дом и его хозяйка часто мне снились после отъезда, ведь десять лет жизни – огромный срок! Здесь я переживал радость и горе, спасался от бомбардировок и терпел голод. После того как скончался хозяин дома, я много раз ходил вместе с хозяйкой на его могилу. Так вышло, что молодой иностранец стал для нее единственным родным человеком. В первые годы после моего возвращения в Китай мы еще обменивались письмами, потом дела закружили, и наша связь оборвалась. Я часто мечтал о том, что однажды мы снова увидимся, но, увы, встретиться в Гёттингене нам больше не суждено. Наверное, теперь она покоится вечным сном, а могила ее усыпана розами.
Я бродил по улицам, где бывал каждый день так много лет назад, и думал, что здесь повсюду остались мои следы. Лужайки перед домами покрывал плотный травяной ковер. Холода в этом году наступили рано – уже к середине октября лег снег. Белый, он странно контрастировал с изумрудной зеленью газонов и красными цветами. Сочные бутоны величественно и даже надменно распускались среди невысоких сугробов и казались еще ярче, чем в весеннюю или летнюю пору. Я вдруг вспомнил ту голодную зиму, хмурое небо в сумерках, сверкающие снежинки и фигуру профессора Зига, который преподавал мне тохарские и ведийский языки. Мы медленно брели по длинной заснеженной улице, я держал учителя под руку, и душу мою наполняла теплая и светлая печаль. Спустя годы, вернувшись на родину, я вспоминал этого удивительного старца каждый раз, когда выпадал снег.
Почти каждое воскресенье мы с китайскими или немецкими однокашниками ездили на луг Шиллера – по пути в горы его не миновать. Извилистая тропа поднималась довольно высоко, по ней можно было взобраться к Башне Бисмарка, откуда весь Гёттинген открывался как на ладони. Порой мы теряли счет времени, сидя в маленьком кафе, прятались от ливня в беседке с соломенной крышей, а осенью пугали оленей, которые вечно искали себе пропитание и бросались прочь, едва заслышав шуршание листвы под нашими ногами. Столько сладких воспоминаний, сколько воскресших чувств! Трава такая же изумрудная, беседка тоже совсем не изменилась, и лишь я состарился да былые попутчики моих прогулок разбежались, словно облака. Кого-то уже нет в живых, другие уехали из Германии и живут на другом конце света. Человек ведь не камень. Думая об этом, как не расчувствоваться?
К счастью, те, кого я мечтал увидеть несколько десятков лет и на встречу с кем больше всего надеялся, – мой «аспирантский отец» Эрнст Вальдшмидт и его супруга – оказались в добром здравии. Профессор к тому времени исполнилось восемьдесят три года, жена была чуть старше. Наша встреча после тридцати пяти лет разлуки казалась сном. Старики были очень взволнованы, меня же чувства переполняли настолько, что перехватывало дыхание. Мы сидели в свете тусклой лампы, и я вновь вспоминал строки Ду Фу:
В жизни нашей
Редки были встречи,
Мы как Шан и Шэнь
В кругу созвездий.
Но сегодняшний
Прекрасен вечер —
При свече сидим
С тобою вместе. [125]
С профессором Вальдшмидтом я познакомился в первый год учебы в Гёттингене. Те десять лет, что я провел здесь, были полны потрясений, но каждую нашу встречу я отчетливо помню. Часто профессорская чета приглашала меня на ужин; их единственный сын, которому тогда было чуть больше десяти, всегда сидел с нами за столом. Однажды профессор Вальдшмидт даже пошутил над ним: «У нас в доме гость из Китая. Завтра в школе можешь всем похвастаться». Спустя совсем немного времени началась Вторая мировая война, и этот вчерашний мальчишка, неожиданно быстро повзрослевший, был призван в армию и погиб в боях на севере Европы. Его смерть стала страшным ударом для супругов Вальдшмидт, но вскоре и самого профессора обязали идти на фронт. Что творилось у него на душе, я не мог спрашивать, а он, возможно, и не хотел, чтобы ему задавали такие вопросы, предпочитая безмолвно и безмерно страдать, не разделяя свою скорбь ни с кем. Перед самым началом войны профессор забронировал театральные билеты на весь сезон, к открытию которого дома его уже не было. Я взял на себя обязанность раз в неделю сопровождать супругу профессора на спектакли. Когда представление заканчивалось, я провожал госпожу Вальдшмидт домой. Наш путь был неблизким – профессорский дом стоял у подножья горы рядом с лесом, так что в свою темную и остывшую комнату я попадал далеко за полночь.
Мое собственное положение было совсем скверным. Во время войны письма из дома дороже золота, новости же в них были тогда совсем не радостными: моя родина подвергалась мучениям, в семье все от мала до велика бедствовали. Порой я не мог сомкнуть глаз всю ночь, печальные мысли не давали покоя, то и дело раздавался грохот очередного авиаудара, в желудке было пусто… Когда беспокойный сон все же овладевал мной, то приносил видения дорогой сердцу родины и очищенного арахиса.
Учеба, сдача устных экзаменов, получение ученой степени, работа над диссертацией – все это происходило в очень тяжелых условиях. Каждый раз, когда профессор Вальдшмидт приезжал с фронта домой на побывку, я приходил к нему с диссертационными материалами, он внимательно слушал мои доклады, давал свои комментарии. Сколько душевных сил вложил он во все, что я знаю и умею сейчас! Мои нынешние достижения весьма скромны, но даже их у меня не было бы без наставлений, труда и терпения, которое проявил дорогой профессор ко мне, совершенно чужому для него иностранному юноше. Можно ли забыть то, что он сделал для меня?
Сегодня мы снова встретились, но уже не в том трехэтажном доме, который я так хорошо помню, а в пансионате для пожилых людей. Свой собственный дом профессор и его супруга оставили в дар Институту буддизма и индологии Гёттингенского университета, автомобиль, кажется, продали, и переехали. Пансионат выглядел роскошно, славился отличной кухней, имел собственный спортивный зал и бассейн. Впрочем, если учесть, что постояльцами здесь были люди очень пожилые, и порой даже неспособные самостоятельно передвигаться, спортивный зал и бассейн казались некими излишествами. Большинство постояльцев остановились здесь в ожидании смерти, и тот, с кем сегодня вместе ужинали и беседовали, наутро мог отойти в мир иной. Заниматься гимнастикой в такой обстановке мало кому хотелось. Однако у профессорской четы не было никого, кто мог бы за ними ухаживать – куда же им было податься?
Вот в каком месте довелось встретиться учителю и ученику после многолетней разлуки. Профессор Вальдшмидт был так взволнован, так радовался, что невозможно описать. Едва выйдя из машины, я увидел через большую светлую стеклянную дверь, что он сидит в кресле, выпрямив спину, и ждет – видимо, уже давно. Взгляд его ласковых и слегка мутноватых глаз не отрываясь следил за каждым моим движением. Мы пожали друг другу руки, его ладонь немного дрожала. Супругу профессора время совершенно не пощадило: она потеряла слух, голова ее беспрерывно тряслась. Казалось, это совершенно другая женщина по сравнению с той, что я знал тридцать пять лет назад. Она специально приготовила блюда, которыми угощала меня в те годы, когда я ужинал в их семье. Супруги хором сказали: «Давайте поговорим о старых добрых временах в Гёттингене!» Сейчас им ничего не оставалось, лишь заполнять свою жизнь воспоминаниями о прошлом. Я спросил профессора, нужны ли ему китайские книги по буддизму, и он ответил: «Какой от них теперь прок?» Затем я спросил о том, над чем он сейчас трудится. «Я хочу упорядочить свои старые работы. Думаю, а сколько мне еще осталось?» – ответил он. Мне подумалось, что жизнь этих стариков, которые только и остались друг у друга, была совсем мрачная. Совсем как у Лу Синя в эссе «Путник»: «Впереди? Впереди – могила».
Меня охватило уныние. Пожилой профессор всю жизнь был полон энергии, написал столько трудов, прославился на весь мир, заслужил уважение людей и так проводит свою старость! Мой приезд принес им большую радость, но как они будут чувствовать себя после моего отъезда? Нужно ли мне остаться здесь навсегда? Эти и другие мысли сеяли смятение в моей душе весь вечер, пока наконец не пришло время прощаться. Пожилой профессор удивленно посмотрел на меня: «Только одиннадцатый час, еще так рано!» И я остался еще на некоторое время. Была уже глубокая ночь, когда мы распрощались. Профессор провожал меня до двери, потом до машины – было видно, что он не хотел расставаться со мной. Сердце мое тонуло в тревоге и тоске – я вдруг четко осознал, что это наша последняя встреча. Чтобы успокоить или обмануть его, а, может, чтобы успокоить или обмануть самого себя, я сказал: «Через год-другой снова приеду навестить вас!» Слова, вырвавшиеся из моих уст и долетевшие до его ушей, звучали фальшиво, но мне так хотелось в них верить! Эта искренность тронула профессора, на его лице засияла улыбка: «Ты мне пообещал, смотри, через год-два обязательно приезжай!» Сдерживая слезы, я сел в машину. Когда она тронулась с места, я обернулся и увидел, что профессор все еще стоит, не двигаясь, словно статуя.
Через два дня я уехал из Гёттингена. Сидя в поезде, как и в день приезда, я мысленно перебирал дорогие моему сердцу картины. Люди, пейзажи и вещи возникали, смешивались, переплетались и, казалось, приобрели большую выпуклость и четкость, чем в день приезда. Среди всех эти туманных и путаных образов один был самым осязаемым и заметным – неподвижная фигура, которую я видел вчерашней ночью. Я хочу, чтобы она навсегда осталась перед моими глазами, навсегда запечатлелась в моем сердце.
Начато в ФРГ, ноябрь 1980
Дописано в Пекине, октябрь 1987
Приезд в Индию
Это эссе написано целых сорок лет назад и никогда не публиковалось. Я нашел его и перечитал. Время течет и неумолимо меняет все вокруг, мои чувства тоже неизбежно претерпели изменения, но их значение не потеряно и по-прежнему имеет свою привлекательность. История взаимоотношений Китая и Индии насчитывает более двух тысячелетий, а эти ничтожные четыре десятка лет могут показаться просто секундой, щелчком пальцев. По предложению «Ежедневной экономической газеты» я обновил и опубликовал эту статью.