Созерцая удивительные пейзажи, я чувствовал покой и отрешенность. Мне вспомнились великие горы и знаменитые реки, что довелось увидеть в Китае и других странах. Я подумал про Тайшань и Каменный лес – удивительные и прекрасные места, прославленные на всю Поднебесную. Теперь мне казалось, что горам Тайшань, несмотря на все их величие, недостает красоты, а Каменный лес выглядит сурово и одиноко, но не обладает жизненной энергией.
Горная гряда Хуаншань грандиозна, исполинские пики достают до самого неба, но в то же время здешние скалы изящны, их природа совершенна и заслуживает самого детального изучения. Пользуясь эстетическим термином, можно сказать, что в горах Хуаншань есть и «мужественная красота», и «женственная красота»[261], сочетаются прочность и мягкость, сила и податливость. Это самая необычная и красивая горная гряда в Китае.
Один из классических жанров китайской живописи называется «горы и воды». Для него характерно использование разбавленной водой до светло-серого цвета «бледной туши» для прорисовки скал, расположенных на заднем плане, передний план принято штриховать косо поставленной кистью более плотным цветом. Ближние горы изображаются максимально реалистично – так, чтобы в работе художника можно было узнать подлинный природный пейзаж, перенесенный на бумагу. Это отличается от натурализма. Здесь есть сходство и по форме, и по сути. Однако, что касается штриховки, которой пишут ближние горы, если человек живет в северных районах страны, где немного высоких гор, то ему не так легко это понять, он будет думать, что это лишь традиционная техника рисунка, которая не связана с реальностью. Особенно сложно понять картины таких художников, как Шитао [262].
Когда я оказался в горах Хуаншань, где, как говорят, Шитао жил некоторое время, сомнения, одолевавшие меня много лет, рассеялись.
Стоя у подножья отвесной скалы, я пристально вглядывался в нее. Живопись Шитао оживала перед моими глазами, словно я сам стал персонажем картины. Кисть мастера свободно касалась полотна, энергия ци сочилась, штрих был свеж и оригинален, а каждая деталь – продумана. Если бы мы попросили бога-покровителя ремесленников спуститься с небес в мир людей и построить огромное здание высотой до самого неба, а эту картину повесить внутри, не знаю, что бы из этого вышло. Боюсь, зрители были бы ошарашены. Только сейчас я по-настоящему понял древних художников, пишущих в жанре «горы и воды». Среди них есть такие, как Шитао: талантливые, обладающие творческой индивидуальностью, способные совершить прорыв, создающие новые стили. Они не копировали работы своих предшественников, но детально рассматривали горные пейзажи, внимательно изучали их и брались за кисть, только исследовав их полностью.
Горы Хуаншань – такая же редкость, как перо феникса или рог единорога. Почему же они находятся именно в Китае? Может показаться, что этот вопрос очень детский. Однако мне он вовсе не кажется смешным или наивным, я действительно от всей души хочу узнать ответ! В древности говорили, что горы оказывают духовное воздействие на людей. Эту силу нельзя потрогать или увидеть. Она почти непостижима, но существует. По приезде в Хуаншань мы прогулялись вдоль глубокого ущелья недалеко от нашей гостиницы. Внизу шумел водный поток, вокруг нас летали светлячки. Поймав одного, мы обнаружили, что он больше и упитаннее, чем светлячки в других местах; то же касалось и местных цикад. Даже мухи тут были не такие, как везде, а поразительно большие и крепкие. Они обитают на высоте двух тысяч чи над уровнем моря, на вершинах гор, подпирающих небо, где, если задует ветер, то даже человеку сложно устоять на ногах. Насекомые здесь обладают огромной силой, они стремительно проносятся мимо, со свистом рассекая воздух. Мне даже стало немного страшно. Если это не духовная сила, то что же? В любой стране мира есть места, где присутствует особая энергетика. В них сразу влюбляешься, стоит только там оказаться, они очаровывают, вдохновляют, восхищают. Хуаншань стал источником гордости и счастья для китайского народа, местом его духовной силы. Поэтому я горячо люблю этот кусочек нашей страны и хочу, чтобы он сохранился:
Пусть эти несравненно красивые горы существуют всегда, пусть мир существует вечно!
В древности говорили: человеческой жизни не хватит, чтобы прочитать десять тысяч свитков и пройти десять тысяч ли. Еще я слышал, что после возвращения из путешествий по знаменитым горам и великим рекам историограф Сыма Цянь [264] приступал к новым трудам со свежими силами и большим вдохновением, а когда танский каллиграф Чжан Сюй посмотрел танец с мечом госпожи Гунсунь [265], его мастерство каллиграфии возросло. Интересно, какое влияние окажут горы Хуаншань на меня? Я не корифей литературы и не великий каллиграф, однако должно же хоть как-то проявиться влияние этих чудесным сил! Впрочем, не важно. Так или иначе, путешествие состоялось. Неспешно прогуливаясь и размышляя, я неожиданно оказался у горячих источников. Эта прогулка от Северного моря напомнила странствования Алисы в Стране чудес. Наши недельные приключения всплывали в памяти одно за другим. Мой сон о горах Хуаншань стал реальностью, но я был недоволен тем, как мир моих сновидений воплотился в жизнь, потому что во сне все было еще невероятнее. Мне начало казаться, что я и вовсе не был в настоящих горах Хуаншань, они словно стали еще загадочнее для меня. Я подсознательно чувствовал, что у Северного моря состоялось лишь поверхностное знакомство с этим чудесным местом: «Десятки тысяч деревьев к небу стремятся гордо. В тысячах гор кукушки кукуют где-то высоко»[266]. Здесь прячется тайна, которую еще предстоит раскрыть.
В одном стихотворении о горах Хуаншань сказано:
Я бывал на горе Эмэйшань и взбирался на гору Цзюи,
Но они не казались мне чудом.
А когда обойдешь Поднебесной священные горы,
Только пик Небесной столицы сможет еще удивить.[267]
Я пока не посетил все пять священных гор Китая, не бывал на Эмэйшане и Цзюи, но с полным правом очевидца могу назвать Хуаншань и пик Небесной столицы потрясающими. И даже когда я обойду все пять священных гор, а затем вернусь к этим утесам, мое отношение не изменится – я по-прежнему буду утверждать, что здесь самое необычное место из всех, что мне довелось увидеть. Образ Хуаншань из моих фантазий разбился вдребезги о немыслимую, неописуемую красоту и величие реальной картины. Покидая этот чудный край, я забираю с собой его настоящий портрет. Прежде чем приступить к эссе, я спросил себя: не очернит ли мой неумелый слог того, что видели мои глаза? Ведь поэт сказал: «На лучшей картине не передашь осанку ее и лицо. Напрасно властитель велел казнить художника Мао Янь-шоу»[268]. Могу лишь добавить: «На лучшей картине не передашь душу и облик гор Хуаншань. Напрасно только трачу бессонные ночи». В тридцать третьей главе «Нового изложения рассказов, в свете ходящих» говорится, что каждый раз, когда Хуань Цзые [269] слышал, как кто-то поет без аккомпанемента, он восклицал: «Что же делать?!» Услышав это, правитель царства Цзинь Се-гун обычно говорил: «Цзые действительно любит музыку». Пение проникало в самую душу, и Хуань Цзые начинал подпевать, чтобы мелодия звучала более гармонично. Глядя на Хуаншань, я ощущаю прекрасные горы прямо в своем сердце, но на бумаге они выглядят совсем не так, и я могу лишь восклицать как Хуань Цзые: «Что же делать?!»
9 декабря 1979 года
Посещение храма Тосёдай-дзи
Какая удача и какая радость! Буддийский монах высшего ранга Цзяньчжэнь вернулся на родину, чтобы повидаться с соотечественниками. Нам удалось навестить Цзяньчжэня в Пекине незадолго до его отправления в Японию [270]. А позднее мы навестили его и в Стране восходящего солнца.
На территории храма Тосёдай-дзи [271] все травинки, деревья, балки или колонны помогали нам почувствовать себя тепло и уютно, как дома. Тут даже песок под ногами казался особенным. Настроение было возвышенное и спокойное, торжественное и почтительное. Мы осознавали и ценили необычайную святость этого места средоточия дружбы между китайским и японским народами.
В храме я увидел хорошо знакомые мне главный зал, место для чтения канона и богослужений, изображения Будды, ниши для статуй. Мое сердце, преодолев путь в тысячу лет, унеслось в далекую эпоху, когда жил Цзяньчжэнь. Подобное уже случилось со мной, когда в Индии я посещал исторические памятники, связанные с Сюаньцзаном. Тогда образ танского монаха, отправившегося в Индию за сутрами, являлся мне повсюду. Теперь вместо Индии была Япония, а Сюаньцзана сменил Цзяньчжэнь. Повсюду мне чудится его лицо с торжественным и в то же время дружелюбным выражением. Я вижу доброту в его глазах под седыми бровями. Воздух полон ароматов благовоний; верующие преклоняют колени перед изображениями монаха: вот он сидит на цветке лотоса, скрестив ноги по-турецки, читает канон, передает учение японскому императору и его сыну, аристократам и простым людям. В здешних стенах чувствуется присутствие Цзяньчжэня, можно даже вообразить, что слышится его голос. С почтением и благоговением, легко и осторожно мы ступали по земле древнего храма, где каждый чи помнит следы знаменитого буддиста. Во дворе за тяжелыми дверьми с семью замками наши шаги стали еще легче – мы словно ступали по тонкому льду. Этот двор – «как необъятен непостижный двор»