[272] – походил на царство небожителей, сокрытое за толщей облаков. Именно здесь хранится национальное сокровище – деревянная статуя монаха. Вглядываясь в глубину двора, мы в знак уважения сложили ладони на груди.
Любил ли Цзяньчжэнь японский народ? Конечно, любил. Более того, он чувствовал тесную связь между нашими народами, стремился передать Японии буддийское учение, думал о том, как сделать людей счастливыми. Для этого монах покинул родину и отправился в долгий путь, неся свет своего учения. В те времена осуществить подобный поход было так же сложно, как подняться в синее небо. Сегодня мы знаем, что нас разделяет лишь узкая полоска воды, ведь наши страны – соседи. Современным людям трудно представить, насколько опасно было плыть на утлой деревянной лодке по клокочущим морским волнам, похожим на летающих драконов и танцующих змей. Цзяньчжэнь предпринимал одну безуспешную попытку за другой, и наконец удача ему улыбнулась – он добрался до Японии, преодолев множество смертельных опасностей. Время и невзгоды не пощадили монаха – до японских островов он добрался совершенно слепым. Однако я уверен, что эту страну, ее великий народ и чудесную природу он видел лучше зрячих, а самое главное – познал саму душу японского народа.
Сердце Цзяньчжэня билось в унисон с сердцами японцев: «Но сердце, вещее, как носорог, проникло в сердце твое»[273]. Он не знал языка, но мог общаться с каждым японцем независимо от того, к какому сословию тот относился. Радости и печали этих людей были его радостями и печалями, монах словно стал единым целым с японским народом: море – это мир дракона, небо – это дом птицы. Япония стала его морем и его небом.
Скучал ли Цзяньчжэнь по родине? Конечно, скучал. Он горячо любил Китай, и вот – спустя тысячу лет его священная статуя оказалась в родном Янчжоу и побывала в Пекине, который за это время стал китайской столицей. Будучи буддийским наставником высшего ранга, Цзяньчжэнь был далек от мирского, от грешных мыслей и пылких чувств, но любовь к родине питают все люди, и монахи – не исключение. Живя на чужбине, Цзяньчжэнь всегда помнил о доме – преклоняя колени перед изображением Будды, читая канон в мерцающем свете лампы, зажигая благовония или медитируя, находясь в храме или за его пределами. В любое время года – когда весной цвели цветы, осенью светила луна, летом лил дождь, а зимой шел снег – не оставлял он мыслей об отчизне, а звон пластинок под карнизом напоминал ему о металлических пластинках, висящих в древних храмах в Янчжоу.
Великий японский поэт Мацуо Басё, известый своими хайку [274], прекрасно понимал чувства Цзяньчжэня. Одно из знаменитых хайку Басё начинается с небольшого вступления, в котором поэт говорит о том, что основатель храма Тосёдай-дзи терпел бедствия на море более семидесяти раз, пока не добрался-таки до Японии; за это время морской бриз разъел глаза стойкого монаха, и он ослеп. Басё выразил свои переживания в стихах:
Откуда же у монаха, который порвал с семью чувствами и шестью страстями, будут слезы в глазах? Думаю, это слезы тоски по родине. Великий поэт смог разглядеть их и облачить в стихи. Он написал строки, которые трогают душу и заставляют трепетать сердца у нас, современных людей: и китайцев, и японцев.
Статую Цзяньчжэня повсюду ждал радушный прием. Хотя страна за минувшее время изменилась до неузнаваемости, сердце китайского народа ему по-прежнему беззаветно ей предано. Я подумал: пожалуй, Цзяньчжэнь насухо вытер слезы и возвращается в Японию с улыбкой. Путь он пробудет на своей второй родине еще сто или даже тысячу лет, а в душе его будут радость и покой.
Уважение и любовь китайского народа к Цзяньчжэню выражается и в другой форме. Сегодня всякий китаец, оказавшись в Японии, приходит в Тосёдай-дзи. Вот и мы приехали сюда. Я прогуливался по обширной храмовой территории, где особенно глубоко ощущалось торжественное спокойствие и отрешенность от мирской суеты. Все вокруг утопало в роскошной зелени, тут и там притаились бамбуковые деревья и причудливые камни, повсюду чистота – просто рай на земле. Однако мысли в моей голове бурлили, словно волны, накатывали одна за другой и не затихали ни на минуту. Я думал о далеком прошлом, о настоящем и будущем. Фантазии уносили меня так далеко, что реальный мир исчезал. Иногда я даже не осознавал, по какой дороге иду.
Так, погруженный в свои мысли, я не заметил, как дошел до погребальной пагоды Цзяньчжэня. Эта постройка не была особенно большой или величественной, ее форма и размер почти не отличались от пагод, в которых обычно покоятся останки монахов высшего ранга в Китае. Многочисленные группы японских паломников приходят сюда. Преисполненные глубокого почтения, они ступают по этой земле с большой осторожностью, чтобы не побеспокоить лежащего в могиле монаха. Больше тысячи лет прошло с тех пор, как он покинул этот мир, но до сих пор японцы хранят память о нем и каждый день отдают ему дань уважения. Если бы Цзяньчжэнь мог знать знал об этом, то непременно испытал бы великую радость!
Вокруг погребальной пагоды теснились густые заросли крепкого изумрудного бамбука, поднимающегося до самого неба, что делало это место еще более тихим и уединенным. Неподалеку я заметил лотосовый пруд; в ту пору как раз было лето, и лотосы пышно цвели. Они обладали одной особенностью: их лепестки были полностью белыми, и только на краю виднелся маленький алый мазок, который мерцал, словно свет зари, игравший на заснеженной вершине Фудзиямы. Лотосы я видел и в Китае, и во многих других странах мира. Рассматривал эти цветы и на их родине, в Индии: белые, красные, желтые, даже голубые, словом – самые разные. Однако, такие лотосы, как возле могилы Цзяньчжэня, мне не доводилось видеть более нигде. Неужели сам дух Фудзиямы воплотился в них? Неужели душа Учителя прилетела и осталась на лепестках этих цветов?
Уходить из храма Тосёдай-дзи, от погребальной пагоды Цзяньчжэня, от лотосов в пруду совсем не хотелось. Однако время нашей поездки было ограничено, и после двух-трех часов неспешной прогулки пришлось отправиться в обратный путь. Медленно, на каждом шагу оборачиваясь, выходил я из всемирно известного старинного храма и после, уже из машины, не мог не бросить прощальный взгляд на это величественное здание. Тосёдай-дзи останется в моем сердце навсегда.
Уважаемый и любимый монах Цзяньчжэнь! Сейчас мы вынуждены расстаться. Если вдруг в один прекрасный день я снова приеду в Японию, то непременно приду вас навестить. Возьму с собой молодой листочек, сорванный с самого священного дерева, растущего в самом священном месте Китая, чтобы смахнуть ваши слезы.
Черновик написан 23 июля 1980 года на озере Хаконе в Японии.
Финальный вариант написан 29 января 1985 года в Пекине.
На реке Фучуньцзян
Помню, что в каком-то поэтическом сборнике увидел такие строчки:
Владениям у́ским река здесь предел положила,
Юэ́ские горы во множестве встали за нею.[276]
Автор стихотворения полагал, что это очень меткое изречение, с чем я полностью согласен. Меня восхищала основная мысль этих строк, но не было никаких ассоциаций на уровне чувств и эмоций. И вот я оказался на реке Фучуньцзян [277], низовье которой носит название Цяньтанцзян. Широкая и гладкая поверхность простиралась куда хватало глаз, словно море. На противоположном берегу скопились моллюски, похожие на маленькие царапины на песке. Они то показывались, то прятались в пелене мелкого моросящего дождя. Теперь картину, когда «за рекой вздымаются и опускаются горные вершины царства Юэ» я увидел собственными глазами.
В названиях Цяньтанцзян и Фучуньцзян есть какая-то притягательная сила, но куда интереснее оказаться здесь самому. Мы отправились на экскурсию на лодке – были слышны всплески зеленой воды, над нами парили белые чайки, а вдали белели паруса. Маленькие черные ласточки летали над колышущимися волнами. Я старательно за ними наблюдал, но рассмотреть удавалось лишь то, как они о чем-то хлопочут и куда-то спешат, а что именно ищут, выяснить так и не получилось. Вдоль берега высились скалы; казалось, они гонятся за лодкой с быстротой ветра: только исчезнет одна, тут же появляется новая. Утесы тянулись сплошной чередой на несколько десятков ли – именно такой образ у меня и возник при чтении стихотворения.
Глядя на этот пейзаж, я думал о далеком прошлом. Оказавшись здесь, на границе древних царств У и Юэ, невозможно не вспомнить противостояние их правителей Фучай-вана и Гоуцзянь-вана. Они придумывали такие изощренные способы борьбы, которые сегодня трудно вообразить: выпускали друг в друга стрелы, под грохот гонгов и барабанов вступали в сражение. Сцены кровавых побоищ никак не сочетались с прекрасными видами зеленых гор и синих вод. Мир людей непостоянен, а эти горы и эти воды будут существовать вечно. И лучше не тревожить предков, а просто любоваться прекрасными пейзажами.
Но все же перед моими глазами возникли образы, а в памяти возникли строки из стихотворения монаха и поэта Су Маньшу:
Весенний дождь, на башне играют на бамбуковой флейте,
Когда мы вернемся, чтобы увидеть чжэцзянский прилив?
Прежде мне не доводилось наблюдать приливов, но я люблю эти строки и часто их вспоминаю. Сегодня, думая об этом чудесном явлении, я вспомнил и другое стихотворение:
Гневно шумит река Цяньтанцзян,
Вздымая волнами,
Течет она по землям Великой Тан,