20 декабря 1986 года, Пекинский университет
В древности буддийским монахам запрещалось проводить ночь под одним и тем же деревом больше трех раз, потому что могло возникнуть чувство эмоциональной привязанности к месту ночлега.
По правде говоря, когда я впервые приехал в Катманду, то улицы города показались мне узкими, люди – одетыми не слишком опрятно, а дома – низкими и темными. Только закончилась моя командировка в Японию, и, разумеется, сравнения двух стран было не миновать. В голове крутилось одно: нужно поскорее уезжать отсюда и возвращаться домой!
Однако, проведя здесь всего полдня, я понял, что мое восприятие города меняется. Большие и маленькие, широкие и узкие улицы, по которым проезжал наш автомобиль, действительно были не самыми чистыми, а лица людей совсем иными, чем в Японии или Китае. Постепенно я стал замечать детали, которые напомнили мне о родине. Особенно вспоминалось детство, проведенное в провинции Шаньдун, а еще начало 1960 годов – время осуществления политики «четырех чисток»[120], когда мне пришлось переехать в деревню неподалеку от Пекина. Здесь повсюду бродили любимые мной собаки и свиньи. Они хрюкали и лаяли, осматривая мусорные свалки в поисках еды. Иногда раздавалось утиное кряканье или кудахтанье кур – эти домашние птицы прекрасно себя чувствовали в обществе собак и свиней. Дети резвились с поросятами и щенками. Порой из низеньких темных домиков просачивался дым от готовящейся пищи. Запах был, прямо сказать, не из приятных, но зато родной и бесхитростный – настоящее дыхание деревни. Конечно, Катманду – это огромный город, однако здесь все-таки чувствовалась сельская атмосфера. Как только я вспомнил родные места, так сердце сразу радостно затрепетало.
По вечерам местные улицы освещены неярким светом фонарей. Нельзя сказать, что неоновых ламп совсем нет, просто их мало, и горят они тускло. Некоторые места не освещены вовсе, поэтому, прогуливаясь, я с трудом мог различать силуэты людей. Если сравнить с ночью в районе Гинза в Токио, это, конечно, небо и земля – там огни сверкают, а электрический свет достает до самого неба. Словно из драгоценных жемчужин Лун-вана восточного моря [121], которые разгоняют ночной мрак, или из кристаллов буддийского царства Тушита построены золотые дворцы с серебряными колоннами, башнями в тысячу этажей, храмами в десять тысяч комнат. Они освещают всю вселенную, вплоть до дворца Нефритового императора, заполняют своим сиянием тысячи миров. Красиво-то красиво, но меня это не тронуло. Я хоть и был поражен, но внутри остался равнодушным.
Здесь, в Катманду, нет таких ярких огней, нет такого буйства красок, нет того, что поражало бы воображение, захватывало дух. Однако это место вызвало моем сердце чувство близости, искренности, очарования и интереса. У божниц, расположенных вдоль улицы, возложены изображения усопших (в отличии от Индии, где алтари были заставлены сосудами с красной водой, символизирующей кровь). Деревья вытянулись до самых небес, напоминая о том, насколько древний этот город. Иногда можно увидеть цветущие круглый год цветы – красные, желтые, да какие душе угодно! Они кивают из-за низких оград и говорят нам, что хотя в это время на родине зима, здесь все круглый год дышит весной.
В моей душе зародилось странное чувство, которому сложно было проявиться в других местах. Есть известная непальская легенда, в которой говорится, что раньше на месте долины Катманду было море, и в его водах обитали разные существа. Бодхисаттва Манджушри взмахнул мечом и рассек гору пополам, образовался проем, через который море вытекло, обнажив сушу. Вскоре здесь появились люди и основали город – Катманду. С тех пор Непал рос, приумножал свои богатства и стал таким, каков он есть сейчас. А в Китае гора Утайшань [122] считается родиной Манджушри и местом его теперешнего пребывания. Непальцы считают эту гору священной.
Конечно, это только легенда, но у каждой легенды есть своя основа. Почему непальцы считают родиной Манджушри именно Китай? Для наших народов эта легенда имеет большое значение!
Мы провели в Катманду всего шесть дней – ровно в два раза больше, чем Гаутама Будда позволял своим монахам проводить на одном месте. И он был прав – я с каждым днем все больше и больше привязывался к этому небольшому городу. День отъезда был полон суеты. Я открыл окно – снаружи стоял густой туман, он накрывал город каждое утро, превращая все предметы в блеклые силуэты. Где-то в его подвижной пелене раздавался собачий лай, с крыши доносилось воркование голубей. В тот раз мне не удалось увидеть мои любимые Гималаи – их заслоняла дымка. Однако у меня словно появилась сверхъестественная сила, которую в буддизме называют «всевидящим оком», я будто смог узреть каждый заснеженный пик. Моя душа вознеслась к самым вершинам и свободно там парила. Кажется, я даже видел символ китайско-непальской дружбы – Джомолунгму, самую высокую гору в мире. Мое сердце наполнилось волнением и тоской, я чувствовал светлую грусть и одиночество.
До свидания, Катманду!
Я верю, что в один прекрасный день я вернусь.
2 декабря 1986 года.
Сад ясности, Пекинский университет
Возвращение в Гёттинген
Никогда бы не подумал, что после долгих тридцати пяти лет я снова вернусь в этот маленький городок, который находится за тысячи ли от родной страны.
Поезд вез меня из Гамбурга в Гёттинген, а я все не мог поверить в происходящее. Может быть, это сон? Беспорядочные воспоминания, люди и события, о которых я не думал больше тридцати лет, теперь не давали мне покоя. Перед внутренним взором возникали улыбки моих дорогих учителей, ласковое лицо хозяйки дома, где я жил, так похожее на лицо моей матери, образы многих близких мне людей. Магазины по обеим сторонам узких улочек, густой лес на горе к востоку от города, маленькое кафе, олени среди желтой листвы, белые подснежники, пробивающиеся из-под сугробов в самом начале весны. – все эти и другие воспоминания, обгоняя друг друга, проходили передо мной. Но вот все они смешались, и в моем сердце заклокотало, как в котле.
Поезд остановился, я пулей выскочил из вагона и ступил на землю Гёттингена. Сами собой в памяти возникли строки:
Молодым я из отчего дома ушел,
воротился в него стариком.
Неизменным остался лишь говор родной, —
счет годов у меня на висках.
И на улице дети глядят на меня, – все они не знакомы со мной,
И смеются, и просят, чтоб гость рассказал,
из каких он приехал краев. [123]
Этот маленький городок на чужбине с населением чуть больше ста тысяч человек настолько глубоко проник в мое сердце, что стал для меня второй родиной. Когда-то я прожил здесь целых десять лет, десять лет своей цветущей молодости. Мои следы отпечатались на каждом клочке земли в этом городе. Здесь я радовался, страдал, гнался за мечтой, здесь рушились мои надежды, здесь я колебался и упорствовал. Этот город действительно определил путь, по которому стала развиваться моя жизнь. Все это оставило неизгладимый отпечаток в моем сердце. Разве не естественно, что в глубине души я считаю это место своей второй родиной?
Все чувства смешались и нахлынули разом. На сердце лежала необъяснимая тяжесть, давящая так, что становилось трудно дышать. Я радовался и грустил, сожалел и надеялся… Городок совсем не изменился. На площади перед мэрией возвышалась бронзовая статуя девушки с лебедем в руках, такая же, как и тридцать пять лет назад. Стайка голубей, как и раньше, безмятежно прогуливалась вокруг статуи. Не знаю, сколько времени прошло, но вот они вдруг всполошились, вспорхнули на шпиль церкви поблизости. Словно я уехал отсюда только вчера, а сегодня вернулся. Ресторан в подвальчике по-прежнему работал, и я зашел туда пообедать. Внутри все было как раньше: по-старому расставлены стулья, лампы висели как треть века лет назад. Даже молодой официант был похож на того, кто каждый вечер подавал мне ужин в те годы. Магазинчики по периметру площади тоже не изменились. Несколько дорогих ресторанов – «Черный медведь», «Кабачок» и другие – все находились на прежних местах. Два книжных магазина тоже были там, где и всегда. Неужели минуло тридцать пять лет?
Однако, как говорится в древней китайской поговорке, горы и реки остались прежними, но людей уж нет. Тем, чьи образы приходили ко мне в поезде, будь они до сих пор живы, исполнилось бы больше ста лет. Расспрашивать о них напрямую я не стал, чтобы не услышать грустный и очевидный ответ, а только лишь ходил вокруг да около, задавал нечеткие вопросы и получал такие же туманные ответы. Я наслаждался этой неясностью, потому что в ней скрывалась надежда, но даже она не могла изменить правду.
Мне же оставалось лишь безмолвно плакать.
С тяжелым сердцем я продолжал свой путь по лабиринтам прошлого. Прежде всего мне была интересна судьба дома, в котором я прожил целых десять лет. Его милая хозяйка была мне как мать и, к сожалению, уже давно покинула этот мир. Дом, однако, был цел, и опрятная улица по-прежнему сияла чистотой. Прежде я часто видел, как пожилые женщины мыли с мылом этот тротуар. Вот и сейчас он выглядел так, что, если даже лечь на него, не прицепится ни пылинки. Продуктовый магазин за углом был открыт, на прилавке за большим сверкающим стеклом лежали яркие продукты. Уж не знаю, сколько поколений хозяев сменилось в этом магазине. Я дошел до дома, где жил, поднял голову и увидел окно своей комнаты на третьем этаже. На подоконнике точно так же, как и раньше, стояли пестрые цветы в аккуратных горшках. Конечно, они были посажены уже не руками моей хозяйки. Я толкнул дверь и стремительно взбежал по лестнице на третий этаж. Достать ключ мне не пришло в голову – ведь сейчас там жил другой человек. Этот