Судьба, казалось, без конца испытывала меня на прочность и постоянно подшучивала надо мной. Неоднократно, в последние дни до окончания пособия, когда я уже в отчаянии рисовала в своей голове «страшные картины», мне вдруг неожиданно отвечала фирма, в которую я когда-то посылала свою кандидатуру, иногда три месяца назад. Предлагала мне пост. Пусть временный – несколько месяцев по замещению работника в больнице или женщину в декретном отпуске, но все же это было моим спасением. Я даже привыкла к этому и почти переставала беспокоиться – спокойно ждала, когда судьба соберется, наконец, послать мне небольшой подарок. И, спасибо ей, она не подводила меня.
После смерти папы моя мама почувствовала себя плохо – морально и физически. Часто плакала, у нее подскакивало давление. Я звонила ей по нескольку раз в неделю утром и вечером, а затем поняла – небходимо взять ее к нам, хотя бы на время. Так она могла бы постоянно общаться с дочерью и с внучкой, избежать одиночества и отсутствия «стакана воды», который некому подать.
Конечно, мне было очень приятно, что мама была рядом. Но я также понимала, что ее присутствие накладывало на меня большую ответственность и много обязанностей, а также очень ограничивало мое личное пространство. Мама буквально стала моим вторым ребенком – всегда маленьким и беспомощным.
Ей нужно было уделять много внимания, водить или возить на машине по врачам, кормить, объяснять, учить, уговаривать, развлекать и баловать. Мама боялась что-то делать сама и во всем рассчитывала на меня. Но как всегда и во всем, это вопрос выбора. И я сделала его в пользу мамы, ведь она у меня одна. Просто в чем-то ограничила свою личную жизнь, нашла разумный компромисс между своим долгом и отношениями с мужчиной.
Мне очень хотелось делать все для мамы максимально, по мере моих возможностей, даже в чем-то отказывая себе. Наверно, самое большое удовольствие мы получаем именно тогда, когда отдаем лучшее тем, кого любим.
Но, естественно, я не забывала и своего «первого» ребенка, Алинку.
В 2000 году ее моральное состояние было ниже нуля.
Отец по-прежнему больше не звонил дочери, и с ней начало твориться неладное. Началась затяжная депрессия.
Шли месяцы и годы. Это были очень тяжелые для нас годы.
Дочери исполнилось шестнадцать и затем семнадцать лет. Период подросткового кризиса. Теперь она постоянно задавала мне вопрос, почему, по моему мнению, отец порвал с ней все отношения? Даже не объяснив причины!
Действительно, почему? Ведь даже с любовницами объясняются при разрыве, а тут родная дочь!
Я и в своем возрасте не могла бы представить себе, что мой собственный папа однажды вот так порвал бы со мной, без слов. Холодела от одной только мысли…
Почему отец Алины не может поддерживать с ней отношения – как все нормальные люди? Или же, если больше не хочет, тогда почему хотя бы не скажет ей об этом честно?
И, если уж так категорически не хочет разговаривать с дочерью, тогда почему не объяснился со мной? Ведь я всегда стремилась его понять и никогда не была обузой – денег или другой помощи не просила.
Хотя… я уже начала кое-что понимать. Но доказательств еще не было, и я не хотела делать поспешных выводов. Французская поговорка «Cherchez la femme!» стала все чаще приходить мне на ум.
У Максима ко мне никаких претензий никогда не было. А если предположить, что они вдруг появились, то он мог позвонить или написать записку. Мы ведь никогда не были врагами и, более того, нашли в себе мудрость оставаться друзьями. Хотя бы ради дочери.
Тогда значит, по логике, дело в его новой жене? Но ведь она не могла не знать настоящего положения вещей. К тому же, даже если я моложе Максима, то она моложе меня, то есть поводов для ревности у нее не должно было быть. Остается только одно: она не переносит существование дочери мужа, воспринимает ее как конкурентку? Я гнала от себя эту мысль как назойливую муху, а в глубине души чувствовала, что, увы… это было именно так.
Изменить что-либо было не в моих силах. Отчетливо понимая это, я лишь изо всех сил старалась успокоить дочь. Как могла убеждала ее, что нужно просто терпеливо ждать и не докучать папе, раз он не звонит ей сам.
Алина послушалась меня. Перестала звонить и писать оцу. Но начала скрупулезно искать причину сложившейся ситуации, анализируя прошедшие события, как умела. Не найдя ответа, она вдруг сделала совершенно неожиданный, оглушительный вывод – во всем виновата она сама!
– Мама, я много думала и поняла… Это моя вина, что папа больше не хочет знать меня. Я ему не интересна… Наверно, не отвечаю его представлениям о том, какой должна быть его дочь. Видно, я ничего не стою, раз он решил больше не общаться со мной…
Я была совершенно ошеломлена этим нелепым заключением. Всячески уговаривала дочь выбросить из головы подобные мысли. Старалась убедить ее, что это вовсе не так, что причина какая-то другая. Но дочь не слушала меня, продолжала стоять на своем. А мои нежные поцелуи не только больше не доставляли ей удовольствия, но, казалось, теперь тяготили ее.
Как я ни надеялась вытащить ее из этого состояния и ни прикладывала все усилия, ничего не получалось!
Алина перестала смеяться, замкнулась в себе, прекратила разговаривать со мной, постоянно сидя закрывшись на ключ в своей комнате.
В одежде стала носить исключительно черный цвет.
На нервной почве началась страшная анорексия. По вечерам, когда я возвращалась с работы и звала ее ужинать, дочь каждый раз отказывалась. Как я ее ни уговаривала, ни журила, ни умоляла, она отвечала, что не голодна, что «днем хорошо поела». При настойчивом выяснении оказывалось, что за весь день она сьела… пол-ломтика ветчины и полпомидора, даже без хлеба!
Я приходила в ужас, видя, как дочь тает на глазах, превращаясь в скелетика. Одежда повисла на ней, впали щеки, на лице оставались одни глаза. Я больше не могла заходить в ванную, когда Алина принимала душ – дочь не хотела, чтобы я видела, насколько она истощала. Также она стала под любым предлогом манкировать школьными обязательными уроками в бассейне. Это говорило мне о том, что дочь понимала то, что с ней происходило, и шла на это сознательно. Алина сознательно обрекала себя.
Я сходила с ума от беспокойства, не зная, как помочь ей. Бегала по врачам, спрашивала, есть ли выход. Мне сказали: «Да, это очень серьезно, ей нужно ложиться в больницу. Но ваша дочь уже находится в таком возрасте, что если сама этого не захочет, то никто насильно не сможет ее заставить».
Я снова и снова разговаривала с Алиной, в надежде убедить ее бороться с ее недугом, но она категорически отказывалась.
По тому, как прогрессировало тяжелое морально-психологическое состояние дочери, по тому, что она делала и говорила мне, я стала всерьез бояться за ее здоровье. И даже за ее жизнь.
Однажды, в острый критический момент, который мне было бы сейчас невыносимо не только описывать, но даже вспоминать, после мучительных колебаний, я не выдержала и набрала номер Максима.
Если до этого никогда не звонила ему, не желая беспокоить, то тут я действительно очень сильно испугалась. Подумала, что только он сможет успокоить Алину и предотвратить худшее, если поговорит с ней. Я ни на секунду не сомневалась в том, что не откажет мне в такой мелочи, когда узнает, что происходит с дочерью. Захватив дыхание, набрала его номер.
Трубку снял он сам. Извинившись, с трудом сдерживая слезы, я вкратце объяснила, что происходит с Алиной.
– Максим, ей очень плохо! Мне страшно за нее! Прошу тебя, поговори с ней хоть несколько минут! Пожалуйста, перезвони ей сейчас, я повешу трубку. Сделай вид, что это твоя инициатива! Успокой ее, просто скажи, что ты ее не забыл! Пожалуйста!
Короткое молчание, затем спокойный сухой ответ.
– Ты не вовремя. Я сейчас не могу перезвонить – мы ужинаем.
– Максим, тогда можно я тебе сейчас ее передам? Прошу тебя, на две минуты! Только на одну минутку! Пожалуйста!
Сзади фоном слышался приглушенный женский голос. Максим с раздражением проговорил:
– Нет, я же тебе сказал, что мы едим! Позвоню завтра. Мне жаль, что у вас такие неприятности, но при чем тут я?!
Я оторопела. Внутренне задохнувшись, я повесила трубку. Больно сжалось сердце: он тут ни при чем… ни при чем…
Пульсировало в висках. Все было бесполезно – мне не удалось достучаться до отца Алины, хотя я так надеялась, верила в это…
На душе стало еще тяжелее – было ясно, что Максиму совершенно безразлично критическое состояние дочери, как и то, во что оно могло вылиться…
Совсем неожиданно немного помог Жак, фактически совсем чужой человек, которого мы знали тогда совсем немного. Сразу же после звонка Максиму я, хватаясь за соломинку, инстинктивно позвонила ему. В отчаянии поделилась своей болью. Он тотчас предложил свои услуги. Приехал к нам и долго, по-доброму беседовал с Алиной.
Я вышла на кухню, оставив их в гостиной вдвоем, и не знаю, что он ей говорил. Но главное – в тот страшный вечер ему удалось разрядить обстановку.
А Максим так и не перезвонил – ни назавтра, ни вообще. Снова получилось, как в музыкальной кинокомедии «Приходите завтра»…
Долгих четыре года Алина находилась в тяжелом моральном состоянии.
Мы прошли их вместе бок о бок, поэтому я все видела, знала до мелочей и глубоко сопереживала. Дочь по-прежнему ждала весточку от отца и просто погибала в неизвестности. Ожидание казалось ей вечностью. А ведь иногда даже пять минут могут решить жизнь человека.
Видя, что Алина ходила как «потерянная», я ломала себе голову, ища способ помочь ей. Принялась водить ее к различным психологам. От одного к другому, надеясь отыскать такого, который смог бы найти «магические» слова, объяснить ей правильное положение вещей. Влить в нее жизненную энергию, внушить веру в себя. Выбить из ее головы мысль о воображаемой вине.
У меня самой не получалось убедить дочь. Она не слушала меня, считая, что я просто успокаиваю ее. «Мама не может быть объективной!»