уединения, желанного Исикаве. Тридцать шесть отшельников, портреты которых украшают эту хижину, – известные китайские поэты. Сложно переоценить влияние на Исикаву китайской поэзии, равно как и его погружение в культуру Китая. В большом зале храма Сисэн-до можно увидеть настольную книгу Исикавы «Наставления Чжу Си»